Текст книги "Вдоль фронта"

– Держу пари, эти два чудака – американцы, – сказал он.

– Хелло, Билль! – окрикнули мы.

– Хелло! – Они вернулись назад. – Я знаю, вы американцы. Я жил семь лет в Штатах. Два года мне надо прослужить в армии, потом я поеду обратно.

– А скажите, вы хотите, чтобы Греция вступила в войну? – спросили мы.

– Разумеется, мы хотим, чтобы Греция выступила! Мы завоюем Константинополь. Нашего короля зовут Константин, и Константинополь был прежде греческим! Помните? Мы войдем опять в Константинополь вместе с Константином. Завоевать! Конечно, мы любим сражаться – завоевать Сербию, Болгарию, Румынию, Италию – все!

– Вы откуда родом?

– Мы из Спарты!

Так как мы изо дня в день слонялись по всему городу, то десятка два людей окликали нас на ломаном американском языке – солдаты, лавочники и даже мальчишки-газетчики. Внизу около гостиницы находилась обитая плисом чистильня сапог, которой верховодил грек с огромными усами.

– Хелло, молодцы! – сказал он. – Рад вас видеть. У нас отделение фирмы Георга на Сорок Втором авеню в Нью-Йорке. Георг – это мой брат.

И он не позволил нам заплатить за чистку.

Лавки были полны американской обувью с широкими носами, американской ученической одеждой с набитыми горбами на плечах и пуговицами на самых неожиданных местах, американскими часами, ценой в один доллар, и американскими безопасными бритвами.

По-видимому, все мужское греческое население Салоник побывало в Америке.

– Америка – свободная страна, где можно разбогатеть. Да, мы, греки, гордимся тем, что мы – греки (он пожал плечами), но невозможно жить в Греции.

И все они собирались ехать туда обратно, когда кончится война и пройдет срок их военной службы.

В Сербии, Болгарии и Румынии мы встречали других, которые тоже жили в Америке и заразились денежной лихорадкой. Горячее, неблагоразумное чувство, называемое патриотизмом, было сильно в них, – они любили свою страну и умерли бы за нее, – но они не могли жить в ней. Они испытали более сильное биение пульса жизни; они познакомились с цивилизацией, где зреет невидимый будущий новый мир.

Восточные ворота войны

Этим путем шли летучки американского Красного Креста, иностранные медицинские миссии в захваченную тифом Сербию – ветераны-доктора и крупные, здоровые сиделки, смеющиеся над опасностью и хвастающие тем, что они сделают; и сюда же возвращались исхудалые, еле держащиеся на ногах, оставшиеся в живых, чтобы рассказать, как умирали их товарищи.

Они все еще прибывали. Когда мы были в Салониках, через них прошли три новых английских экспедиции – сто девяносто человек. Бодрые молодые девушки, необученные и неприспособленные, без малейшего представления о том, как им себя держать, изучали колоритные улицы и базары.

– Нет, у меня нет никакого опыта сиделки, – говорила одна, – но ведь кто-нибудь должен же ухаживать за больными, не так ли?

Лейтенант британской военно-медицинской миссии, услыхав это, покачал в отчаянии головой.

– Какие безумцы в Англии позволяют таким ехать! – воскликнул он. – Ведь это почти верная смерть. И они не только бесполезны, но и в тягость. Они первые сваливаются, и нам же приходится ухаживать за ними.

Разумеется, каждые пять минут рождались новые слухи. Днем и ночью эфемерные газетные листки наводняли улицы и кофейни огромными, пугающими заголовками:

КОНСТАНТИНОПОЛЬ ПАЛ!

Сорок тысяч англичан погибло на полуострове!

Турецкие революционеры избивают немцев!

Однажды вечером возбужденная толпа солдат пронеслась, ликуя, по набережной с криком: «Греция объявила войну!»

Шпионы наводняли город. Немцы с бритыми головами и сабельными шрамами выдавали себя за итальянцев; австрийцы в зеленых тирольских шляпах сходили за турок; глупо выдававшие себя своими манерами англичане пили в грязных кофейнях, болтая и подслушивая разговоры на шести языках; изгнанники магометане старо-турецкой партии составляли по углам заговоры; греческие сыщики и шпионы переодевались по несколько раз в день и меняли форму своих усов.

