Текст книги "Гроздья гнева"

– А я бы хотела и дом, и такую машину, – сказала она. – Но дом, конечно, нужнее, ведь… – И они оба поняли, что под этим подразумевалось. Они все еще никак не могли свыкнуться с ее беременностью.

– Как ты себя чувствуешь – ничего? – спросил Конни.

– Устала. Трудно ехать по такой жаре.

– Что ж поделаешь? Иначе не доберемся до Калифорнии.

– Я знаю, – сказала она.

Собака, принюхиваясь, обогнула грузовик, опять подбежала к луже под краном и стала лакать мутную воду. Потом отошла в сторону, опустила нос к земле, повесила уши. Она обнюхивала пыльную траву вдоль дороги и, очутившись наконец на самом шоссе, подняла голову. Роза Сарона пронзительно вскрикнула. Огромная машина, взвизгнув шинами, пронеслась мимо. Собака шарахнулась назад и очутилась под колесами, не успев даже тявкнуть. В заднем окне машины появились лица, она сбавила ход, потом перешла на прежнюю скорость и быстро скрылась вдали. А собака с вывалившимися наружу внутренностями лежала в луже крови посреди шоссе, слабо подергивая ногами.

Роза Сарона смотрела на нее, широко открыв глаза.

– Мне это не повредит? – проговорила она. – Как ты думаешь, мне это не повредит?

Конни обнял ее.

– Пойди сядь, – сказал он. – Ничего с тобой не будет.

– Я закричала и почувствовала, будто у меня там что-то оборвалось.

– Пойди сядь. Ничего с тобой не будет. Не бойся. – Он подвел ее к грузовику, подальше от издыхающей собаки, и усадил на подножку.

Том и дядя Джон вышли на шоссе. Искалеченное тело чуть подергивалось. Том взял собаку за задние лапы и оттащил к кювету. Дядя Джон стоял растерянный, точно это случилось по его вине.

– Мне бы надо привязать ее, – сказал он.

Отец посмотрел на собаку и отвернулся.

– Поехали дальше, – сказал он. – Все равно мы бы ее не прокормили. Может, это к лучшему.

Из-за грузовика появился толстяк.

– Вот жалость-то, – сказал он. – У автострады собачья жизнь короткая. У меня за год трех задавило. Я их больше не держу. – И добавил: – Вы не беспокойтесь. Я оттащу ее в поле и там закопаю.

Мать подошла к Розе Сарона, которая все еще дрожала от испуга, сидя на подножке грузовика.

– Ты что Роза? – спросила она. – Тебе нехорошо?

– Я все видела. Испугалась очень.

– Я слышала, как ты закричала, – сказала мать. – Ну, теперь уже пора успокоиться.

– Ты думаешь, мне это не повредит?

– Нет, – ответила мать. – Если будешь кукситься, да ступать на цыпочках, да нянчиться сама с собой, вот тогда будет плохо. А сейчас вставай, пойдем усаживать бабку. И брось ты думать о своем ребенке. Он сам о себе позаботится.

– А где бабка? – спросила Роза Сарона.

– Не знаю. Где-нибудь здесь. Может, в отхожем месте.

Роза Сарона пошла к уборной и вскоре вернулась, ведя бабку.

– Она там задремала, – сказала Роза.

Бабка улыбалась:

– Там славно. Унитаз, и вода сверху льется. – И добавила: – Мне очень понравилось. Я бы там заснула, да вот разбудили.

– В таких местах не годится спать, – сказала Роза Сарона и помогла бабке залезть в кабину.

Бабка, довольная, опустилась на сиденье.

– Годится не годится, а все-таки хорошо, – ответила она.

Том сказал:

– Поехали. Путь у нас долгий.

Отец пронзительно свистнул.

– Вот теперь ребята запропали. – Он свистнул еще раз, сунув два пальца в рот.

И ребята тут же появились на его зов. Они бежали с поля – впереди Руфь, за ней Уинфилд.

– Яички! – крикнула Руфь. – Я нашла яички! Скорлупка совсем мягкая! – Она подбежала к грузовику, Уинфилд не отставал от нее. – Смотрите! – На грязной ладошке лежало несколько светло-серых хрупких яичек. И как только она протянула руку, на глаза ей попалась лежавшая у края дороги дохлая собака.

– Ой! – вскрикнула она и вместе с Уинфилдом медленно подошла к ней. Они стали рассматривать ее.

