Текст книги "Венеция. История от основания города до падения республики"

Но вскоре внимание республики снова обратилось на Восток. 25 июля 1261 г. греческий военачальник Алексей Стратигопул неожиданно напал на Константинополь и захватил его, не встретив сопротивления. 15 августа в город вступил император Михаил VIII Палеолог, пятый в этом роду, правившем в изгнании в Никее, а месяц спустя он и его жена Феодора были заново коронованы в храме Святой Софии, вновь освященном по православному обряду. Византия возродилась, а Латинская империя Востока была повержена.

Почти все 56 лет своей истории Латинская империя оставалась настоящим посмешищем. В окружении нелояльных (латинских) и враждебных (греческого и болгарского) государств последний ее император Балдуин II держался в основном на подачках от французского короля Людовика Святого и займах венецианских банкиров, в качестве гарантии державших его сына в заложниках. Бароны и высшее духовенство постепенно покидали Балдуина, возвращаясь на Запад и увозя с собой остатки церковных ценностей. Императору пришлось снять медь с крыши своего дворца и в конце концов даже заложить самую главную реликвию города – терновый венец – венецианским купцам[119]119
   Людовик Святой выкупил венец и перевез его из собора Святого Марка в Париж, где построил для него великолепную часовню Сент-Шапель. В годы Великой французской революции венец для сохранности вверили епископу Парижа. В настоящее время он заключен в безвкусный реликварий в стиле ампир и хранится в сокровищнице Нотр-Дам.


[Закрыть]. Ни он, ни его франкские предшественники на императорском троне не добились ничего, кроме хаоса, расхищения и разрухи. Завоевание города принесло лишь нищету и страдания. У всего этого прискорбного недоразумения, вошедшего в историю под названием Четвертого крестового похода, выгодоприобретатель был только один – Венеция.

Она же стала единственной, кто серьезно пострадал от крушения Латинской империи. Разумеется, папа выразил ужас по поводу того, что Константинополь, второй Рим, теперь снова отпадет от истинной веры, а Людовик Святой наверняка пролил благочестивую слезу по немногим оставшимся реликвиям, ускользнувшим от его хватки. Но для Риальто эта новость означала глубокий политический и финансовый кризис. Ведь Венеция владела не только тремя восьмыми самого Константинополя – ее колонии и торговые фактории были рассеяны по всему побережью Эгейского моря и по берегам Черного и восточной части Средиземного моря. До сих пор их защищал мощный венецианский флот, стоявший в бухте Золотой Рог, но отныне эта стоянка оказалась для них закрытой. От Михаила Палеолога не приходилось ожидать ничего, кроме непримиримой вражды. Правда, его империя была истощена и доведена до нищеты; в одиночку он не стал бы для Венеции опасным соперником. Но он действовал не один: за несколько месяцев своего триумфа Михаил вступил в союз с генуэзцами, которые вот уже почти сто лет ожесточенно боролись с Венецией за первенство в Леванте. В обмен на военную и финансовую помощь император пообещал Генуе налоговые и таможенные уступки и собственные территории в главных портах империи, включая и сам Константинополь, – коротко говоря, все те привилегии, которые в 1082 г. даровал Венеции Алексей Комнин и на которых зиждилось торговое величие республики.

Отношения между Венецией и Генуей, и в лучшие времена натянутые, за последние годы испортились окончательно: с 1255 г. республики находились в состоянии открытой войны. У берегов Палестины состоялись три крупных морских сражения, и во всех трех венецианцы (во многом благодаря отваге дерзкого молодого адмирала Лоренцо Тьеполо, сына бывшего дожа) сокрушили своих противников, вытеснив их из Акры и захватив флот из двадцати пяти галер, присланный из Генуи на подмогу. Генуэзцы, со своей стороны, не выказали отваги: Мартино повествует, как один их сторонник из Tиpa, француз по имени Филипп де Монфор, пришедший к ним на помощь с конным отрядом, увидел генуэзских моряков, барахтавшихся в воде, и в отвращении повернул обратно, почесывая в затылке и возмущаясь, что «они ни на что не годны, кроме борделей: они точно чайки – кидаются в море и камнем идут ко дну».

