Текст книги "Сговор остолопов"

II

Мистер Гонсалес сидел около своей маленькой грелки, прислушиваясь к урчанию реки, и его мирная душа зависала в нирване где-то гораздо выше двух антенн «Штанов Леви». Чувства его подсознательно впитывали крысиную возню, запах старой бумаги и дерева, а также то самообладание, что придавала ему собственная пара мешковатых штанов Леви. Он выдохнул тоненькую струйку фильтрованного дыма и, как меткий стрелок, нацелил сигаретный пепел точно в середину пепельницы. Случилось невозможное: жизнь в «Штанах Леви» стала еще лучше. И причина этому – мистер Райлли. Какая добрая фея обронила мистера Игнациуса Ж. Райлли на стертые и полусгнившие ступени «Штанов Леви»?

Он был четырьмя сотрудниками в одном. В умелых руках мистера Райлли систематизация документов, казалось, исчезла. Кроме того, он был довольно-таки добр с мисс Трикси; в конторе едва ли сохранились какие-то трения. Мистер Гонсалес был тронут тем, что увидел вчера днем: мистер Райлли, опустившись на колени, менял мисс Трикси носки. Мистер Райлли, сплошное доброе сердце. Нет, отчасти, конечно, и клапан. Но с постоянными разговорами о клапане можно смириться. Это единственный недостаток.

Довольно оглядываясь, мистер Гонсалес отметил в конторе плоды трудов мистера Райлли. Над столом мисс Трикси была прикноплена большая табличка с надписью «МИСС ТРИКСИ» и старомодной бутоньеркой, нарисованной карандашами в углу. К его столу крепилась другая: «СЕНЬОР ГОНСАЛЕС», – украшенная гербом короля Альфонсо. К конторскому столбу было прибито сложносоставное распятие, и надписи «ТОМАТНЫЙ СОК ЛИББИ» и «ЖЕЛЕ КРАФТА» еще виднелись на двух его секциях, ожидая, по уверению мистера Райлли, покраски в коричневый цвет с несколькими черными мазками, чтобы изобразить текстуру дерева. В нескольких коробочках из-под мороженого на конторских шкафах уже пустили крохотные вьющиеся побеги бобы. Лиловые занавеси из рогожки, висевшие на окне возле стола мистера Райлли, создавали в конторе созерцательную атмосферу. Солнце омывало сиянием кларета трехфутовую гипсовую статую Святого Антония рядом с мусорной корзиной.

Таких работников, как мистер Райлли, еще надо поискать. Он так предан делу, так заинтересован в предприятии. Он даже планирует посетить фабрику – как только клапану станет лучше, – чтобы посмотреть, как можно улучшить там условия. Прежние работники всегда были так равнодушны, так неаккуратны.

Дверь медленно приоткрылась, и мисс Трикси, предваряемая большим пакетом, совершила свой каждодневный заход внутрь.

– Мисс Трикси! – сказал мистер Гонсалес тоном, который для него звучал непривычно резко.

– Кого? – неистово вскричала мисс Трикси.

Она опустила взгляд и обнаружила на себе драную ночнушку и байковый халат.

– Ох, батюшки, – прохрипела она. – То-то я думаю, чего на улице так похолодало.

– Ступайте домой немедленно.

– На улице холодно, Гомес.

– Вам нельзя оставаться в таком виде в «Штанах Леви», извините.

– Я уже на пенсии? – с надеждой вопросила мисс Трикси.

– Нет! – пискнул мистер Гонсалес. – Я просто хочу, чтобы вы сходили домой и переоделись. Вы ведь живете сразу за углом. Поторопитесь.

Мисс Трикси прошаркала за дверь, захлопнув ее за собой. Затем вернулась за пакетом, оставленным на полу, и хлопнула дверью снова.

Когда час спустя прибыл Игнациус, мисс Трикси еще не вернулась. Мистер Гонсалес прислушивался к тяжелой, медленной поступи мистера Райлли по лестнице. Дверь распахнулась от тычка, и появился изумительный Игнациус Ж. Райлли – вокруг шеи обмотан шарф из шотландки, огромный, как шаль, один конец его заткнут в куртку.

– Доброе утро, сэр, – величественно произнес он.

– Доброе утро, – с восторгом отозвался мистер Гонсалес. – Вы хорошо доехали?

– Всего лишь средне. Я подозреваю, что водитель оказался латентным автогонщиком. Я вынужден был непрерывно его предостерегать. В действительности мы с ним расстались с определенной долей враждебности с обеих сторон. Где наш женский член коллектива сегодня?