Отец позвал их:

– Ну, живо, не то без вас уедем.

Они молча повернулись и пошли к грузовику. Руфь взглянула еще раз на серые яички, бросила их и вслед за братом взобралась по борту на грузовик.

– У нее еще глаза открытые, – прошептала она.

Но Уинфилд решил покрасоваться. Он храбро сказал:

– Все кишки наружу так и вывалились… – помолчал немного. – Все кишки – наружу… – и вдруг, быстро перевернувшись на живот, лег у самого борта. Его стошнило. Он поднял голову, в глазах у него стояли слезы, из носу текло. – Когда свиней режут, это совсем по-другому, – пояснил он.

Эл стоял у поднятого капота и проверял уровень масла в моторе. Он достал из кабины жестянку вместимостью в галлон, подлил в картер масла и снова смерил уровень.

Том подошел к нему.

– Хочешь, теперь я поведу?

– Я не устал, – ответил Эл.

– Ты же всю ночь глаз не сомкнул. Я хоть немного поспал утром. Залезай наверх, а я поведу.

– Ладно, – нехотя согласился Эл. – Только следи за маслом. И не гони. Как бы еще замыкания не было. Поглядывай на амперметр. Если показывает ноль, значит, замыкание. И не гони, Том. Ведь нагрузились-то как.

Том засмеялся.

– Ладно, ладно, – сказал он. – Можешь спать спокойно.

Верхние пассажиры заняли свои места. Мать опять устроилась рядом с бабкой в кабине. Том сел за руль и включил зажигание.

– Н-да, – сказал он, дал полную скорость и выехал на шоссе.

Мотор гудел ровно, солнце, светившее Тому прямо в лицо, клонилось к западу. Бабка спала, и даже мать вздремнула, опустив голову на грудь. Том надвинул кепку пониже, чтобы защитить глаза от слепящих лучей.

От Падена до Микера – тридцать миль; от Микера до Хара – четырнадцать, а потом большой город – Оклахома-Сити. Том вел машину через центр. Мать проснулась и стала смотреть на улицы, по которым они проезжали. И те, кто сидел наверху, тоже глядели во все глаза на магазины, на высокие дома, на здания деловых кварталов. А потом дома пошли поменьше, и магазины пошли меньше. Потянулись дворы с автомобильным ломом, закусочные, торгующие сосисками, загородные дансинги.

Руфь и Уинфилд смотрели на все это, и их поражало – какой город большой, как здесь все странно и сколько на улицах красиво одетых людей! Они сидели испуганные, не обмениваясь друг с другом ни единым словом. Потом они наговорятся, а сейчас лучше помолчать. Нефтяные вышки и в городе и на окраинах. Нефтяные вышки были темные, пахло нефтью, бензином. Но Руфь и Уинфилд не разражались криками восторга, они молчали. Все это было такое огромное, такое необычное, что их пробирал страх.

На одной из улиц Роза Сарона увидела человека в светлом костюме. На нем были белые башмаки и жесткая соломенная шляпа. Роза Сарона подтолкнула Конни и показала ему глазами на этого человека, и они начали пересмеиваться между собой, сначала тихо, а потом все громче и громче. Они зажимали себе рот ладонью, не в силах удержаться от смеха. Это им так понравилось, что они стали выискивать, над кем бы посмеяться еще. Глядя на них, Руфь и Уинфилд тоже начали хихикать, но скоро замолчали, потому что им было не смешно. А Конни и Роза Сарона сидели красные и еле переводили дух, стараясь удержаться от хохота. Под конец стоило им только взглянуть друг на друга, и они опять прыскали.

Пригород раскинулся широко. Том осторожно вел грузовик сквозь потоки машин и пешеходов и наконец выехал на великий западный путь – шоссе № 66, к которому медленно клонилось солнце. Ветровое стекло запорошило пылью. Том надвинул кепку еще ниже, и теперь ему приходилось задирать голову, чтобы смотреть на дорогу. Бабка спала, хотя солнце било ей прямо в закрытые веки; на висках у нее голубели жилки; тонкая сетка вен, покрывавшая щеки, была красная, как вино, а застарелые коричневые пятна на лице потемнели.

Том сказал:

– По этой дороге так до самого конца и поедем.

Мать долго молчала.

– Может, подыщем место для остановки, пока солнце еще не зашло, – сказала она наконец. – Надо сварить свинину, спечь хлеб. На это уйдет много времени.