Иногда со стороны востока на гладкой поверхности моря медленно вырастало французское или британское военное судно, ошвартовывалось в доках и чинилось. Тогда город днем и ночью кишел пьяными моряками.

Салоники были чем угодно, но только не нейтральным портом. Кроме расхаживавших по улицам армейских офицеров, каждый день можно было видеть приход английского судна с обмундированием для сербского фронта. Ежедневно в темных горах по направлению к северу исчезали вагоны, нагруженные английскими, французскими и русскими пушками. Мы видели, как английская канонерка в специальном вагоне пустилась в дальнее путешествие к Дунаю. И через этот же порт провозили французские аэропланы с пилотами и механиками; проходил русский и английский флот.

С утра до вечера текли беженцы: политические изгнанники из Константинополя и Смирены; европейцы из Турции; турки, боящиеся великого разгрома, когда падет империя; левантийские греки. Из Лемноса и Тенедоса беженские лодки занесли чуму, захваченную среди индийских войск и распространившуюся в скученных нижних кварталах города. Постоянно можно было наблюдать по улицам скорбные процессии: мужчины, женщины и дети с окровавленными ногами ковыляли возле разбитых повозок, наполненных поломанным домашним скарбом жалкого крестьянского хозяйства; сотни греческих монахов из монастырей Малой Азии, в поношенных черных рясах, в высоких, пожелтевших от пыли скуфьях, с рогами, обмотанными тряпками, и с мешком за плечами. В обшарканных дворах старых мечетей, под колоннадой синих и красных портиков, женщины в покрывалах с черными шалями на головах, тупо смотрели перед собой или тихо плакали о своих мужьях, взятых на войну; дети играли среди заросших травой гробниц хаджи; барахло в скудных узлах кучами валялось по сторонам.

Однажды поздно вечером мы шли по пустынному кварталу доков и складов, такому шумному, оживленному днем. Из одного освещенного окна доносились звуки топота и пения, и мы заглянули туда через грязное оконное стекло.

Это был приморский трактирчик – низкое сводчатое помещение, глинобитный пол, грубые столы и табуреты, горки темных бутылок, пивные бочонки и всего только одна вонючая лампа, шатко висевшая на потолке. За столом сидело восемь мужчин, заунывно тянувших восточную мелодию и отбивавших такт стаканами. Вдруг один увидал наши лица в окне, все замолчали и вскочили. Дверь открылась – протянулись руки и втащили нас внутрь.

– Entrez! Pasen Ustedes! Herein! Herein![4]4
  «Войдите» – по-французски, по-испански и по-немецки.


[Закрыть] – кричала вся компания, шумно толкаясь вокруг нас, когда мы вошли в помещение. Коротенький плешивый человек с бородавкой на носу раскачивал, как насос, наши руки вверх и вниз, приговаривая на жаргоне из разных языков:

– Пить, пить! Чего вы хотите, друзья?

– Но мы приглашаем вас… – начал я.

– Это мое заведение! Иностранцы никогда не будут платить в моем заведении! Вина? Пива? Мастики?

– Кто вы? – спрашивали другие. – Французы, англичане? А, американцы! Мой двоюродный брат, его зовут Георгопулос, живет в Калифорнии. Вы его знаете?

Один говорил по-английски, другой – на ломаном французском, третий – по-неаполитански, четвертый – на левантийско-испанском жаргоне, а другие – на ломаном немецком; все говорили по-гречески и на своеобразном наречии средиземных моряков. Война загнала их с четырех сторон Европы в эту темную лачугу в салоникских доках.

– Как это странно, – сказал человек, говоривший по-английски, – мы встретились здесь случайно, никто из нас раньше и понятия не имел о других. И мы все семеро – плотники. Я грек из Кили на Черном море, и он грек, и он, и он – из Эфеса, Эрзерума и Скутари. Этот человек – итальянец, он жил в Алеппо, в Сирии, а этот вот – француз из Смирны. Прошлую ночь мы сидели здесь, и он заглянул в окно, так же как и вы.