– Я вынужден был услать ее домой. Она пришла на работу в ночной сорочке.

Игнациус нахмурился и произнес:

– Я не понимаю, зачем ее услали. В конечном итоге мы все здесь довольно неформальны. Мы – одна большая семья. Я лишь надеюсь, что вы не нанесли урона ее моральному состоянию. – Он наполнил в питьевом фонтанчике стакан, чтобы полить свои бобы. – Возможно, вас не удивит, если однажды утром я появлюсь в своей ночной рубашке. Я нахожу это одеяние довольно комфортабельным.

– Я определенно не намереваюсь диктовать, что вам обоим следует носить, – встревоженно ответил мистер Гонсалес.

– Мне следует надеяться. Нашему с мисс Трикси терпению может прийти конец.

Мистер Гонсалес сделал вид, будто ищет что-то у себя в ящиках стола, чтобы только избежать ужасного взора, вперенного в него Игнациусом.

– Я завершу распятие, – наконец произнес Игнациус, извлекая из мешкообразных карманов куртки две кварты краски.

– Это чудесно.

– Распятие в настоящее время – наш самый первый приоритет. Систематизация, алфавитизация – все должно подождать, пока я не завершу этот проект. Затем, по окончании распятия, я намереваюсь посетить фабрику. Подозреваю, что эти люди просто криком исходят, желая довериться сострадательному слуху, преданному вождю. Я могу оказаться в силах им помочь.

– Разумеется. Не давайте мне собою помыкать.

– Не буду. – Игнациус уставился на управляющего конторой. – Наконец-то мой клапан, кажется, позволяет мне нанести визит на фабрику. Я не должен упускать такой возможности. Если я помедлю, он может запечататься на несколько недель.

– Тогда вам следует идти на фабрику сегодня, – с энтузиазмом подхватил управляющий.

Мистер Гонсалес с надеждой посмотрел на Игнациуса, но ответа не получил. Игнациус систематизировал свою куртку, шарф и шапочку в один из шкафчиков и приступил к распятию. К одиннадцати часам он покрыл его первым слоем краски, тщательно размазывая ее маленькой акварельной кисточкой. Мисс Трикси по-прежнему пребывала в самоволке.

В полдень мистер Гонсалес поднял голову от стопки бумаг, над которыми работал, и произнес:

– Интересно, где может быть мисс Трикси?

– Вы, вероятно, сломили ее дух, – холодно отозвался Игнациус. Он мазал кисточкой неровные края картона. – Тем не менее она может появиться к обеду. Вчера я сообщил ей, что принесу бутерброд с мясным рулетом. Я обнаружил, что мисс Трикси находит мясной рулет довольно аппетитным деликатесом. Я бы и вам предложил такой бутерброд, однако боюсь, что хватит только нам с мисс Трикси.

– Не стоит беспокоиться. – Мистер Гонсалес выдавил изнуренную улыбку и стал смотреть, как Игнациус разворачивает жирный бумажный пакет. – Я все равно собирался работать весь обеденный перерыв, чтобы закончить эти ведомости и счета.

– Так и нужно. Мы не должны позволить «Штанам Леви» отстать в борьбе за выживание сильнейшего.

Игнациус вонзил зубы в первый бутерброд, раздирая его напополам, и некоторое время удовлетворенно жевал.

– Я очень надеюсь, что мисс Трикси все же придет, – произнес он, разделавшись с первой порцией, и выпустил очередь отрыжек, звучавших так, точно расстреливали весь его пищеварительный тракт. – Боюсь, мой клапан не вынесет мясного рулета.

Как раз когда он отдирал зубами от хлеба начинку второго бутерброда, вошла мисс Трикси: зеленый целлулоидный козырек ее смотрел назад.

– Вот она, – сообщил Игнациус управляющему конторой сквозь большой лист вялого салата, свисавший изо рта.

– Ох, да, – обессиленно произнес мистер Гонсалес. – Мисс Трикси.

– Я предполагал, что мясной рулет активизирует ее способности. Сюда, Мать Коммерция.

Мисс Трикси столкнулась со статуей Святого Антония.

– Я так и знала, что у меня на уме что-то было все утро, Глория, – сказала мисс Трикси, вцепившись когтями в бутерброд и уволакивая его к своему столу. Игнациус завороженно наблюдал за сложным процессом приведения челюстей, языка и губ в действие каждым куском бутерброда.