– Что ж, ладно, – согласился Том. – Нас никто не гонит. Поразмяться тоже не мешает.

От Оклахома-Сити до Бетени четырнадцать миль.

Том сказал:

– В самом деле, пока солнце не зашло, надо остановиться. Эл собирался пристроить навес. Не то они там наверху совсем изжарятся.

Мать опять задремала. Но, услышав его слова, она вскинула голову.

– Надо приготовить ужин. – И добавила: – Том, отец говорил, что тебе нельзя в другой штат…

Он долго не отвечал ей.

– Да? Ну и что же?

– Я боюсь. Выходит, будто ты сбежал. Как бы тебя не поймали.

Том поднял руку к глазам, заслоняясь от заходящего солнца.

– А ты не беспокойся, ма, – сказал он. – Таких, как я, много ходит, а в тюрьму садится еще больше. Если проштрафлюсь там, на Западе, тогда затребуют из Вашингтона мой снимок и отпечатки. Пошлют назад в тюрьму. А если никаких провинностей за мной не будет, так им наплевать на меня.

– А я все-таки боюсь. Иной раз сделаешь что-нибудь, а оказывается – это против закона. Может, в Калифорнии многое такое считается преступлением, о чем мы даже не знаем. Скажем, ты хочешь что-нибудь сделать, думаешь – ничего плохого тут нет, а в Калифорнии это преступление.

– Тогда все равно, что с подпиской, что без подписки, – сказал Том. – Правда, таким, как я, попадает сильнее, чем другим. Но ты брось беспокоиться.

У нас и без того много забот, зачем еще придумывать лишние.

– Как же мне не беспокоиться, – сказала мать. – Перешел границу – вот тебе и преступление.

– Все лучше, чем слоняться около Саллисо да подыхать с голоду, – сказал Том. – Давай-ка подыскивать место для ночевки.

Они проехали Бетени из конца в конец. За городом, в том месте, где под насыпью проходила дренажная труба, стояла старая легковая машина, а возле нее была разбита небольшая палатка, над которой вился дымок из продетой сквозь брезент трубы. Том показал на палатку.

– Вон там кто-то остановился. Место как будто подходящее.

Он сбавил газу и затормозил. Капот старенькой машины был открыт, ее хозяин – пожилой человек – разглядывал мотор. На нем была дешевая соломенная шляпа с широкими полями, синяя рубашка и черный, в крапинку, жилет; замасленные, заскорузлые брюки поблескивали и торчали колом. Глубокие морщины на щеках только сильнее подчеркивали скулы и подбородок на этом худом лице. Он посмотрел на грузовик Джоудов; взгляд у него был озабоченный и сердитый.

Том высунулся из кабины.

– Тут останавливаться на ночь не запрещается?

До сих пор человек видел только грузовик. Теперь его взгляд перешел на Тома.

– Не знаю, – сказал он. – Мы остановились, потому что машина не идет.

– А вода здесь есть?

Человек показал на заправочную станцию, видневшуюся впереди на дороге.

– Вон там вода. Ведро налить позволят.

Том колебался.

– А ничего, если мы тоже здесь остановимся?

Человек удивленно посмотрел на него.

– Я тут не хозяин, – сказал он. – Мы только потому остановились, что вот эта старая калоша не желает идти дальше.

Том на этом не успокоился:

– Все-таки вы уже здесь, а мы только приехали. Ваше право решать – помешают вам соседи или нет.

Призыв к радушию возымел немедленное действие. Худое лицо человека осветилось улыбкой.

– Да что там! Ставьте машину вот сюда. Очень будем рады. – И он крикнул: – Сэйри! Тут люди приехали. Выходи поздоровайся. Сэйри у меня болеет, – добавил он.

Полы брезентовой палатки распахнулись, и оттуда вышла худая, как скелет, женщина. Лицо у нее было сморщенное, точно увядший лист, и на нем горели черные глаза, в которых сквозил глубокий, затаенный страх. Ее всю трясло. Она стояла, держась за откинутую полу, и рука ее была похожа на руку мумии, обтянутую иссохшей кожей.

Она заговорила низким, удивительно мягким и певучим голосом:

– Скажи им: мы очень рады. Скажи им: добро пожаловать.

