Текст книги "Неведомому Богу. В битве с исходом сомнительным"

Глава 13

Джозеф вошел в темную конюшню и по длинному проходу за стойлами зашагал к висевшему на крючке фонарю. Чуя присутствие хозяина, лошади переставали ритмично жевать и оглядывались, а самые энергичные даже начинали топать, чтобы привлечь его внимание. Томас стоял возле фонаря и седлал кобылу. Он перестал подтягивать подпругу и посмотрел на брата поверх седла.

– Решил выбрать Ронни, – пояснил он негромко. – А то слишком разленилась. Хорошая быстрая прогулка взбодрит ее. К тому же в темноте она идет увереннее всех.

– Придумай какую-нибудь историю, – посоветовал Джозеф. – Скажи, что Бенджи поскользнулся и наткнулся на нож. Постарайся сделать так, чтобы обойтись без коронера. Если удастся, похороним уже завтра. – Он устало улыбнулся. – Первая могила. Начинаем обживаться. Дома, дети и могилы – это и есть настоящая семья. Такие вещи держат человека на земле. А кто в том стойле?

– Только Клочок, – ответил Томас. – Вчера выпустил всех верховых лошадей пастись, чтобы поели травы и размяли ноги. Им не хватает движения. А что, собираешься куда-то ехать?

– Да, причем как можно скорее.

– Хочешь догнать Хуанито? В этих холмах ни за что его не поймаешь. Парень знает здесь каждую травинку и каждую змеиную нору.

Джозеф перекинул подпругу и стремена через висевшее на крюке седло и снял его, взяв за переднюю и заднюю луки.

– Хуанито ждет меня в соснах, – пояснил он коротко.

– Не езди сегодня, Джо. Подожди до завтра, хотя бы до восхода солнца. И возьми с собой ружье.

– Ружье-то зачем?

– Неизвестно, как парень себя поведет. Индейцы – странный народ. Невозможно предсказать, что им придет в голову.

– Хуанито не станет в меня стрелять, – уверенно возразил Джозеф. – Это было бы слишком просто, а смерти я не боюсь. Отсутствие страха надежнее ружья.

Томас отвязал недоуздок и вывел сонную кобылу из стойла.

– И тем не менее подожди до завтра. Хуанито никуда не денется.

– Нет, он меня ждет. Не могу подвести человека.

Томас направился к выходу, но по пути бросил через плечо:

– И все-таки думаю, что нужно взять ружье.

Джозеф услышал, как брат сел верхом и рысью выехал со двора; немедленно раздались звуки возни и погони: вслед за хозяином бросились два молодых койота и собака.

Джозеф оседлал рослого Клочка, вывел коня в темноту и прыгнул в седло. Как только его глаза освободились от света фонаря, ночь приобрела более четкие очертания. Плавные, как линии человеческого тела, погруженные в лиловую мглу, склоны гор мягко темнели в недалекой перспективе. Все вокруг – ночь, холмы, черные полукружья деревьев – выглядело мягким и дружелюбным, как объятье. Лишь впереди в небо вонзались черные стрелы сосен.

Ночь старела, клонясь к рассвету; листья и травы шептались и вздыхали под свежим утренним ветром. Над головой свистели крылья уток: невидимый эскадрон уже тянулся к югу. В воздухе, ловя последние мгновенья ночной охоты, бесшумно сновали совы. Ветер доносил с холмов терпкий дух сосновой хвои, пронзительный запах дербенника и приятный букет рассерженного скунса, издали напоминавший аромат азалии. Джозеф едва не забыл, куда и зачем едет: холмы раскрывали нежные ладони, а горы казались такими же ласковыми и настойчивыми, как любящая полусонная женщина. Поднимаясь по склону холма, он явственно ощущал тепло земли. Клочок вскидывал крупную голову, фыркал расширенными ноздрями, встряхивал гривой, задирал хвост и танцевал, несколько раз взбрыкнув и вытянув ноги словно скаковая лошадь.