Как логика де Монфора, так и его познания в орнитологии вызывают вопросы, однако его чувства можно понять. С Генуи и впрямь сбили спесь. Из генуэзской церкви Святого Саввы в Акре Лоренцо Тьеполо привез домой три небольшие колонны: одну цилиндрическую, из порфира, и две четырехгранные, из белого мрамора. Все три были установлены на Пьяццетте, у юго-западного угла собора, где стоят и по сей день[120]120
   Порфировая колонна, известная как Pietra del Bando («Камень прокламации»), позднее стала традиционной трибуной, с которой провозглашали все венецианские законы. В 1902 г. она сыграла еще более полезную роль: защитила угол собора от рухнувшей колокольни, сама при этом сильно пострадав. Признаюсь честно, по поводу двух четырехгранных колонн есть некоторые сомнения: о них не упоминает ни один хронист того времени. Высказывалось предположение, что Тьеполо вывез их не из церкви Святого Саввы, а из укрепленной башни, которую генуэзцы построили в Акре незадолго до этих событий. Третья колонна в таком же стиле стоит на углу садов Пападополи.


[Закрыть]. Но теперь маятник качнулся: настала очередь венецианцев испытать унижение, причем на глазах всего цивилизованного мира, и перенести его было очень нелегко, особенно в сочетании с опасностью, в которой оказалась их торговая империя.

Впрочем, со временем выяснилось, что экономические последствия утраты Константинополя не столь ужасны, как того опасались. Сама операция по захвату города прошла на удивление легко. Михаилу Палеологу потребовалось не так много помощи от генуэзцев, как он ожидал, и ему даже удалось избежать прямого столкновения с Венецией, чьих кораблей, на его счастье, не оказалось в Босфоре во время атаки Стратигопула. Более того, новый император был человеком осторожным: он знал, что венецианский флот по-прежнему превосходит генуэзский и в будущем способен одержать еще более убедительные победы, чем при Акре. Самым разумным, с его точки зрения, было стравить республики друг с другом. Для этого Михаил разрешил венецианцам сохранить свою колонию в Константинополе и небольшие торговые привилегии. Однако их официальный представитель был разжалован из подеста (теперь этот титул присваивался генуэзцам) и занял более низкую должность – байло; его больше не приглашали к императорскому столу по большим церковным праздникам. Часть венецианского квартала передали генуэзцам (чья колония с тех пор быстро росла), а несколько лет спустя к ней прибавился весь район Галаты – на другом берегу Золотого Рога. Венецианцам оставалось лишь беспомощно наблюдать, как их соперники создают фактории в землях, где Венеция раньше наслаждалась монополией, – в Смирне, на Хиосе, Лесбосе и, что всего обиднее, на побережье Черного моря, куда им самим теперь не было доступа.

Все это казалось особенно огорчительным в свете того, что венецианский флот до сих пор не имел себе равных. Михаил Палеолог так и не обзавелся сколько-нибудь достойным флотом и не смог бы противостоять, если бы венецианцы решили бороться за утерянные привилегии. Но им приходилось принимать в расчет свою колонию в Константинополе: разрешив сохранить ее, Михаил тем самым получил залог, что венецианцы будут вести себя благоразумно. Разумеется, о настоящем дипломатическом сближении пока не было и речи: обе стороны были слишком злы друг на друга. Кроме того, низложенный император Балдуин активно искал поддержки у европейских государей, и оставался небольшой шанс на его возвращение. Так что венецианцы пока могли только принять неизбежное и попытаться извлечь из сложившейся ситуации хоть какую-то выгоду.

Но с Генуей дело обстояло иначе: здесь венецианцев ничто не сдерживало, а casus belli назрел, как никогда. Венеция набросилась на своих давних соперников с новой силой. Война охватила все Восточное Средиземноморье. Бесчисленные мелкие стычки вспыхивали среди Эгейских островов и у берегов Эвбеи. Во время одной из таких стычек генуэзцам хватило глупости напасть на караван, направлявшийся в Риальто, – одну из тех огромных флотилий, что регулярно ходили из левантийских портов в Европу с восточными шелками и пряностями. Генуэзцев спасло лишь то, что венецианский адмирал, командовавший эскортом, отказался от погони, чтобы не рисковать драгоценным грузом. Но такая удача сопутствовала им не всегда: например, в столкновении с венецианцами у побережья Трапани (Западная Сицилия) более 1100 генуэзских моряков бросились в воду и утонули, а еще шестьсот на двадцати семи галерах попали в плен.