– Вы очень долго переодевались, – сказал управляющий мисс Трикси, с сожалением отмечая, что нынешний ее ансамбль лишь ненамного презентабельнее халата и ночнушки.

– Кого? – переспросила мисс Трикси, высунув язык, на котором громоздился пережеванный мясной рулет с хлебом.

– Я сказал, что вы долго переодевались.

– Я? Я только что вышла.

– Будьте любезны, прекратите ее третировать, – рассерженно вмешался Игнациус.

– Не было совершенно никакой надобности задерживаться так долго. Она живет где-то рядом с причалами, – ответил управляющий и вернулся к своим бумагам.

– Вам понравилось? – осведомился Игнациус у мисс Трикси, когда последняя гримаса сошла с ее губ.

Мисс Трикси кивнула и прилежно взялась за второй бутерброд. Но сжевав половину, вдруг откинулась на стуле.

– Ох, я уже наелась, Глория. Очень вкусно.

– Мистер Гонсалес, не хотите ли кусочек бутерброда, который мисс Трикси уже не съесть?

– Нет, спасибо.

– Лучше, если б вы его взяли. Иначе крысы кинутся на нас штурмом en masse[26]26
  В больших количествах (фр.).


[Закрыть].

– Да, Гомес, возьмите, – настойчиво произнесла мисс Трикси, роняя влажную половину недоеденного бутерброда прямо на кипу бумаг на столе управляющего.

– Ну посмотрите, что вы наделали, старая идиотка! – заорал мистер Гонсалес. – Черт бы побрал миссис Леви. Это же ведомость для банка.

– Как смеете вы совершать нападки на сам дух благородной миссис Леви? – загрохотал Игнациус. – Я доложу о вас соответственно, сэр.

– Я готовил эту ведомость больше часа. Посмотрите, что она сделала.

– Я хочу пасхальной ветчины! – прорычала мисс Трикси. – Где моя индюшка на День благодарения? Я бросила чудесную должность кассирши в синематографе, чтобы прийти работать в компанию. А теперь, наверное, так и помру в этой конторе. Должна вам сказать: к работникам тут относятся подло. Я ухожу на пенсию прямо сейчас.

– Почему бы вам не сходить вымыть руки? – предложил ей мистер Гонсалес.

– Это хорошая мысль, Гомес, – согласилась мисс Трикси и галсами пошаркала в дамскую уборную.

Игнациус чувствовал себя обманутым. Он надеялся на сцену. Когда управляющий конторой принялся переписывать ведомость, Игнациус вновь обратился к кресту. Однако сначала надлежало поднять на ноги мисс Трикси, уже вернувшуюся из уборной: теперь она стояла на коленях непосредственно под распятием и молилась – как раз там, где Игнациус красил крест. Мисс Трикси висела у него над душой все время, отходя лишь для того, чтобы заклеить мистеру Гонсалесу конверты, несколько раз в уборную, да вздремнуть. Единственный шум в конторе издавал своей пишущей машинкой и арифмометром управляющий – Игнациус находил, что и то, и другое слегка отвлекает. К половине второго крест был почти завершен. Недоставало только букв из золотой фольги, гласивших «БОГ И КОММЕРЦИЯ», которые Игнациус собирался приклеить к нижней части распятия. Когда девиз утвердился на месте, Игнациус отошел на шаг и сообщил мисс Трикси:

– Дело сделано.

– Ох, Глория, как красиво, – искренне ответила мисс Трикси. – Вы посмотрите, Гомес.

– Какая красота, – сказал мистер Гонсалес, устало изучая распятие.

– Теперь – к систематизации, – деловито произнес Игнациус, – а потом – на фабрику. Я не могу терпеть социальной несправедливости.

– Да, вам следует сходить на фабрику, пока у вас еще функционирует клапан, – подтвердил управляющий.

Игнациус зашел за стенку конторских шкафчиков, взял в руки скопившуюся стопку еще не разложенного по папкам материала и швырнул ее в мусорную корзину. Заметив, что управляющий сидит за своим столом, прикрыв глаза ладонью, Игнациус вытащил первый ящик с папками и, перевернув, вывалил все его алфавитное содержимое туда же.

А после этого затопотал к фабричной двери, прогрохотав мимо мисс Трикси, снова молившейся на коленях перед распятием.