Том съехал с дороги и поставил свой «Гудзон» рядом с легковой машиной. Пассажиры, как горох, посыпались с грузовика вниз; Руфь и Уинфилд, второпях спрыгнув на землю, подняли визг – затекшие ноги покалывало мурашками. Мать сразу принялась за дело. Она отвязала большое ведро, подвешенное к грузовику сзади, и подошла с ним ко все еще повизгивающим детям.

– Ступайте за водой – вон туда. Попросите повежливее: «Нельзя ли нам налить ведро воды?» – и не забудьте поблагодарить. Назад понесете вдвоем, только так, чтобы не расплескать. А если попадется хворост, захватите с собой.

Дети, притопывая ногами, пошли к заправочной станции.

В группе у палатки смущенно молчали, разговор завязался не сразу. Отец начал первый:

– Вы, наверно, не из Оклахомы?

Эл, стоявший рядом с машиной, посмотрел на номерной знак.

– Канзас, – сказал он.

Худощавый человек пояснил:

– Мы из-под Галены. Уилсон, Айви Уилсон.

– А мы Джоуды, – сказал отец. – Мы жили около Саллисо.

– Что ж, будем знакомы, для нас это большая честь, – сказал Айви Уилсон. – Сэйри, это Джоуды.

– Я сразу догадался, что вы не оклахомцы. У вас выговор какой-то странный – это я не в обиду вам, а просто так.

– Говорят все по-разному, – сказал Айви. – Арканзасцы по-своему, оклахомцы по-своему. А раз мы повстречались с одной женщиной из Массачусетса, так она совсем чудно говорила. Еле-еле ее поняли.

Ной, дядя Джон и проповедник начали разгружать машину. Они помогли слезть деду и усадили его на землю. Он сидел сгорбившись и смотрел в одну точку.

– Ты что, дед, захворал? – спросил Ной.

– Совсем расхворался, – еле слышно ответил дед. – Никуда не гожусь.

Ступая медленно, осторожно, к нему подошла Сэйри Уилсон.

– А может, вам лучше пройти в палатку? – спросила она. – Полежите там на матраце, отдохнете.

Он поднял голову, услышав ее мягкий голос.

– Пойдемте, – говорила она. – Вам надо отдохнуть. Мы доведем вас.

Дед вдруг расплакался. Подбородок у него дрожал, губы дергались, он прерывисто всхлипывал. Мать кинулась к нему и обняла его за плечи. Она помогла ему встать, напрягая свою широкую спину, и почти волоком потащила его к палатке.

Дядя Джон сказал:

– Видно, на самом деле расхворался. С ним раньше этого не бывало. В жизни не видел, чтобы наш дед вдруг слезу пустил. – Он залез на грузовик и сбросил оттуда матрац.

Мать вышла из палатки и подошла к Кэйси.

– Тебе приходилось ухаживать за больными, – сказала она. – Дед заболел. Пойди взгляни на него.

Кэйси быстро зашагал к палатке и, откинув полы, прошел внутрь. Прямо на земле лежал двуспальный матрац, аккуратно застеленный одеялом, в маленькой железной печке горел слабый огонь. Ведро воды, деревянный ящик с провизией, еще один ящик, заменяющий стол, – и все. Заходящее солнце просвечивало розовым сквозь стены палатки. Сэйри Уилсон стояла на коленях рядом с матрацем, на котором, вытянувшись, лежал дед. Глаза у него были широко открыты и смотрели вверх, на щеках выступила краснота. Он тяжело дышал.

Кэйси взял его костлявую руку.

– Устал, дед? – спросил он.

Широко открытые глаза покосились на голос и не нашли того, кто говорил. Губы шевельнулись, беззвучно складывая какие-то слова. Кэйси пощупал деду пульс, отпустил его руку и потрогал ему лоб ладонью. Тело старика не сдавалось, в нем шла борьба – ноги беспокойно двигались, руки шарили по одеялу. С губ срывалось невнятное бормотанье, кожа под белой щетиной пошла пятнами.

Сэйри Уилсон тихо спросила Кэйси:

– Ты знаешь, что с ним?

Он посмотрел на ее морщинистое лицо и горящие глаза.

– А ты?

– Кажется, знаю.

– Что? – спросил Кэйси.

– Может, я ошибаюсь. Не хочется зря говорить.

Кэйси перевел глаза на подергивающееся красное лицо старика.

– Ты думаешь… у него удар?

– Да, – сказала Сэйри. – Мне уже приходилось это видеть. Три раза.