Между тем в Константинополе новые привилегии вскружили генуэзцам головы: местные жители невзлюбили их за высокомерие и заносчивость еще сильнее, чем когда-то венецианцев. А по мере того, как до императорского дворца доходили известия все о новых и новых победах венецианского флота, симпатии Михаила стали склоняться на сторону победителей. Он тоже вел войну – против оставшихся князьков латинского Востока и греческих деспотов Эпира: ни те ни другие не желали возвращать свои территории восстановленной империи. Папа и сын Фридриха II Манфред Сицилийский оказывали им мощную поддержку. К тому же Михаилу отчаянно требовались деньги на восстановление и столицы, и разрушенного флота, а союз с Генуей не только не приносил выгоды, но и вовлекал его в огромные расходы.

К 1264 г. в Венецию прибыли греческие послы, а на следующий год был заключен договор, по которому республике предлагали привилегии если и несравнимые с утраченными, то, во всяком случае, существенно улучшавшие положение дел. Но венецианцы не торопились. На византийском Востоке царил хаос, а до тех пор, пока будущее империи оставалось неопределенным, не было смысла принимать на себя обязательства. Только в 1268 г. республика наконец решилась принять предложение Михаила, но с оговоркой: Венеция согласилась не более чем на пять лет перемирия, на протяжении которых обещала соблюдать принцип ненападения и не оказывать поддержки врагам империи, а также освободить греческих пленных, содержавшихся на Крите и в крепостях Модон и Корон – трех основных оплотах, которые сохранились за венецианцами в Эгейском море. В ответ император обязался уважать венецианские колонии на островах Эгейского архипелага и снова разрешил венецианским купцам свободно проживать, путешествовать и торговать во всех своих владениях. В то время трудно было представить более благоприятные условия. Недоставало лишь двух пунктов: трех восьмых от доходов (хотя на практике эта доля уже превращалась из реальной экономической выгоды в чисто номинальное подтверждение прав) и монополии, которой Венеция располагала прежде. Ибо Михаил твердо намеревался сохранить за генуэзцами дарованные им права. Старая политика, при которой одна из республик получала полное преимущество за счет другой, наглядно продемонстрировала свои недостатки. С тех пор между Венецией и Генуей развернулась свободная конкуренция, а Михаил извлекал выгоду из их соперничества, не опасаясь, что менее привилегированная сторона попытается заключить против него враждебный союз.

Несколько краткосрочных перемирий повлекли за собой устойчивые благоприятные последствия. Венеция разом восстановила и свое торговое преимущество на Леванте, и значительную часть былого влияния, которое, казалось, семь лет назад было утрачено навсегда. Своим возрождением она отчасти была обязана удаче, всегда улыбавшейся венецианцам чаще обычного, но отчасти – дипломатической хватке и проницательности дожа Дзено и его советников. Через несколько недель после утверждения договора он скончался, но оставил после себя народ, уже почти забывший о недавнем унижении, вновь обретший чувство собственного достоинства и смотревший в будущее с уверенностью. В благодарность дожу и следуя традиции торжественных и роскошных церемоний, которыми с самого начала было отмечено его правление, Дзено похоронили с такими почестями, какие могла устроить только Венеция. Дож упокоился в еще не достроенной тогда церкви Санти-Джованни-э-Паоло. Там, в юго-западном углу, до сих пор сохранилась часть его гробницы – барельеф с восседающим на троне Христом и ангелами, стоящими от него по левую и правую руку.

12
Цена гордыни
(1268 –1299)

…Сколь же прискорбно сознавать, что имя его [Варнавы], звучавшее боевым кличем, впоследствии столь часто возбуждало ярость воинов на тех самых полях, где сам он так и не явил отвагу, достойную христианина, и столь часто окрашивало напрасной кровью волны того самого Кипрского моря, по волнам которого он следовал за Сыном Утешения, исполненный раскаяния и стыда!

Рёскин. Камни Венеции (см. эпиграф к главе 3)

За первые семьдесят лет XIII в. Венеция превратилась в мировую державу. За это время она успела обрести, развить и сплотить, затем потерять и, наконец, в значительной мере вернуть обширные территории на Востоке. Но в отдаленной перспективе важнее то, что за эти десятилетия пришли в упадок обе империи – Восточная и Западная. Византийская империя Палеологов продержалась еще почти два столетия, но так и осталась бледной тенью той страны, какой была до Четвертого крестового похода. В 1250 г. вместе с Фридрихом II ушли золотые дни Гогенштауфенов, и на сцену истории вышли уже не империи (по крайней мере, в средневековом смысле), а национальные государства – Англия, Франция, Испания.