III

Патрульный Манкузо в попытках задержать кого-нибудь – хоть кого-нибудь для сержанта – пробовал левачить. Высадив тетушку возле дома после кегельбана, он решил самостоятельно зайти в бар и посмотреть, не перепадет ли чего-нибудь. Перепали три жуткого вида девахи, которые его же и побили. Он поправлял повязку на голове, входя в участок, куда его вызвал сержант.

– Что с тобой стряслось, Манкузо? – заорал сержант при виде повязки.

– Упал.

– Очень на тебя похоже. Если бы ты хоть что-то соображал в своей работе, то сидел бы в барах и подавал нам информацию о таких субчиках, как те три девки, которых мы привезли сюда вчера вечером.

– Есть, сэр.

– Я не знаю, какая шлюха навела тебя на эту «Ночь утех», но наши парни торчат там почти каждую ночь, и никаких утех им еще не перепало…

– Ну, я думал…

– Заткнись. Ты дал нам липовую наводку. А ты знаешь, что делают с людьми, которые дают липовую наводку?

– Нет.

– Их отправляют в сортир автобусной станции.

– Есть, сэр.

– Будешь дежурить там в кабинках по восемь часов в день, пока не приведешь кого надо.

– Ладно.

– Отставить «ладно». Отвечай «есть, сэр». А теперь убирайся и загляни по дороге в свой шкафчик. Ты сегодня фермер.

IV

Игнациус раскрыл «Дневник рабочего парнишки» на первой чистой странице «Синего Коня» и с нажимом выдвинул стержень. Кончик шариковой ручки «Штанов Леви» дал осечку при первом щелчке и скользнул обратно в пластиковый корпус. Игнациус пощелкал энергичнее, но кончик непослушно прятался. Яростно треснув ручкой по краю стола, Игнациус схватил с пола один из карандашей «Венера-Медалистка». Потыкал грифелем серу в ушах и начал сосредоточенно прислушиваться, как мать собирается на весь вечер в кегельбан. Из ванной доносились дроби шагов, что означало одно: мать пытается завершить несколько этапов своего туалета одновременно. Затем раздались звуки, к которым за много лет он уже привык, – они сопровождали всякий выход матери из дома: щетка для волос плюхнулась в унитаз, об пол ударилась пудреница, раздался неожиданный вскрик смятения и хаоса.

– Ай! – послышался материнский вопль.

Игнациус расценивал приглушенный шум в уединении ванной как источник раздражения: хоть бы она закончила побыстрее. Наконец щелкнул выключатель. Она постучалась.

– Игнациус, Туся, я ухожу.

– Хорошо, – ледяным тоном ответствовал сын.

– Открой дверь, Туся, выйди чмокни меня на прощанье.

– Мамаша, я в данный момент довольно-таки занят.

– Ну не будь же ж таким, Игнациус. Открывай.

– Бегите к своим приятелям, я вас умоляю.

– Ой, Игнациус.

– Вот нужно же отвлекать меня на всех уровнях. Я работаю над одной вещью, имеющей чудесные перспективы для кинематографа. В высшей степени прибыльный проект.

Миссис Райлли пнула дверь кегельной туфлей.

– Это так вы губите ту пару абсурдной обуви, что была приобретена на мои сбережения, заработанные потом и кровью?

– А? Что такое, сокровище?

Игнациус извлек из уха карандаш и открыл дверь. Материнские волосы цвета свеклы были взбиты ввысь надо лбом; скулы багровели от румян, нервно размазанных до самых глазных яблок. Одно дикое дуновение пудры выбелило лицо миссис Райлли, фасад ее платья и несколько отбившихся свекольных прядей.

– О, мой бог! – вымолвил Игнациус. – У вас пудра по всему платью, хотя, возможно, вы следуете одному из косметических советов миссис Баттальи.

– Ну почему ты всегда так тюкаешь Санту, Игнациус?

– Ее, кажется, жизнь и без меня тюкала предостаточно. Но скорее снизу, чем сверху. Однако, если она когда-нибудь приблизится ко мне, направление тюˊка может измениться.

– Игнациус!

– А кроме этого, она вызывает в памяти вульгаризм «тютьки».

– Санта уже бабуся. Как не стыдно?

– Хвала всевышнему, что грубые вопли мисс Энни в тот вечер восстановили мир. Ни разу в своей жизни не видел столь бесстыдной оргии. И это – в моей собственной кухне. Если бы тот человек являлся хоть каким-то подобием стража законности, он арестовал бы эту «тетушку» на месте.

– И Анджело не тюкай. У него трудный путь, мальчик. Санта говорит, он весь день просидел в уборной на автобусной станции.