Женственный облик гор напомнил об Элизабет. Джозеф спросил себя, что она сейчас делает. Он не думал о жене с того самого момента, как увидел стоявшего возле фонаря Томаса, а сейчас успокоил себя мыслью о том, что Рама сделает все необходимое.

Длинный пологий склон закончился; начался более крутой и трудный подъем. Клочок уже не радовался прогулке и не развлекался, а шел сосредоточенно, низко опустив голову. С каждым шагом острые сосны становились все выше и все упрямее вонзались в небо. Возле тропинки журчал спешивший вниз, в долину, ручей, и вдруг путь преградила сосновая роща. Черная стена выросла прямо на дороге. Джозеф свернул направо и попробовал вспомнить, далеко ли до ведущей на поляну широкой тропы. Клочок нервно заржал, остановился как вкопанный и упрямо встряхнул головой. Джозеф попытался направить его по тропе, однако конь наотрез отказался повиноваться. Удар шпорами лишь заставил его попятиться и упереться передними ногами, а хлыст подействовал еще хуже: Клочок развернулся и бросился вниз по склону. Джозеф спешился и взял коня под уздцы, однако тот решительно отказался двигаться. Мускулы на его шее дрожали.

– Хорошо, – сдался Джозеф. – Жди здесь. Не знаю, что тебя пугает, но Томас тоже этого боится, а он понимает природу куда лучше меня.

Он снял с передней луки веревку, обернул вокруг ствола молодого дерева и завязал на два узла.

Петлявшая между сосен тропа тонула во тьме. Даже небо терялось в плотном переплетении веток. Джозеф шагал осторожно, соразмеряя каждый шаг и ощупывая пространство вытянутыми руками, чтобы не наткнуться на ствол. Глубокую тишину нарушало лишь тихое бормотанье невидимого крошечного ручейка. Потом впереди появилось небольшое серое пятно. Джозеф опустил руки и быстро зашагал к цели. Ветки сосен шевелились под ветром, который не мог проникнуть в лес на равнине, но тревожил сосны на вершине хребта, рождая не звук и не вибрацию, а нечто среднее. Джозеф пошел осторожнее: дремлющая роща дышала страхом. Бесшумно ступая по мягкому хвойному ковру, он наконец добрался до круглой поляны – наполненного частицами света и накрытого тусклым куполом неба серого пространства. Свежий ветер неспешно шевелил кроны сосен, и иголки тихо свистели. Огромный камень в центре казался темнее стволов деревьев, и лишь светлячок безмятежно мерцал голубой точкой.

Приближаясь к камню, Джозеф испытывал тот же смутный, почти суеверный страх, который заставляет маленького мальчика с опаской обходить алтарь в пустой церкви: вдруг какой-нибудь святой поднимет руку или Христос на кресте вздохнет и застонет? Так и Джозеф держался в стороне, не отводя от камня напряженного взгляда. Светлячок исчез за выступом и погас.

Шорох нарастал. Круглое пространство наполнилось жизнью и скрытым движением. Джозефу показалось, что волосы на голове встали дыбом.

«Сегодня здесь обитает зло, – подумал он. – Теперь я понимаю, чего испугался конь».

Он вернулся в тень деревьев, сел и прислонился спиной к стволу, а вскоре ощутил слабую вибрацию земли.

– Я здесь, сеньор, – послышался рядом тихий голос.

Джозеф вздрогнул и едва не вскочил.

– Ты испугал меня, Хуанито.

– Знаю, сеньор. Вокруг так тихо. Здесь всегда тихо. Слышны звуки, но они доносятся снаружи. Пытаются проникнуть сюда, но не могут.

Они немного помолчали. Джозеф различал лишь черную тень на темном фоне.

– Ты просил прийти, – проговорил он.

– Да, сеньор, друг мой. Не позволю сделать это никому, кроме вас.

– Что сделать, Хуанито? Чего ты от меня ждешь?

– Того, что вы должны сделать, сеньор. Принесли нож?

– Нет, – с недоумением ответил Джозеф. – У меня нет ножа.