Большую часть из этих семидесяти лет Венеция провела в борьбе. Ей пришлось воевать за новые владения и защищать их от греков, генуэзцев, пизанцев и сарацин, не говоря уже о пиратах, свирепствовавших по всему Средиземноморью. Ее боевым кораблям, наравне с торговыми, хватало дел и под стенами Зары и Константинополя, и у берегов Палестины, Крита, Эвбеи и Пелопоннеса, и в Тирренском, Адриатическом, Эгейском и Черном морях.

Но в самой Венеции продолжалась мирная жизнь. Торговля расширялась, город богател; купля и продажа, по выражению Мартино да Канале, били ключом, словно вода из фонтанов; Венеция росла и становилась все прекраснее и роскошнее. Две большие церкви нищенствующих монахов поднимались все выше; приход за приходом возводил новые храмы, пусть и уступавшие в размере этим церквам, но далеко превосходившие их пышностью. Вдоль Гранд-канала уже выстроились палаццо; некоторые из них, такие как Ка-да-Мосто или Фондако-деи-Турки, стоят по сей день[121]121
   Разумеется, прошедшие годы оставили след на обоих: к зданию Ка-да-Мосто добавили еще два этажа, а часть аркады заложили кирпичом. Фондако подвергся такой грубой реставрации, что кажется, уж лучше бы остался таким, каким был до 1860 г. К числу других построек XIII в. относятся два палаццо Дона (по сторонам от переправы «Мадоннетта») и палаццо Барцицца, расположенный чуть дальше, около пристани вапоретто «Сан-Сильвестро», а на другом берегу Большого канала – примыкающие друг к другу палаццо Фарсетти и Лоредан, в которых сейчас размещаются офисы городского совета.


[Закрыть]. Прелестные открытые лоджии и аркады этих зданий свидетельствуют о том, насколько венецианцы были уверены в безопасности своего города; между тем в Европе до сих пор чаще строили крепости, чем дворцы. В 1264 г. впервые замостили Пьяццетту; в том же году построили новый мост Риальто на деревянных сваях – прототип того, который изобразил Карпаччо в цикле «Чудеса Святого Креста», ныне выставленном в Академии. Работы по наружной отделке собора Святого Марка, начавшиеся при Доменико Сельво и продолжавшиеся с перерывами на протяжении всего XII в., набрали ход с добавлением великолепных мозаик в атриуме и на фасаде[122]122
   Из мозаик фасада, которые можно отчетливо рассмотреть на картине Джентиле Беллини, выставленной в Академии, до наших дней, к сожалению, сохранилась лишь одна в поле крайнего левого люнета. Она изображает перенесение мощей святого Марка и содержит самое раннее из дошедших до нас изображений самого собора, относящееся ко времени вскоре после установки коней Лисиппа над центральной аркой. Остальные четыре люнета, заполненные посредственными поделками XVII и XVIII столетий, представляют досадный контраст с работой Беллини.


[Закрыть].

Тем временем Джакомо Тьеполо создал свод законов республики и закрепил в своей дожеской клятве дальнейшее ограничение власти дожа. Но летом 1268 г., когда подошло время избрать преемника, возникло общее чувство, что эта власть все равно может выйти из-под контроля и создать угрозу государству. С притоком денег в республику неизбежно стали набирать влияние новые семейства, ранее неизвестные и не игравшие важной роли в политике. Между этими семьями и старой аристократией (case vecchie) снова вспыхнули раздоры: они были хорошо знакомы по истории прошлых веков, но республике уже давно следовало перерасти их. В правление Дзено дело дошло до того, что враждующие семьи Дандоло и Тьеполо устроили настоящую драку на Пьяцце. В связи с этим поспешно приняли закон, запрещавший выставлять родовые эмблемы и гербы снаружи зданий. Венецианцы никак не могли избавиться от застарелого, почти патологического страха перед тем, что власть над республикой может захватить одна семья или даже один-единственный человек. С ужасом, но не без привкуса самодовольства они наблюдали за карьерой Эццелино да Романо и других подобных ему деятелей, набиравших влияние в менее удачливых городах Северной Италии. Еще за шесть с лишним столетий до лорда Актона венецианцы прекрасно понимали, к чему приводит абсолютная власть[123]123
   Имеется в виду Джон Дальберг-Актон (1834−1902), британский историк и политик, которому принадлежит знаменитый афоризм: «Власть развращает. Абсолютная власть развращает абсолютно». – Прим. перев.