За стенками палатки шла работа – рубили хворост, гремели посудой. Мать подняла полу и заглянула внутрь.

– Бабка хочет зайти. Можно?

Проповедник сказал:

– Не пустишь, она будет требовать.

– Как он – ничего? – спросила мать.

Кэйси медленно покачал головой. Мать метнула взгляд на судорожно кривившееся, багровое лицо деда. Она опустила полу, и снаружи донесся ее голос:

– Ему лучше, бабка. Он лежит, отдыхает.

Но бабка заворчала:

– Я все равно войду. Он хитрый, черт. От него правды никогда не дознаешься, – и быстро шмыгнула в палатку. Она остановилась у матраца и посмотрела вниз на деда. – Что с тобой? – И дед опять повел глазами на голос, и губы его судорожно дернулись. – Он злится, – сказала бабка. – И хитрит. Сегодня утром не захотел ехать и собирался удрать. А потом вдруг бедро разболелось, – с отвращением добавила она. – Он злится. С ним это бывало – надуется и ни с кем не разговаривает.

Кэйси мягко сказал:

– Он не злится, бабка. Он заболел.

– А! – Она снова посмотрела вниз на старика. – Тяжело заболел?

– Очень тяжело, бабка.

Минуту бабка стояла в нерешительности. Потом быстро сказала:

– Что же ты не молишься? Проповедник ты или не проповедник?

Сильные пальцы Кэйси потянулись к руке деда и взяли ее за кисть.

– Я уж говорил, бабка. Я больше не проповедник.

– Все равно молись, – скомандовала она. – Ты все молитвы назубок знаешь.

– Не могу, – сказал Кэйси. – Я не знаю, о чем молиться, кому молиться.

Бабка повела глазами и остановила свой взгляд на Сэйри.

– Не хочет молиться! – сказала она. – А я вам не говорила, как наша Руфь молилась, когда была еще совсем маленькая? «Глазки крепко я смыкаю, душу Господу вручаю. Подходит к буфету – буфет приоткрыт, а песик-воришка в сторонке сидит. Аминь». Вот она как молилась.

Мимо палатки кто-то прошел, заслонив собой солнце и отбросив тень на брезент.

Старческое тело продолжало борьбу, подергиваясь каждым мускулом. И вдруг дед скорчился, словно его ударили. Потом затих и перестал дышать. Кэйси взглянул старику в лицо и увидел, что по нему разливается багровая чернота. Сэйри тронула проповедника за плечо. Она прошептала:

– Язык! Язык!

Кэйси кивнул.

– Встань так, чтобы бабка не видела.

Он разжал деду стиснутые челюсти и просунул пальцы в самое горло, стараясь достать язык. И когда он высвободил его, из горла старика вырвался хрип и он прерывисто вздохнул, втянув ртом воздух. Кэйси поднял с земли палочку и прижал ею язык, вслушиваясь в неровное, хриплое дыхание.

Бабка металась по палатке, точно курица.

– Молись! – твердила она. – Молись! Тебе говорят, молись! – Сэйри старалась удержать ее. – Молись, черт! – крикнула бабка.

Кэйси взглянул на нее. Хриплое дыхание становилось все громче, все прерывистее.

– Отче наш, иже еси на небеси, да святится имя Твое…

– Слава Господу Богу! – подхватила бабка.

– …да приидет царствие Твое, да будет воля Твоя… яко на небеси… так и на земли.

– Аминь.

Из открытого рта вырвался протяжный, судорожный хрип, точно старик выдохнул весь воздух из легких.

– Хлеб наш насущный… даждь нам днесь… и прости нам… – Дыхания не стало слышно. Кэйси посмотрел деду в глаза – они были ясные, глубокие и безмятежно мудрые.

– Аллилуйя! – крикнула бабка. – Читай дальше.

– Аминь, – сказал Кэйси.

Бабка замолчала. И за стенками палатки сразу все стихло. По шоссе пролетела машина. Кэйси стоял на коленях возле матраца. Люди, собравшиеся у палатки, в напряженном молчании вслушивались в звуки – предвестники смерти. Сэйри взяла бабку под руку и вывела ее наружу, и бабка шла, высоко подняв голову, полная достоинства. Она шла так напоказ всей семье, она высоко держала голову напоказ всей семье. Сэйри подвела ее к матрацу, брошенному прямо на землю, и помогла ей сесть. Бабка сидела, глядя прямо перед собой, – сидела гордая, так как она знала, что взоры всех устремлены сейчас на нее. Из палатки не доносилось ни звука. И наконец Кэйси откинул ее полы и вышел наружу.