Седьмой плотник, который молчал до сих пор, проговорил что-то на языке, похожем на немецкий. Хозяин перевел:

– Он армянин. Он говорит, что вся его семья вырезана турками. Он пробует говорить с вами на немецком языке, которому научился, работая на Багдадской железной дороге!

– К черту все! – закричал француз. – Я потерял жену и двоих детей! Я бежал, спрятавшись в рыбацкой лодке…

– Бог знает, где мой брат, – итальянец покачал головой. – Его взяли в солдаты, нам не удалось бежать обоим.

Хозяин кабачка принес вино, и мы подняли стаканы за его радушное гостеприимство.

– Он уж такой, – итальянец объяснялся жестами. – У нас нет денег. Он дает нам есть и пить, и мы спим здесь на полу, несчастные изгнанники. Бог, конечно, вознаградит его за милосердие!

– Да, да. Бог вознаградит его, – подтвердили, выпивая, и другие. Хозяин начал прилежно креститься по обычаю православной церкви.

– Бог знает, что я люблю компанию, – сказал он. – А разве можно отвернуться от лишенных всего людей в такие времена, как наши, а особенно от людей с такими талантами. Кроме того, плотник хорошо зарабатывает, когда работает, и я получу свое.

– Вы хотите, чтобы Греция вмешалась в войну? – спросили мы.

– Нет! – закричали одни, другие задумчиво покачали головой.

– Оно вот как, – медленно заговорил грек, говорящий по-английски. – Это война оторвала нас от наших домов и нашей работы. Теперь нет работы для плотников. Война все разрушает и ничего не строит. А плотнику нужны постройки…

Он перевел свои слова молча слушавшей аудитории, и все громко зааплодировали.

– Но как же относительно Константинополя?

– Константинополь Греции! Греческий Константинополь! – закричали двое плотников. Но другие принялись горячо возражать им.

Итальянец вскочил и поднял стакан:

– Eviva интернациональный Константинополь! – крикнул он.

Все вскочили с восторженным криком:

– Интернациональный Константинополь!

– Давайте споем для иностранцев! – предложил хозяин.

– А что вы пели, когда мы вошли? – спросил Робинзон.

– Арабскую песнь, а теперь мы споем настоящую турецкую!

Откинув голову назад и раздув ноздри, все они залились в стонущем рыдании, ударяя по столу загрубелыми пальцами, так что стаканы дрожали и звенели.

– Пейте больше! – закричал содержатель кабачка. – Что за пение без выпивки?

– Бог наградит его! – бормотали хрипло семеро плотников.

У итальянца оказался сильный тенор, он спел «La donna é mobile», в которую другие внесли восточные напевы. Потребовали американскую песню, и мы с Робинзоном были вынуждены спеть четыре раза подряд «John Brown’s Body».

Затем музыку сменили танцы. В мигающем свете тухнущей лампы хозяин дирижировал «коло» – национальным танцем всех балканских народов. Грубые сапоги тяжело стучали, руки раскачивались, пальцы щелкали, рваные одежды развевались в полумраке теней и желтом отблеске… Следуя арабскому темпу, все раскачивались в скользящих фигурных шагах и медленно кружились с закрытыми глазами. Под утро мы еще учили всю компанию «бостону» и «терки-тротту»[5]5
  «Индюшиный шаг» – американский танец негритянского происхождения.


[Закрыть]… Так окончилась наша встреча с семью плотниками в Салониках.

Перед вечером мы прошли по шумному «чарше» мимо префектуры, с часовыми, одетыми в белые балетные юбки и туфли с загнутыми носами, украшенными зелеными помпонами, и взобрались по крутым извилистым улочкам турецкого города. Обогнув на углу маленькую розовую мечеть с серым минаретом, окруженную высокими кипарисами, мы прошли до улицам, увешанным коврами, «шахничарами», за которыми шелестели и хихикали таинственные женщины – все, без сомнения, несказанно прекрасные. Внутри «ханэ»[6]6
  Ханэ (тур.) – приставка, означающая торговое предприятие, напр.: чай-ханэ (чайная), кавиар-ханэ (икорный ряд) и т. д.