[Закрыть]. Они разработали новую систему выборов дожа, которую с полным правом можно причислить к самым изощренным из всех, что когда-либо практиковались в цивилизованных государствах. Современному человеку она покажется нелепой – и в какой-то мере так оно и было. Однако на ней стоит остановиться подробно, хотя бы для того, чтобы понять, как далеко была готова зайти Венеция, чтобы верховная власть в государстве не сосредоточилась, прямо или косвенно, в руках какого-нибудь честолюбца или обманщика.

В день, назначенный для выборов, самый молодой член синьории[124]124
   Внутреннего совета (см. главу 9).


[Закрыть] должен был вознести молитву в соборе Сан-Марко. Затем, выйдя из собора, он останавливал первого встречного мальчика и приводил его во Дворец дожей, где должен был в полном составе (за исключением тех, кому было меньше тридцати лет) собраться Большой совет. Мальчик (так называемый ballotino) тянул жребий, вынимая из урны листочки бумаги. По результатам первой жеребьевки совет сокращался до тридцати членов. После второй жеребьевки из них оставалось девятеро, которые затем избирали сорок человек путем голосования, причем для того, чтобы попасть в число этих сорока, соискатель должен был набрать не менее семи голосов. Затем эту группу из сорока человек – опять посредством жеребьевки – сокращали до двенадцати, а те, в свою очередь, выбирали голосованием двадцать пять человек (на сей раз проходили только те, за кого подавали не менее девяти голосов), из которых после жеребьевки снова оставалось девять. Эти девятеро выбирали голосованием группу из сорока пяти человек (минимальное число голосов уменьшалось до семи), а ballotino выбирал из них одиннадцать путем жеребьевки. Одиннадцать человек выбирали голосованием сорок одного, и на этот раз каждый кандидат снова должен был получить не менее девяти голосов. Так, наконец, и формировался комитет из сорока одного выборщика, которым предстояло избрать дожа[125]125
   Сэр Генри Уоттон, посол Якова I в Венеции, позднее утверждал, что эту невероятную процедуру изобрел какой-то монах-бенедиктинец: «Вся эта неисповедимая церемония и впрямь сильно попахивает монастырем».


[Закрыть]. Первым делом выборщики посещали мессу. Каждый по отдельности приносил клятву, что будет действовать честно, справедливо и на благо республики. Затем их запирали в тайных покоях дворца, отрезав от всех сношений с внешним миром. Специальный отряд моряков охранял их день и ночь до окончания дела.

На этом приготовления заканчивались, и начинались собственно выборы. Каждый выборщик писал имя своего кандидата на листке бумаги и бросал в урну. Затем листки вынимали, зачитывали имена кандидатов и составляли список без учета количества голосов, поданных за каждое имя. В другую урну опускали листки с именами предложенных кандидатов. Один листок доставали; если обозначенный на нем кандидат присутствовал среди собравшихся, то он выходил из зала вместе со всеми выборщиками, носившими ту же фамилию, а оставшиеся обсуждали его кандидатуру. Затем кандидата приглашали войти и ответить на вопросы либо защититься от выдвинутых против него обвинений. После этого совершалось голосование, и, если кандидат набирал необходимые двадцать пять голосов, он становился дожем. В противном случае из урны вынимали другой листок – и так далее.

При такой замысловатой системе трудно поверить, что выборщикам вообще удавалось избрать хоть кого-нибудь; но 13 июля 1268 г., всего через шестнадцать дней после смерти предшественника, дожем стал Лоренцо Тьеполо. Мартино да Канале, никогда не упускавший случая описать хороший праздник, с удовольствием рассказывает о перезвоне колоколов Святого Марка и толпе народа, собравшейся у храма. Люди обступили нового дожа и принялись «срывать с него одежду» – судя по всему, традиция дозволяла это делать и подразумевала, что таким образом дожу дается возможность «явить смирение и милосердие». Дож босиком подошел к алтарю и принес клятву, после чего ему вручили знамя Святого Марка, облачили в новые одежды, усадили на поццетто[126]126
   См. главу 9.