Отец тихо спросил его:

– Что с ним было?

– Удар, – сказал Кэйси. – Удар, и сразу конец.

Жизнь вокруг палатки снова вошла в свои права.

Солнце коснулось линии горизонта, и шар его сплющился. А на шоссе показалась длинная колонна закрытых красных грузовиков. Они шли, сотрясая землю грохотом, а их выхлопные трубы пофыркивали синим дымком. За рулем каждого грузовика сидел шофер, а его сменный спал на койке, подвешенной под самой крышей. Грузовики шли не останавливаясь; они громыхали весь день и всю ночь, и земля дрожала под их тяжкой поступью.

Семья сплотилась в одно целое. Отец опустился на корточки, рядом с ним присел дядя Джон. Отец был теперь главой семьи. Мать стояла позади него. Ной, Том и Эл тоже опустились на корточки, а проповедник сел на землю и потом лег, опершись на локоть. Конни и Роза Сарона прохаживались невдалеке. Руфь и Уинфилд, появившиеся с ведром в руках, сразу почувствовали недоброе, замедлили шаги и, поставив ведро на землю, тихо подошли к матери.

Бабка сидела гордая, бесстрастная, но, когда семья собралась воедино, когда на нее перестали смотреть, она легла и закрыла лицо рукой. Красное солнце спряталось, и над землей остался мерцающий сумрак, и лица людей казались совсем светлыми, а глаза их поблескивали, отражая закатное небо. Вечер старался как можно дольше сохранить свет и ловил его всюду.

Отец сказал:

– Это случилось в палатке мистера Уилсона.

Дядя Джон кивнул, подтверждая его слова:

– Да, он уступил нам свою палатку.

– Хорошие, сердечные люди, – тихо проговорил отец.

Уилсон стоял у своей испортившейся машины, а Сэйри сидела рядом с бабкой на матраце, стараясь не касаться ее.

Отец окликнул мистера Уилсона. Тот медленно подошел к ним и опустился на корточки, и Сэйри тоже подошла и стала рядом с мужем. Отец сказал:

– Примите нашу благодарность.

– Мы гордимся тем, что смогли помочь, – сказал Уилсон.

– Мы обязаны вам, – сказал отец.

– Когда приходит смерть, стоит ли считаться, – сказал Уилсон. И Сэйри подхватила:

– Стоит ли считаться.

Эл сказал:

– Я отремонтирую вам машину… мы с Томом отремонтируем. – И Эл был горд тем, что может уплатить долг, лежавший на всей семье.

– От помощи мы не откажемся. – Уилсон соглашался принять такую уплату.

Отец сказал:

– Надо решить, как быть дальше. Есть закон: о покойниках надо сообщать властям, а они возьмут сорок долларов за гроб или похоронят как нищего.

Вставил свое слово и дядя Джон:

– У нас в семье нищих не было.

Том сказал:

– Может, еще и не то будет. С земли нас раньше тоже не сгоняли.

– Мы плохого ничего не делали, – сказал отец. – Нас нечем попрекнуть. Без денег ничего не брали, чужой милостью не пользовались. Когда у Тома случилась беда, мы голову держали высоко. На его месте каждый бы так поступил.

– Что же нам делать? – спросил дядя Джон.

– Если поступать по закону, тело заберут. У нас всего полтораста долларов. Сорок уйдет на похороны, и тогда нам не доехать до Калифорнии. Или его похоронят как нищего.

Мужчины беспокойно задвигались и, опустив глаза, уставились в землю, темневшую у них под ногами.

Отец сказал вполголоса:

– Дед сам похоронил своего отца, сделал все честь честью и сам насыпал могильный холмик. В те времена человек имел право лечь в могилу, вырытую его сыном, а сын имел право похоронить отца.

– Теперь законы другие, – сказал дядя Джон.

– Иной раз трудно соблюсти закон, – сказал отец. – Особенно если хочешь, чтобы все было по-честному. Мало ли таких случаев? Когда Флойд скрывался, прятался, как дикий зверь, нам велели выдать его, а никто не выдал. Иной раз приходится поступаться законом. Вот я и говорю: я имею право похоронить собственного отца. Кто хочет сказать что-нибудь?

Проповедник приподнялся на локте.