[Закрыть] мелькал слабый свет; мимо проходили длинные вереницы загруженных ослов; лежали сложенные кучами по углам связки седел; турки, торговцы и крестьяне сидели, поджав ноги, в тени за своим кофе. Резкие, темные тени ложились поперек вымощенного булыжником двора, и оживленно проходили женщины, неся на плечах, в солнечных бликах, раскрашенные глиняные кувшины с водой.

Позади гуторил турецкий рынок с его досужей ленивой толпой. Вдоль улицы, по обеим сторонам, вперемежку с лотками мясников, корзинами с рыбой, грудами овощей и связками цыплят, расположились кофейни, где торговцы сидели, покуривая из своих чубуков. Здесь мы увидали хаджи – святого человека в зеленом тюрбане, который совершил паломничество в Мекку; танцующих дервишей в высоких серых шапках и длинных блестящих одеждах пепельного цвета; деревенских фермеров в грубых красных и суровых холщовых одеждах, и безбородых евнухов, сопровождающих скрытых под покрывалами жен из гарема.

Дальше по мощеной булыжником улице шум внезапно сменялся тишиной. Здесь шептались за решетками окон, и встречался только случайный осел уличного торговца; изредка проходили к водоему женщины с закрытыми лицами и с кувшинами у бедра. Ведущая вверх дорога неожиданно перешла в неправильной формы открытую площадку, осененную тенью огромного векового дерева, под которой две-три маленькие кофейни приютили несколько созерцательно куривших посетителей; некоторые из них сидели, поджав ноги, на краю площадки и медленно разговаривали мягкими голосами. Они равнодушно, без всякого любопытства оглядели нас и снова отвернулись.

Мы поднялись еще выше, до высокой желтой стены, темные зубцы которой резко очерчивались на теплой послеполуденной голубизне неба. Мы прошли сквозь каменоломню, откуда местные жители в течение столетия брали материал для своих домов, и залюбовались на вершины зеленых холмов и широко раскинувшиеся луга, где паслись овцы. На горизонте, к северу, высились багряные горы – там свирепствовали война и чума. Невдалеке от них раскинулись косые темные палатки цыган и в далекой зеленой складке земли дрыгали босоногие мужчины в красных шароварах и желтых тюрбанах, играя в мяч. Вереницы мулов, в сопровождении одетых в холст крестьян, двигались, позвякивая, по вязкой дороге к невидимым деревням, лежавшим где-нибудь за чертой горизонта.

Из маленькой лачуги, построенной у подножья большой стены, вышел старый турок. Он поклонился нам и, вернувшись, вынес два деревянных стула. Мы не видали его больше, пока не поднялись, чтобы идти дальше, тогда он вышел, поклонился опять и взял стулья. Я попытался дать ему денег; он, улыбаясь, покачал головой и сказал что-то, чего мы не поняли.

Солнце склонялось к западу, заливая зеленое безоблачное небо волнами желтого света. Мы шли по избитой извилистой тропинке, между жалких домишек, построенных из камня, и вышли на открытое пространство с великолепной панорамой далеко выдвинувшегося в море, ниспадающего города. Темно-красные ряды крыш, выступающие балконы, круглые и белые купола, шпицы, выпуклые греческие башни, легкие стрелы минаретов рядом с великолепными кипарисами. Скрипучие звуки восточного города поднимались из скрытых улиц. У самой воды возвышалась круглая белая башня венецианской стены, а за ней простиралось море, цвета мрачного китайского нефрита, покрытое желтыми, белыми и красными пятнами косых парусов. К югу, замыкая залив, скалистый греческий материк высился величественной громадой Олимпа, покрытой снегом и всегда скрытой в облаках. Напрасно золотистая городская стена величаво спускалась по склону холма в долину и таяла в пространстве на западе. Серебряный Вардар извивался по поросшей ивняком плоской равнине; дальше тянулись болота, где болгарские комитаджи, сражаясь за освобождение Македонии, держали некогда в страхе турецкую армию, а дальше, на самом горизонте, виднелись крутые Фессалийские горы.

Мягко падали сумерки. На минуту высокий белый гребень Олимпа засиял, медленно потухая, неземной окраской. На темном небе внезапно загорелись миллионы звезд. Слабо светился молодой месяц. Под нами, внизу, муэдзины выходили на парапеты семнадцати минаретов и, помахивая крошечными желтыми фонариками, проходили по двору.