[Закрыть] и торжественно пронесли вокруг площади. Дож по обычаю разбрасывал монеты в толпу. Затем он вошел во Дворец дожей и обратился к подданным, а тем временем делегация уже спешила к его дому на Сан-Агостино, чтобы сообщить радостную весть его жене (племяннице Иоанна де Бриенна, одного из латинских императоров Константинополя) и препроводить ее в новое жилище. «Обходительный, учтивый, мудрый, доблестный и превосходного рода», – с восхищением пишет о нем Мартино и добавляет, что имя Лоренцо Тьеполо «прогремело на весь мир». Проявив себя героем в генуэзской войне (еще не законченной), он некоторое время был подеста Фано и оказал республике немало полезных услуг. Все это, однако, не помешало ему несколькими годами ранее ввязаться в вышеупомянутую драку на Пьяцце и получить там ранение. Почти сразу же после церемонии, ознаменовавшей вступление в должность, Лоренцо послал за главами семейства Дандоло и торжественно примирился с ними. После этого празднества продолжились. Сперва мимо дворца прошел венецианский флот, а за ним – особо украшенные по такому случаю корабли из Торчелло, Мурано, Бурано и других островов лагуны. Затем прошествовали представители гильдий. Рассказ Мартино слишком долог, честно говоря, утомителен, чтобы приводить его здесь во всех подробностях, однако это несравненный источник информации о торговой жизни города того времени, наглядно показывающий, какого высокого уровня благосостояния достигла Венеция. Парад возглавили кузнецы, увенчанные гирляндами; за ними шли скорняки в богатых плащах, подбитых горностаем (ходить в таких в Венеции в конце июля обычно не рекомендуется); за ними – портные, все в белом, с алыми звездами, бодро распевавшие под звуки собственного оркестра. Затем ткачи и стегальщики, изготовители сандалий, торговцы шелком и стеклодувы (на тот момент уже занимавшие важное место в экономике города), а следом – мастера, выделывающие золотую парчу, и чесальщики; они несли огромные фонари, наполненные птицами, которых выпустили, проходя мимо дворца. Но первый приз за фантазию достался брадобреям, во главе которых выступали два всадника в полном рыцарском доспехе и четыре «престранно одетые дамы».

Спешившись перед дожем, они представились: «Господин, мы – странствующие рыцари. Мы объехали весь мир в поисках удачи, претерпели немало опасностей и невзгод и завоевали четырех прекрасных дам. Если при вашем дворе найдется рыцарь, желающий рискнуть головой и отнять у нас этих чужеземных дам, мы готовы за них сразиться». Дож ответил, что окажет дамам радушный прием, но если сами они захотят, чтобы их завоевали, то с Божьей помощью пусть это исполнится. При его дворе им окажут все почести, и ни один человек не посмеет им перечить.

Правление Лоренцо Тьеполо началось благоприятно, но дож так и не исполнил возлагавшихся на него надежд. Стоило ему прийти к власти, как удача от него отвернулась. 1268 г. выдался неурожайным, и через несколько месяцев в Венеции начался голод. Из-за недостатка плодородной земли город всегда зависел от привозного зерна, и это было одной из главных его слабостей; теперь же обнаружилась еще одна – зависть соседей. Венеция обращалась за поставками продовольствия в Падую, Тревизо и другие города, напоминая о помощи, которую оказывала им в борьбе с Эццелино. Но напрасно: все отказали наотрез. Более того, Падуя прекратила выплачивать венецианским церквам и монастырям ежегодную подать зерном. Тогда Венеция отправила корабли дальше от дома – на Сицилию и даже в русские земли – и смогла предотвратить катастрофу, после чего обрушила на мнимых друзей беспощадную месть. Все товары, проходившие через Венецию на материк, были обложены огромными пошлинами. Под предлогом того, что Адриатическое море составляло неотъемлемую часть венецианских владений, чиновники, назначенные в различные порты вдоль побережья, следили, чтобы товары не сгружали на берег, и контролировали входы в устья реки По и ее притоков. Это была неразумная мера: она не могла не вызвать бурные протесты на территориях, не имевших никакого отношения к городам, с которыми Венеция была в ссоре. Итогом стала трехлетняя война с Болоньей, не принесшая решительной победы ни одной из сторон, но существенно подорвавшая репутацию республики в Северной Италии.