– Тогда дам вам свой, складной. Тот, которым метил телят. Лезвие короткое, но в правильном месте сгодится. Я покажу, где находится правильное место.

– О чем ты, Хуанито?

– Бейте, держа лезвие горизонтально, друг мой. Тогда оно пройдет между ребрами и достанет до сердца. Сейчас покажу, куда надо метить.

Джозеф встал.

– Неужели ты хочешь, чтобы я убил тебя, Хуанито?

– Вы должны это сделать, друг мой.

Джозеф придвинулся ближе, постарался рассмотреть его лицо, но так и не смог.

– Почему я должен тебя убить, Хуанито?

– Я зарезал вашего брата, сеньор. Вы мой друг. А теперь должны стать моим врагом.

– Нет, – возразил Джозеф. – Здесь что-то неправильно.

Он умолк в растерянности, потому что ветер покинул деревья, а тишина наполнила поляну словно густой туман – так что голос раздавался в воздухе чуждым звуком. Джозеф сомневался. Часть слов он произносил шепотом, но даже при этом его речь тревожила поляну.

– Что-то неправильно. Ты же не знал, что это мой брат.

– Надо было посмотреть, сеньор.

– Но даже если бы знал, ничего бы не изменилось. Тобой двигала природа, и ты сделал то, чего она потребовала. Это естественно и… все кончено.

Хотя на поляну уже проник серый свет зари, Джозеф все равно не видел лица Хуанито.

– Ничего не понимаю, сеньор, – обреченно произнес Хуанито. – Это хуже, чем нож. Удар принес бы огненную боль, но потом все прошло бы. Я был бы прав, и вы тоже поступили бы справедливо. А так не понимаю. Как будто тюрьма на всю жизнь.

Теперь уже между деревьями пробивался свет, и двое мужчин стояли словно черные свидетели.

Джозеф взглянул на камень в поисках силы и знания. Увидел грубую, неровную поверхность и заметил серебряную нить там, где по поляне тек ручей.

– Это не наказание, – проговорил он наконец. – Не в моей власти тебя наказывать. Возможно, если сочтешь необходимым, ты должен будешь сам себя наказать. Поступишь в соответствии с инстинктом своей породы – точно так же, как молодой пойнтер показывает, где прячется птица, потому что подчиняется голосу породы. А у меня нет для тебя наказания.

Хуанито подбежал к камню, зачерпнул из ручья воды, напился из ладоней и быстро вернулся.

– Хорошая вода, сеньор. Индейцы уносят ее с собой, чтобы пить во время болезни. Говорят, она выходит из самого центра мира.

Он вытер губы рукавом. Теперь уже Джозеф различал черты его лица и небольшие пещеры глаз.

– Что будешь делать? – спросил Джозеф.

– Сделаю то, что скажете вы, сеньор.

– Слишком многого от меня требуешь! – сердито крикнул Джозеф. – Делай что хочешь!

– Но я хотел, чтобы вы меня убили, сеньор.

– Вернешься на работу?

– Нет. – Хуанито решительно покачал головой. – Могила неотомщенного человека окажется слишком близко. Не смогу там быть до тех пор, пока кости не очистятся. Уеду на время, сеньор. А когда кости станут белыми, вернусь. Память о ноже исчезнет вместе с плотью.

Внезапно горе нахлынуло с такой силой, что Джозеф едва не задохнулся от боли.

– Куда же поедешь, Хуанито?

– Знаю место. Возьму с собой Вилли. Поедем вместе. Там, где есть лошади, всегда найдется работа. Если буду помогать Вилли отгонять сны об одиночестве и злых людях, выходящих из пещеры, чтобы его разорвать, наказание покажется не таким тяжелым.

Он быстро зашел за сосну и скрылся, лишь из-за стены деревьев донесся голос:

– Здесь моя лошадь, сеньор. Вернусь, когда кости очистятся.

Спустя мгновенье донесся скрип стремени, а следом послышался глухой стук копыт по сосновым иглам.

Небо посветлело, и высоко над центром поляны повис маленький кусочек огненного облака. Однако сама поляна все еще оставалась серой и мрачной, а в середине печально дремал огромный камень.