С нашего места мы могли слышать их высокие диссонирующие голоса, пронзительный призыв верующих на молитву:

– Аллах велик! Аллах велик! Аллах велик! Аллах велик! Я свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха. Я свидетельствую, что нет бога, кроме аллаха! Я свидетельствую, что Магомет пророк аллаха! Я свидетельствую, что Магомет пророк аллаха! Идите на молитву. Идите на молитву! Идите к спасению! Идите к спасению! Молиться лучше, чем спать!..

Теперь турецкая часть города замирает, благодаря все увеличивающемуся наплыву деловитых, суетливых греков. Мечети разрушаются, смолкают и пустеют минареты, где муэдзины столетиями при каждом заходе солнца призывали к молитве. Мекка стала далекой и бессильной, и каков бы ни был результат войны, Стамбул никогда не вернет себе господства над Салониками: салоникские турки вымирают. И сам город вымирает – с потерей прилегающих областей, от лихорадок, несущихся из низменностей Вардара, от тины, что медленно засасывает его прекрасную гавань, от ненасытных русл реки, что уже въедаются в город. Скоро из-за Салоник не будут уже больше вести войн.

Сербия

Страна смерти

Мы натерлись с головы до ног камфорным маслом, намазали волосы керосином, наполнили карманы и пересыпали нафталином наш багаж. Мы сели в поезд, так сильно продушенный формалином, что наши глаза и легкие обжигались, точно негашеной известью. Американцы из салоникской конторы компании «Стандарт Ойль» пришли, чтобы сказать нам последнее «простил».

– Жаль, – сказал Уиллей, – вы еще так молоды. Хотите, чтобы мы отправили ваши останки на родину, или похоронить вас здесь?

Обычные предостережения путешественникам, отправляющимся в Сербию, страну тифов: брюшного, возвратного и таинственной и бурно протекающей «пятнистой лихорадки», сыпного тифа, от которого умирало пятьдесят процентов больных и бациллы которого тогда еще никем не были открыты. Большинство докторов думает, что его разносит платяная вошь, но лейтенант британской военно-медицинской миссии относился к этому скептически.

– Я пробыл там три месяца, – рассказывал он. – И я давно уже бросил принимать какие-либо меры предосторожности, кроме ежедневной ванны. Что же касается вшей, то приходится каждый вечерок обирать их. – Он чихнул от запаха нафталина. – Знаете, они слишком увлекаются. Правда о тифе – только то, что о нем никто ничего не знает, кроме того, что около одной шестой всей сербской нации вымерло от него…

Во всяком случае, жаркая погода и прекращение весенних дождей начало обуздывать эпидемию – и яд ее стал ослабевать. Теперь во всей Сербии было только около ста тысяч больных и только тысяча смертей в день, не считая случаев смертельной послетифозной гангрены. В феврале, вероятно, было ужасно – сотни умирающих и больных в уличной грязи у дверей больниц.

Иностранным медицинским миссиям пришлось много выстрадать. Из четырехсот врачей, с которыми сербская армия начала войну, в живых оставалось меньше двухсот. К тому же свирепствовал не один тиф – оспа, скарлатина, дифтерит бродили по большим дорогам и по отдаленным деревням, и были даже случаи холеры, которая грозила развиться в эпидемию с наступлением лета в этой опустошенной стране, где поля сражения, деревни и дороги смердели от неглубоко зарытых трупов, а речки кишели трупами людей и лошадей.

Наш лейтенант принадлежал к британской военно-медицинской миссии, отправленной на борьбу с холерой. Он был одет в полную служебную форму и носил огромную саблю, которая путалась у него в ногах и ужасно ему мешала.

– Я совершенно не знаю, что делать с этой нелепой штукой, – воскликнул он, отбрасывая ее в угол. – У нас в армии больше не носят сабель, но здесь мы принуждены их носить, потому что сербы не поверят, что вы офицер, если у вас нет сабли.