Так и вышло, что к августу 1273 г., когда Тьеполо скончался и был похоронен рядом с отцом в церкви Санти-Джованни-э-Паоло, уважение к нему иссякло. Он так и не понял одного: сколько бы Венеция ни считала себя особым, благородным и привилегированным городом, не имеющим ничего общего с историей и обычаями соседей, в глазах последних она оставалась одной из них – пусть более богатой и могущественной (благодаря везению, беспринципности и безграничной самоуверенности), но в остальном ничем их не превосходящей и – по крайней мере на суше – не столь уж неуязвимой. Во времена, когда Ломбардия страдала от нашествий Барбароссы, Генриха VI и Фридриха II, а между гвельфами и гибеллинами еще полыхала война, у этих городов хватало забот: им приходилось лавировать в штормовых морях имперско-папской политики, тогда как Венеция под защитой своей лагуны могла позволить себе обратить внимание на Восток, суливший куда более прибыльные перспективы. Но времена менялись. Имперская угроза отступила, и города Ломбардии окрепли. Устав от кровопролития, они отныне хотели получить свою долю богатства, которым так долго наслаждалась Венеция, и осуждали ее за высокомерие, с которым она принимала свою удачу как должное.

Восьмидесятилетний Якопо Контарини, по неясным причинам избранный дожем после смерти Тьеполо, тоже не почувствовал назревавших перемен (что, пожалуй, и неудивительно). Но любому здравомыслящему человеку стало ясно, что Венеция вела себя неосмотрительно по отношению к материковым городам. За прошедшие пять лет, не считая неудачного договора с Болоньей и пятилетнего перемирия с Генуей, заключенного в 1270 г., республика была вынуждена подписать соглашения по меньшей мере с шестью городами, и всякий раз ей приходилось волей-неволей пересматривать свои финансовые – пусть и не территориальные – притязания. В 1274 г., на Лионском соборе, Григорий X[127]127
   Григорий был избран папой в 1271 г., после трехлетнего перерыва, на протяжении которого папский престол пустовал из-за махинаций Карла Анжуйского. Этот перерыв мог бы продлиться и дольше, если бы власти Витербо, где проходил конклав, не решились на крайние меры и не сняли бы крышу с дворца, в котором заседали кардиналы.


[Закрыть] официально провозгласил Михаила Палеолога императором, а также – в обмен на признание папской власти со стороны Михаила и формальное прекращение великой схизмы – заявил, что завоевание Константинополя не имело никаких религиозных оправданий. Вдобавок папа и пятьсот епископов нашли время выслушать страстную диатрибу делегации из Анконы, выразившей протест против притязаний Венеции[128]128
  Романин (Romanin, II, 307) ссылается на Мартино де Канале (с. 682), но в протоколах собора я не нашел упоминаний об этом выступлении.


[Закрыть]. Сам Григорий занял примирительную позицию, но напрасно: Венеция заявила, что она защищает Адриатику с древнейших времен и только благодаря ей удалось очистить ее от славян, сарацин и нормандцев, а папа Александр III в 1177 г., в праздник Вознесения, лично даровал ей власть над всем заливом, когда в его присутствии в море по традиции бросили кольцо.

Последнее заявление определенно было безосновательным, поскольку участие папы Александра в упомянутой церемонии не доказано[129]129
   См. главу 9.


[Закрыть], а на первые два утверждения делегация Анконы могла совершенно справедливо возразить, что Венеция действовала преимущественно в собственных интересах, что другие города тоже внесли вклад в оборону Адриатики, и, наконец, все это не давало венецианцам никакого права блокировать устья рек, не принадлежавших республике. К 1277 г. ссора переросла в открытую войну. Часть венецианского флота, насчитывавшая 26 галер, взяла курс прямиком на Анкону, но не успели они приступить к осаде города, как разразился летний шторм, разбивший большую часть кораблей о скалы и рассеявший обломки по берегу на многие мили. Спустя несколько дней прибыла вторая эскадра, вышедшая в море до того, как стало известно о катастрофе. Жители Анконы встретили ее в полной боевой готовности и захватили венецианцев в плен.