Джозеф подошел и провел ладонью по толстому слою мха.

«Из самого центра мира, – подумал он и вспомнил, как ласково и скромно течет ручей по поляне. – Из сердца мира». Он заставил себя повернуться спиной к камню и медленно пошел прочь – туда, где оставил коня. А когда поехал вниз по крутому склону, за спиной встало солнце и вспыхнуло в окнах домов. Желтая трава блестела от росы, но холмы уже скудели, дряхлели и готовились к зиме. Небольшое стадо молодых волов наблюдало за хозяином, медленно поворачиваясь, чтобы не терять его из виду.

В эти минуты Джозефа переполняла радость: в душе росло понимание единства собственной природы с природой земли. Он вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, так что гроб придется сколачивать одному, и пустил лошадь рысью. Он попробовал понять, каким был Бенджи, но вскоре отказался от этой попытки, так как ничего не получилось.

Подъехав к загону, он увидел, что из трубы дома Томаса поднимается дым, расседлал коня и аккуратно повесил упряжь на место.

«Элизабет сейчас у Рамы», – подумал Джозеф и поспешил к молодой жене.

Глава 14

Зима пришла рано. Уже за три недели до Дня благодарения, по вечерам, горные вершины краснели у океана, а назойливый колючий ветер пронизывал долину, по ночам завывал на углах домов и хлопал ставнями, а внезапные порывы словно недружно шагающие солдаты поднимали на дорогах пыль и опавшие листья. Дрозды сбивались в стаи и улетали щебечущими облаками; голуби некоторое время грустно сидели на заборах, а с наступлением ночи исчезали. Весь день утки и гуси чертили в небе безошибочно направленные на юг стрелы, а в сумерках устало кричали и высматривали с высоты зеркало воды, где можно было бы отдохнуть. Однажды ночью в долину Пресвятой Девы пришел мороз, сразу окрасив ивы в желтый цвет, а кизил – в красный.

И на земле, и в небе шла неутомимая, поспешная подготовка к зиме. Белки самоотверженно трудились в полях, запасая в спрятанных под землей складах в десять раз больше провизии, чем требовалось, а у входа в норы седые старейшины сердито верещали, распоряжаясь урожаем. Лошади и коровы утратили блестящую летнюю шкуру и отрастили плотный зимний ворс, а собаки выкопали неглубокие ямки, чтобы спать, спрятавшись от ветров. И все же, несмотря на общую суету, печаль, подобная голубому дымному туману, закрывающему холмы, наполняла долину. Шалфей потемнел, став лилово-черным. С виргинских дубов дождем опадали листья, хотя деревья по-прежнему упрямо сохраняли крону. Каждый вечер небо над океаном горело, тучи собирались и строились рядами, наступали и отступали в предзимних маневрах.

На Ранчо Уэйнов тоже шла неустанная работа. Трава была убрана, и амбары доверху наполнились сеном. Пилы трудились над дубовыми бревнами, а колуны исправно превращали чурбаки в дрова. Джозеф руководил работой, а братья с готовностью выполняли распоряжения. Томас строил сарай для инструментов, смазывал лемех плуга и зубья бороны. Бертон проверял крыши, чистил упряжь и седла. Общая поленница уже выросла высотой с дом.

Дженни проводила мужа в последний путь. Бенджи похоронили на склоне холма, в четверти мили от фермы. Бертон смастерил крест, а Томас окружил могилу невысокой белой оградой с калиткой на железных петлях. Некоторое время Дженни каждый день собирала цветы и относила на могилу, но довольно скоро даже она стала реже вспоминать Бенджи и заскучала по дому и родным. Она думала о танцах, о снеге, о том, как стареют родители. И чем больше думала, тем острее сознавала необходимость своего присутствия рядом. К тому же теперь, без мужа, новый край внушал ей неуверенность и растерянность. Поэтому однажды Джозеф увез ее в бричке, а все остальные Уэйны помахали на прощание. Все имущество Дженни уместилось в дорожной корзинке – включая память о Бенджи: его часы на цепочке и свадебные фотографии.