– Закон меняется, – сказал он, – а людские нужды остаются прежними. Ты имеешь право делать то, что тебе нужно делать.

Отец повернулся к дяде Джону.

– Это и твое право, Джон. Что ты скажешь?

– Ничего не скажу, – ответил дядя Джон. – Только выходит так, будто мы хотим тайком все это сделать. Дед при жизни заявлял о себе во весь голос.

Отец сказал пристыженно:

– Так, как он делал, нам нельзя. Надо доехать до Калифорнии, пока есть деньги.

Заговорил Том:

– Бывают такие случаи: копают где-нибудь землю, наткнутся на покойника и поднимут крик – убили человека. Наши власти мертвыми больше интересуются, чем живыми. Пойдут допытываться, кто он такой да как он умер. Я вот что хочу предложить: давайте положим записку в бутылку и закопаем вместе с ним. Там все будет сказано, кто он, как умер, почему его здесь похоронили.

Отец кивнул:

– Правильно. Только надо покрасивее написать. И деду не так одиноко будет, если напишем его имя, а то зарыли – и лежи, старик, один под землей. Ну, кто еще будет говорить?

Все молчали.

Отец повернулся к матери:

– Ты уберешь его?

– Уберу, – сказала мать. – А кто ужин будет готовить?

Сэйри Уилсон сказала:

– Я приготовлю. Вы идите. Мы с вашей старшей дочкой все сделаем.

– Вот спасибо, – сказала мать. – Ной, открой бочонок, достань оттуда свинины да выбери кусок получше. Она еще не просолилась, но есть можно.

– У нас есть полмешка картошки, – сказала Сэйри.

Мать подошла к отцу:

– Дай мне две монеты по пятьдесят центов.

Отец пошарил в кармане и протянул ей серебро.

Она разыскала таз, налила в него воды и ушла в палатку. Там было темно. Сэйри вошла следом за ней, зажгла свечу, приткнула ее на ящик и оставила мать одну. Мать посмотрела на мертвеца, и сердце ее сжалось. Она оторвала кромку от передника и подвязала деду челюсть. Выпрямила его ноги, скрестила ему руки на груди. Потом опустила его веки, положила на них по серебряной монете, застегнула ему рубашку и обмыла лицо.

Сэйри заглянула в палатку:

– Может, помочь вам?

Мать медленно подняла голову.

– Зайдите, – сказала она. – Давайте поговорим.

– Старшая дочка у вас хорошая, – сказала Сэйри. – Уж сколько картошки начистила. Ну, говорите, что надо делать?

– Я хотела обмыть его, – сказала мать, – да переодеть не во что. А одеяло ваше испорчено. Мертвый дух ничем не выгонишь. У нас собака понюхала матрац, на котором умерла моя мать, так даже затряслась вся, зарычала, а это было два года спустя после смерти. Мы завернем его в ваше одеяло, а вам дадим другое.

Сэйри сказала:

– Зачем вы так говорите? У меня… У меня давно не было так спокойно на душе. Мы гордимся тем, что могли помочь. У людей такая потребность – помогать друг другу.

Мать кивнула:

– Верно. – Она долго смотрела в заросшее щетиной лицо с подвязанной челюстью, с серебряными глазницами, поблескивающими при свете свечи. – Он так сам на себя не похож. Надо закутать его с головой.

– А старушка ваша хорошо держалась.

– Да ведь она совсем старенькая, – сказала мать, – может, и не понимает как следует, что случилось, и не скоро поймет. А кроме того, нам гордость не позволяет отчаиваться. Мой отец говорил: «Отчаяться каждый может. А вот чтобы совладать с собой, нужно быть человеком». Мы все крепимся. – Мать аккуратно закутала ноги и плечи деда. Потом натянула один конец одеяла капюшоном ему на голову и закрыла им лицо. Сэйри подала ей несколько больших английских булавок, и, подоткнув одеяло со всех сторон, она зашпилила этот длинный сверток. И наконец поднялась с колен. – Похороны будут неплохие, – сказала она. – С нами проповедник, он проводит его в могилу, и вся семья в сборе. – Ее качнуло, но Сэйри не дала ей упасть. – Недоспала… – сконфуженно проговорила мать. – Ничего, пройдет. Нам пришлось много повозиться перед отъездом.

– Выйдем на воздух, – сказала Сэйри.

– Да, я все сделала, что надо.

Сэйри задула свечу, и они вышли из палатки.