Так Венеция дорого заплатила за свою гордыню – и счет еще не был закрыт. Незадолго до этого новый король Германии Рудольф Габсбург попытался расположить к себе папу Николая III и подарил ему территорию Романьи, в которую входила Анкона. В результате Венеция оказалась врагом папы. Между тем, заметив ее затруднения, в Истрии и на Крите одновременно восстали недовольные. Для Якопо Контарини это было чересчур. В марте 1280 г. он отказался от должности – или, точнее сказать, его отправили на пенсию: известно, что путем голосования решили выплачивать ему по 1500 piccoli ежегодно, – а учитывая, что восьмидесятипятилетний дож был прикован к постели, расходы в целом должны были оказаться невелики[130]130
   Точная дата его смерти неизвестна, а его могила, располагавшаяся, по словам Андреа Дандоло, in claustro fratrum minorum («в монастыре миноритов», то есть, по-видимому, в базилике Санта-Мария-Глориоза деи Фрари), бесследно исчезла.


[Закрыть].

Преемник Контарини, Джованни Дандоло, – личность загадочная. Несмотря на его принадлежность к знаменитому роду, источники не сообщают о его прошлом ничего, за исключением того, что на момент избрания он служил за границей. Достоверных сведений о степени его родства с великим Энрико также не сохранилось[131]131
  На основании «рукописных родословных» из музея Коррер один немецкий ученый, написавший книгу об Андреа Дандоло, делает вывод, что Джованни был правнуком Энрико (Simonsfeld, Andreas Dandolo und seine Geschichtswerke, Munich, 1876); но сам Андреа, рассказывая о моряке Доменико Дандоло, жившем в XI в., называет его предком двух дожей – Энрико и самого Андреа, но не упоминает при этом ни Джованни, ни даже Франческо Дандоло, который был дожем в 1320−1339 гг.


[Закрыть]. Не прошло и года, как он заключил мир с Анконой. Главный вопрос о правах Венеции на Адриатику, похоже, остался нерешенным: вероятно, Джованни хотел добиться примирения как можно быстрее. И вот наконец руки его были развязаны: теперь можно было заняться Истрией, которую активно поддерживали патриарх Аквилеи (заявлявший, что эта территория находится под его юрисдикцией) и граф Гориции. Поначалу удача отвернулась от республики. Граф и патриарх, объединив усилия, собрали войско из германских наемников, которые без труда разгромили венецианские отряды, отправленные подавить мятеж в Триесте. Жители Триеста пустились в погоню, напали на Каорле, захватили в плен подеста и сожгли его дворец, а затем двинулись дальше, оставляя за собой разоренные земли, и подступили к самому Маламокко.

Вот уже почти пять веков со времен Пипина ни один вражеский флот не подходил к Венеции так близко. Венецианцы дали быстрый и решительный отпор. Предводитель неудавшейся экспедиции Марино Морозини был брошен в тюрьму и наказан «в соответствии с его злодеяниями и в качестве примера тем, кто придет вслед за ним». Объявили о всеобщем воинском призыве, в Триест направили новый флот, существенно больше предыдущего. На сей раз все прошло хорошо. Город оказал отчаянное сопротивление, но вскоре сдался, а за ним последовали его соседи. Тем не менее лишь в 1285 г. патриарха убедили подписать соглашение о взаимопонимании с республикой, и даже после этого вопрос о его правах в Истрии остался нерешенным. В результате снова разгорелось недовольство. Мятежники досаждали Венеции и в военном, и в экономическом, и в политическом отношении еще двадцать лет, пока наконец в 1304 г. патриарх не отказался от всех своих притязаний в регионе в обмен на ежегодную выплату в размере 450 марок.

Были и другие причины для беспокойства. Королевством Сицилия, включавшим в себя практически всю Италию к югу от Рима, с 1266 г. правил из своей столицы в Неаполе Карл Анжуйский, брат Людовика Святого. В 1282 г., на другой день после Пасхи, пьяный французский сержант в Палермо стал домогаться некой сицилианки около церкви Санто-Спирито, перед вечерней службой. Муж женщины убил сержанта, убийство повлекло за собой бунт, который перерос во всеобщее побоище. К утру две тысячи французов были мертвы, остальные бежали с острова и обратились за помощью к Карлу. Сицилийцы посадили на трон в Палермо Петра III Арагонского.