Пока мы медленно поднимались среди бесплодных холмов вдоль желтых вод Вардара, он рассказывал нам, как англичане убедили сербское правительство прекратить на месяц все железнодорожное движение, чтобы предупредить развитие эпидемии; затем в пятидесяти городах были введены санитарные усовершенствования, увеличены противохолерные прививки и приступлено к дезинфекции всех слоев населения. Сербы зубоскалили, что англичане, очевидно, трусы. Полковник Хотнер, не будучи в силах обезопасить богатые кварталы, пригрозил властям, что если хоть один из его людей умрет от тифа, то он покинет Сербию. Разразилась целая буря насмешек. Полковник Хотнер – трус! И американцы тоже трусы, раз они покинули Гевгели, перезаразив добрую половину своих людей. Сербы считали принятые предохранительные меры доказательством трусости. Они смотрели на огромные опустошения от эпидемии с какой-то мрачной гордостью – как средневековая Европа смотрела на «черную смерть».

Вардарское ущелье, бесплодная граница между греческой Македонией и плоскогорьями Новой Сербии, переходило в пустынную долину, загроможденную каменными глыбами, за которыми тянулись, постепенно возвышаясь, горы со случайными проблесками отвесных снеговых вершин. Из каждого ущелья низвергался быстрый горный поток. В долине воздух жаркий и влажный; обсаженные большими ивами каналы, отведенные от реки, орошают табачные плантации, целые акры тутовых деревьев и возделанной тучной черноземной земли, похожей на хлопковое поле. Здесь каждый клочок земли возделан. Выше, на обнаженных откосах, среди скал бродили овцы и козы; пасли их бородатые крестьяне с высокими посохами, одетые в овчину. Они сами прядут шерсть и шелк на деревянных прялках. Разбросанные белые, с красными крышами, деревни тянулись вдоль изрытых колеями дорог, по которым молодые волы и черные буйволы тащили скрипящие телеги. Виднелся изредка обведенный галереей «конак» какого-нибудь зажиточного турка с желто-зелеными ивами или цветущими с тяжелым благоуханием миндальными деревьями. А над маленьким разрушенным городком высился стройный минарет или купол греческой церкви.

На станциях толкался всевозможный народ – мужчины в тюрбанах и фесках и в темных меховых конусообразных шапках, в турецких шароварах или в длинных рубашках и обтяжных панталонах из сурового домотканного холста, в кожаных жилетах, богато расшитых цветными узорами и цветами, или же в тяжелых темных шерстяных костюмах, отделанных черным шнуром, с высоким красным поясом, обмотанным несколько раз вокруг поясницы, в кожаных чувяках с загнутыми носами и с обвязанными вокруг икры, до самых колен, кожаными лентами; женщины в турецких шароварах, в кожаных или шерстяных жакетах, расшитых яркими цветами, и в поясах из невыделанного домотканного шелка, в вышитых холщевых нижних юбках, черных фартуках, расшитых цветами, в тяжелых верхних юбках, вытканных яркими цветными полосами и связанных сзади, и в желтых или белых шелковых головных платках. Многие носили черный платок – единственный знак траура. И повсюду цыгане в широких тюрбанах, женщины с золотыми монетами вместо серег, в платках, с заплатами из ярких лоскутьев на платьях; босоногие, тащились они по дороге за своими кибитками или праздно шатались около обтрепанных темных палаток табора.

Высокий, бородатый мужчина в черном отрекомендовался нам по-французски сербским офицером секретной службы и сообщил, что ему поручено наблюдать за нами. Однажды какой-то веселый молодой офицер пришел на пароход и расспрашивал его, кивая на нас.

– Добра! Хорошо! – сказал он, щелкая каблуками и отдавая честь.

– Эта станция, – сказал тайный агент, когда поезд снова тронулся, – граница. Теперь мы в Сербии.

Перед нами промелькнули фигуры высоких худощавых мужчин на платформе; винтовки с примкнутыми штыками висели у них за плечами, но на них не было никакой формы, кроме солдатского кепи.

– Что вы хотите? – улыбаясь, пожал плечами наш спутник. – У нас больше нет обмундирования. За три года мы воевали четыре раза – первую и вторую Балканские войны, албанское восстание, а теперь вот эта… За три года наши солдаты не меняли одежды.

Теперь мы проезжали вдоль узкого поля, утыканного маленькими деревянными крестами на расстоянии трех шагов один от другого – они могли сойти за виноградные колышки; целых пять минут мы ехали мимо них.