В Кинг-Сити Джозеф стоял рядом с Дженни на железнодорожной станции, и она тихо плакала – оттого, что покидала дом и семью, но еще больше от страха перед долгим путешествием.

– Когда-нибудь вы все приедете на родину, правда? – спросила она.

Торопясь вернуться на ранчо, потому что мог пойти дождь – а пропустить его не хотелось, – Джозеф ответил:

– Да, конечно. Обязательно навестим родные края.

Алиса, жена Хуанито, горевала куда глубже Дженни. Она совсем не плакала, а только сидела на крыльце своего дома и мерно раскачивалась. Алиса ждала ребенка; к тому же она очень любила и жалела Хуанито. Так она проводила много часов подряд – раскачивалась, что-то бормотала, но никогда не плакала. В конце концов Элизабет взяла ее в свой дом и определила работать на кухню. Алиса немного повеселела и даже начала разговаривать – особенно когда мыла посуду, стоя далеко от раковины, чтобы не потревожить будущего ребенка.

– Хуанито не умер, – однажды уверенно заявила она, обращаясь к Элизабет. – Когда-нибудь он непременно вернется, и наутро жизнь станет такой же, как прежде. Даже забуду, что он когда-то уезжал. Знаешь, – добавила она гордо, – отец просил вернуться домой, но я отказалась. Решила остаться здесь и ждать Хуанито. Ведь он вернется сюда.

Она то и дело расспрашивала Джозефа о муже:

– Думаете, он вернется? Уверены, что вернется?

Джозеф неизменно отвечал чрезвычайно серьезно:

– Сказал, что вернется.

– Но когда, когда, по-вашему, это случится?

– Может быть, через год, а может быть, через два. Придется подождать.

И Алиса возвращалась к Элизабет.

– Наверное, когда Хуанито вернется, ребенок уже научится ходить.

Элизабет приняла новую жизнь и постаралась измениться, чтобы соответствовать ее условиям. Две недели она ходила по дому, хмурилась, заглядывала во все углы и составляла список вещей, которые следовало заказать в Монтерее. Домашние дела быстро стерли из памяти первый вечер наедине с Рамой. Только иногда Элизабет просыпалась среди ночи в ледяном страхе оттого, что рядом в постели лежит мраморный идол, и прикасалась к руке мужа, чтобы убедиться, что его рука теплая. Рама оказалась права. Тем вечером дверь распахнулась, а потом захлопнулась. Больше они никогда не разговаривали настолько откровенно. Рама оказалась хорошей учительницей и тактичной женщиной, потому что умела показать, как нужно управляться с домашними делами, не критикуя неопытность и неловкость ученицы.

Когда прибыли заказанные вещи: ореховая мебель, красивая посуда и прочее; когда все было расставлено и развешено по местам: полка для шляп, зеркала, легкие кресла, широкая кровать из клена и высокое бюро, – тогда в гостиной установили новую закрытую печь – с блестящей черной облицовкой, узорной дверцей и серебристыми, сияющими никелем деталями. Но вот наконец обустройство дома завершилось; взгляд Элизабет утратил тревогу, а лоб разгладился. Она начала петь испанские песни, которые выучила в Монтерее. Когда Алиса приходила работать, они с удовольствием пели вместе.

Каждое утро Рама являлась поговорить – всегда по секрету, ибо секреты переполняли Раму. Она объясняла тонкости брака, которых Элизабет не знала, потому что взрослела без матери. Рассказывала, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что – чтобы родилась девочка. Конечно, эти методы не считались абсолютно надежными; порою подводили даже они, но, поскольку никакого вреда не причиняли, стоило попробовать. Рама знала сотню примеров, когда старинные поверья оправдывались. Алиса тоже внимательно слушала, а порою возражала:

– Неправильно. У нас делают по-другому. – И подробно объясняла, что следует предпринять, чтобы курица, которой только что отрезали голову, не хлопала крыльями: – Сначала начертите на земле крест. А как только голова упадет, осторожно положите курицу на крест, и она будет лежать тихо, потому что знак святой.