На дне маленькой ложбинки жарко горел костер. Том вбил в землю колышки, подвесил на проволоку два котелка, и теперь вода в них била ключом, а из-под крышек рвался пар. Роза Сарона стояла на коленях в стороне от огня, с длинной ложкой в руках. Увидев мать, она встала и подошла к ней.

– Ма, – сказала она, – я хочу спросить тебя кое о чем.

– Опять напугалась? – сказала мать. – Девять месяцев без горя не проживешь.

– А ему это не повредит?

Мать сказала:

– Есть такая поговорка: кто в горе родится, у того счастливая жизнь. Правильно, миссис Уилсон?

– Да, есть такая, – сказала Сэйри. – А я еще другую знаю: кто в радости родится, тот всю жизнь казнится.

– У меня внутри будто все подскочило от страха, – сказала Роза Сарона.

– От веселья у нас никто не скачет, – сказала мать. – Ты лучше следи за котелками…

Мужчины собрались на краю светлого круга, падавшего от костра. Из инструментов у них были лопата и кирка. Отец отмерил восемь футов в длину, три в ширину. Работали по очереди. Отец взрывал землю киркой, а дядя Джон откидывал ее в сторону лопатой. Кирка переходила к Элу, лопата к Тому. Потом за кирку брался Ной, за лопату Конни. Работа шла без перерыва, и могила становилась все глубже и глубже. Стоя по плечи в прямоугольной яме, Том спросил:

– Па, еще рыть или довольно?

– Нет, надо еще – фута на два. Ты вылезай, Том. Тебе надо писать записку.

Том вылез, и его место занял Ной. Том подошел к матери, сидевшей у костра.

– Ма, а бумага и чернила у нас найдутся?

Мать медленно покачала головой.

– Н-нет. Что другое, а этого не захватили.

Она взглянула на Сэйри. И маленькая женщина быстро зашагала к палатке. Она вернулась оттуда с Библией и огрызком карандаша.

– Вот. Тут есть чистая страница. Напиши на ней и вырви. – Она протянула Библию и карандаш Тому.

Том сел у костра. Он сосредоточенно прищурил глаза и наконец вывел крупными буквами на белой странице: «Здесь похоронен Уильям Джеймс Джоуд, он умер от удара старым стариком. Родня зарыла его здесь, потому что денег на похороны не было. Его никто не убил. С ним случился удар, вот он и умер».

– Ма, послушай. – И он медленно прочел ей написанное.

– Что ж, складно, – сказала мать. – А ты бы еще что-нибудь божественное подобрал из Писания. Полистай Библию.

– Надо покороче, – сказал Том. – У меня места почти не осталось.

Сэйри сказала:

– А что, если написать: «Упокой, Господи, душу его».

– Нет, – сказал Том. – Получается, будто он висельник. Сейчас я что-нибудь подберу. – Он переворачивал страницы и читал про себя, шевеля губами. – Вот, и хорошо и коротко: «Но Лот сказал им: нет, Владыка!»

– А в чем тут смысл? – спросила мать. – Уж если писать, так чтобы со смыслом.

Сэйри сказала:

– Поищи дальше, в псалмах. Оттуда легко выбрать.

Том перелистал страницы и пробежал глазами несколько псалмов.

– Вот, – сказал он. – И красиво, и божественно, уж божественнее некуда: «Блажен, кому отпущены беззакония и чьи грехи покрыты». Ну как?

– Вот это хорошо, – сказала мать. – Это и спиши.

Том старательно переписал стих на бумагу. Мать сполоснула и вытерла банку из-под фруктовых консервов, и Том плотно завинтил на ней крышку.

– Может, проповеднику надо было писать, а не мне? – спросил он.

Мать ответила:

– Нет, проповедник нам не родственник, – и, взяв банку с запиской, ушла в темную палатку.

Она расстегнула несколько булавок, сунула банку под холодные тонкие руки и снова заколола одеяло. И потом вернулась к костру.

Мужчины отошли от вырытой могилы, вытирая потные лица.

– Готово, – сказал отец. И все они – отец, дядя Джон, Ной и Эл – прошли в палатку, вынесли оттуда длинный, заколотый со всех сторон сверток и понесли к могиле. Отец спрыгнул вниз, принял тело и бережно опустил его на землю. Дядя Джон протянул ему руку и помог вылезти. Отец спросил: – А как быть с бабкой?