– Тифозное кладбище Гевгели, – лаконически пояснил наш спутник. Тысячи таких крестов, и каждый обозначал могилу!

Потом в поле нашего зрения попало большое открытое пространство на склоне холма, похожего на пчелиные соты, – весь он был изрыт норами, уходившими в коричневую землю, и круглыми землянками. Вокруг этих ям копошились грязные, оборванные солдаты с винтовками на перевязи через грудь, подобно мексиканским революционерам. В промежутках щетинились козлы из ружей; пушки с волами, впряженными в передки лафетов, и с полсотни безрессорных телег стояли в стороне, а спутанные волы паслись несколько дальше. Ниже грязных лачуг, у подножья холма, солдаты пили воду из желтой реки, которая стекала вниз в долину из зараженных деревень. Вокруг костра сидело на корточках человек двадцать или больше, наблюдая за жарившейся на вертеле тушей барана.

– Этот полк охраняет границы, – объяснял наш спутник. – Болгарские комитаджи пытались на прошлой неделе прорваться и перерезать железнодорожный путь. Они каждую минуту могут вернуться… Ответственно ли за это болгарское правительство или им заплатила Австрия? На Балканах никто этого не сможет сказать.

И теперь через каждые четверть мили мы проезжали мимо грубых лачуг из глины и хвороста, перед которыми стояли оборванные солдаты со впалыми щеками, грязные и больные на вид, но с винтовкой в руках.

По всей Сербии можно было видеть этих людей, – последние рассеянные остатки мужского поколения страны, – которые жили в грязи, скудно питаясь, охраняя давно покинутый железнодорожный путь.

Сначала казалось, что нет никакой разницы между этой страной и греческой Македонией. Те же деревни, немного более разрушенные, крыши с выбитыми черепицами, стены с обсыпавшейся известью; то же население, только меньше числом и в большинстве случаев женщины, старики и дети. Но скоро стала заметна разница. Тутовые деревья в забросе, табак стоял прошлогодний – желтый, прогнивший; стебли зерновых хлебов колосились в заросших сорными травами полях, не убиравшихся больше года. В греческой Македонии каждая пядь годной земли была возделана; здесь же только одно поле из десяти носило признаки обработки. Вскоре мы заметили пару волов, управляемых женщиной в желтом головном уборе и блестящей цветной юбке. Они тащили соху, сделанную из корявого ствола дуба, под охраной солдата с винтовкой за плечами.

Тайный агент указал на них:

– Все мужчины в Сербии взяты в армию или убиты, а все волы взяты правительством, чтобы возить пушки и обозы. Но с декабря, когда мы прогнали австрийцев, здесь не было сражений. И тогда правительство отправило солдат и быков для обработки земли.

Так открывалась перед нами картина этой страны смерти: две кровавые войны, сгубившие цвет ее юношества, два месяца тяжких военных походов, ужасная борьба с величайшей военной силой на земле, и в довершение всего опустошающая чума. И, несмотря на это, среди остатков народа уже начали пробиваться империалистические тенденции, которые могли с течением времени стать угрозой всей южной Европе.

Гевгели оспаривало у Вальево отличие быть местом наихудшего сыпного тифа в Сербии. Деревья, станции и здания были замазаны и обрызганы хлорной известью, а вооруженные часовые стояли на страже у ограды, где теснились с ропотом сотни оборванных людей, так как Гевгели находилось под карантином. Мы смотрели через решетку на пустынную, грязную, немощеную улицу, окаймленную одноэтажными зданиями – белыми от дезинфекции; почти у каждой двери развевался черный флаг – знак смерти.

Полный усатый человек, в грязном воротничке и платье в пятнах, в истрепанной панаме, надвинутой на глаза, стоял на возвышении, окруженный тесным кольцом солдат. Высоко держа какой-то полевой цветок, он оживленно и с возбуждением обратился к тайному агенту:

– Смотрите, – кричал он, – я нашел этот цветок в полях за рекой. Это очень любопытно! Я не знаю этого цветка! Он, очевидно, принадлежит к семейству орхидей! – Он нахмурился и угрожающе уставился на тайного агента. – Разве он не принадлежит к семейству орхидей?