Рама попробовала, убедилась, что так и есть, и с тех пор начала относиться к католикам терпимее, чем прежде.

Это было хорошее время, полное тайн и ритуалов. Элизабет любила наблюдать, как Рама приправляет жаркое. Она пробовала, чмокала губами и застывала с суровым вопросом в глазах: «Достаточно? Нет, еще не совсем». Раме никогда не нравилось то, что она готовила.

По средам Рама появлялась с большой корзинкой для рукоделия, а следом топали те из детей, кто хорошо себя вел. Алиса, Рама и Элизабет садились треугольником и принимались штопать носки.

Середину треугольника занимали хорошие дети (плохие оставались дома без дела, так как Рама знала, что праздность – худшее наказанье для ребенка). Рама рассказывала истории, а потом Алиса набиралась смелости и объясняла множество чудес. Однажды в сумерках ее отец увидел, как по долине Кармел шла огненно-рыжая коза. Алиса знала не меньше пятидесяти историй о привидениях – причем случались они не где-то далеко, а здесь, в Нуэстра-Сеньора. Она рассказывала, как в канун Дня Всех Святых к семье Вальдес явилась страдавшая кашлем прапрабабушка; как убитый свирепыми индейцами из племени яки лейтенант-полковник Мерфи разъезжал по долине с рассеченной грудью и показывал всем, что у него нет сердца. Алиса считала, что сердце съели яки. Все правдивые истории имели верные доказательства. Когда она это говорила, ее глаза испуганно округлялись. А потом, ночью, стоило кому-то из детей упомянуть, что «у него не было сердца» или что «пожилая леди кашляла», как все начинали пищать от страха.

Элизабет рассказывала услышанные от матери предания: волшебные легенды о шотландских феях, вечно занятых плетением золотых кружев или каким-нибудь другим полезным ремеслом. Ее истории были хороши, но не производили столь же глубокого впечатления, как рассказы Рамы или Алисы, потому что случались давным-давно и в далекой Шотландии, которая казалась не более правдивой, чем населявшие ее феи. Зато ничего не стоило пройти по дороге и увидеть то самое место, где каждые три месяца проезжает лейтенант-полковник Мерфи, а Алиса обещала отвести слушателей к каньону, где по ночам двигались фонари – притом что никто не держал их в руках.

Это было хорошее время, и Элизабет чувствовала себя очень счастливой. Джозеф говорил немного, однако никогда не проходил мимо без того, чтобы не приласкать ее; никогда не смотрел на жену без спокойной медленной улыбки, от которой на сердце становилось тепло и уютно. Казалось, он не умел спать крепко: всякий раз, когда Элизабет просыпалась среди ночи и протягивала к нему руку, сразу заключал ее в объятия. За несколько месяцев замужества грудь ее округлилась, а глаза наполнились тайной. Время было волнующим и интересным, потому что у Алисы должен был вскоре родиться ребенок. А еще приближалась зима.

Дом Бенджи стоял пустым, и два пастуха-мексиканца переселились туда из амбара. Томас поймал среди холмов медвежонка-гризли и пытался его приручить. Правда, пока без особого успеха.

– Малыш больше похож на человека, чем на животное, – говорил Томас. – Совсем не хочет учиться.

Медвежонок кусал хозяина всякий раз, когда тот подходил, и все же Томас гордился питомцем, потому что все вокруг уверяли, что в горах Берегового хребта гризли не водятся.

Бертон занимался духовной подготовкой, так как планировал отправиться на религиозное собрание в Пасифик-Гроув и провести там лето. Он заранее радовался грядущим светлым чувствам и предавался ликованию при мысли о том времени, когда снова обретет Христа и во всеуслышание покается в грехах.

– По вечерам можно будет ходить в общественный дом, – объяснял он жене. – Там все поют и едят мороженое. Возьмем палатку и останемся на месяц или даже на два.

Бертон предвкушал, как будет восхвалять проповедников за их благостные речи.