– Да, действительно, есть характерные черты, – скромно отвечал тот. – Этот язычок… но пестик…

Тучный человек взглянул на цветок.

– Вздор! Он из семейства орхидей!

Стоящие кругом солдаты разразились громким спором:

– Да! Орхида!

– Не орхида!

– Несомненно, это орхидея!

– Что вы знаете об орхидеях, Георгий Георгиевич? В Ралиа, откуда вы приехали, нет даже травы.

Это вызвало смех. Настойчивый страстный голос покрыл его:

– Я говорю вам, это орхидея! Это новый вид орхидеи! Он еще неизвестен в ботанике…

Робинзон заразился спором.

– Орхидея? – обратился он ко мне насмешливо. – Разумеется, это не орхидея!

– Это орхидея! – горячо поддержал я. – Форма ее очень похожа на форму «дамской туфельки», которую мы встречаем в американских лесах.

Толстяк перевернулся и, уставившись на нас, разразился на ломаном английском языке:

– Да, да! – горячо заговорил он. – Она самая. Вы американцы? Я был в Америке. Я бродил по Канзасу и Миссури, работал на пшеничных полях. Я прошел через Техас, работая на скотоводческих ранчо. Я пешком прошел в Сан-Франциско, в Сакраменто, пересек Сиерру и пустынную Юма в Аризоне – вы знаете Юма? Нет? Я изучал на месте все способы обработки земли, чтобы применить их на сербских фермах. Мое имя Лазарь Обичан. Я агрогеолог и секретарь государственного земледельческого департамента в Белграде. Да (он прочистил горло, расправил плечи, расчищая себе путь в толпе, и схватил нас за отвороты пиджака), я послан сюда изучать почву, климат и условия жатвы в Новой Сербии. Я – эксперт. Я изобрел новый способ узнавать, что может расти на любой почве данной страны. Это автоматично, просто, может применяться каждым – новая наука. Слушайте! Вы даете мне сырость – я кладу ее сюда (он сильно толкнул Робинзона в лопатку), потом вы даете мне среднюю температуру – я кладу ее сюда (толчок Робинзону в сторону почки). От сырости я провожу вертикальную линию прямо вниз – так? От средней температуры я провожу горизонтальную прямую линию поперек (он наблюдал действие своих слов, набирая воздух в легкие; его голос повышался). В конце концов обе линии встречаются. И точка, где они встречаются, это и есть показатель испарений одного дня!

Он тыкал нас обоих в грудь, чтобы запечатлеть каждое слово, и повторял: «Испарения одного дня!» Он раскинул обе руки, воздел их над нами, выдерживая паузу, чтобы дать нам возможность лучше проникнуться смыслом его слов. Мы были поражены.

– Но это еще не все, что я открыл, – медленно продолжал он. – Это обширная коммерческая и финансовая схема, огромная! Слушайте! После этой войны Сербии потребуется много денег, много иностранных капиталов. Откуда они явятся? Из Англии? Нет. Англия будет сама в них нуждаться. Франция и Россия будут совершенно истощены. Капиталы придут не из Европы. Откуда же тогда? Я скажу вам. Из Америки. Америка богата. Я был в ней и знаю, насколько она богата. Слушайте! Мы оснуем Сербско-Американский банк с американскими капиталами и американскими директорами. Он будет находиться в Белграде и будет ссужать деньгами сербов – огромная выгода! Сербский закон позволяет брать двенадцать процентов, двенадцать! Он будет выгодно ссужать фермеров. Он будет покупать земли у обедневшего народа, разбивать их на мелкие участки и снова продавать, получая четыреста процентов прибыли. Обедневшие сербы будут продавать землю по низкой цене, но сербам нужна земля, они должны иметь землю. Мы здесь теперь обанкротились – вы можете покупать, как вы думаете? Вы можете купить всю Сербию за грош! Затем этот банк откроет в Белграде постоянную выставку американских изделий и будет принимать заказы: американская обувь, американские машины, американская одежда, а в Нью-Йорке он откроет выставку сербских изделий и тоже будет принимать заказы. Наделает денег кучу! Напишите об этом в ваших газетах. Если у вас есть капиталы, вложите в этот банк!