– О, мой бог! Верю ли я своим ушам? Я вас умоляю – бегите скорее вместе со своими пособниками из Мафии и оставьте меня в покое.

– Не относись так к своей бедной мамуле.

– Бедной? Я не ослышался – бедной? Когда доллары от моих трудов буквально рекой льются в этот дом? И вытекают из него еще быстрее.

– Не надо снова начинать, Игнациус. Я у тебя только двадцать долларов взяла на этой неделе, да еще и чуть не на коленках пришлось упрашивать. Посмотри только на все эти штукенции, которые ты себе покупаешь. Посмотри на эту кинекамору, что сегодня домой приволок.

– Кинокамера вскоре найдет себе применение. А гармоника была довольно дешева.

– Я ж так же ж никогда с этим человеком расплатиться не сумею.

– Это едва ли моя проблема. Я не вожу машину.

– Да, и тебе наплевать. Тебе всегда наплевать было, Туся.

– Мне следовало предвидеть, что, всякий раз открывая дверь этой комнаты, я буквально открываю ящик Пандоры. Разве миссис Батталья не желает, чтобы вы поджидали ее и ее растленного племянника на обочине, дабы ни одно бесценное мгновение игры в кегли не было упущено? – Игнациус изрыгнул газ дюжины шоколадных пирожных, пойманный в ловушку его клапаном. – Предоставьте мне хоть капельку мира. Неужели недостаточно того, что меня на работе весь день изводят? Мнится, я адекватно описал вам те ужасы, с которыми вынужден сталкиваться каждодневно.

– Ты же знаешь, как я тебя ценю, Туся, – всхлипнула миссис Райлли. – Иди сюда и хорошенько чмокни мамулю на прощанье, будь умницей.

Игнациус склонился и слегка ткнулся ей в щеку.

– О, мой бог, – вымолвил он, отплевываясь пудрой. – Теперь во рту у меня будет скрипеть всю ночь.

– На мне слишком много пудры?

– Нет, в самый раз. У вас разве нет артрита или что там еще у вас есть? Как вы собираетесь играть в кегли?

– Мне кажется, упряжения мне помогают. Я себе лучше чувствую.

На улице забибикало.

– Очевидно, ваш приятель избежал-таки уборной, – фыркнул Игнациус. – Околачиваться по автобусным станциям – это так на него похоже. Ему, вероятно, нравится смотреть, как прибывают и отправляются эти туристические кошмары с круговым обзором. В его мировоззрении, очевидно, автобус – это хорошо. Это показывает, насколько отстал он умственно.

– Я вернусь пораньше, Туся, – сказала миссис Райлли, закрывая миниатюрную входную дверь.

– Мною, вероятно, уже злоупотребит какой-либо негодяй, – возопил ей вслед Игнациус.

Заперев на засов дверь своей комнаты, он схватил пустой чернильный пузырек и раздвинул ставни. Высунув наружу голову, он осмотрел весь проулок и отыскал в темноте на обочине белый «рэмблер». Изо всех сил он запустил пузырьком в его сторону и услышал, как тот взорвался на крыше машины со звуком, гораздо превзошедшим все его ожидания.

– Эй! – услышал он крик Санты Баттальи, когда тихонько закрывал ставни. Злорадствуя, он снова раскрыл свой скоросшиватель и взял в лапу «Венеру-Медалистку».

Любезный Читатель,

Великий писатель – друг и благодетель своих читателей.

– Маколей[27]27
  Томас Бэбингтон Маколей (1800–1859) – английский историк, поэт, эссеист, государственный деятель.


[Закрыть]

Еще один рабочий день окончен, мой любезный читатель. Как я уже сообщал тебе раньше, я преуспел в наложении, так сказать, печати на пертурбации и манию нашей конторы. Все избыточные виды деятельности постепенно сводятся на нет. В настоящий момент я занят украшением нашего пчелиного улья для белых воротничков (троих), в котором жизнь бьет ключом. Аналогия с тремя пчелами вызывает в памяти три п, кои наиболее надлежащим образом описывают мои действия в качестве конторского служащего: преодоление, процветание, преображение. Существуют и три п, самым надлежащим образом описывающие действия нашего придурка-управляющего: побирушка, порча, промах, прилипала, паскудство, паразит, провал, падаль, парша, подонок. (В данном случае, боюсь, список несколько выходит из-под контроля.) Я пришел к заключению, что наш управляющий конторой служит единственной цели, а именно – цели путаницы и помехи. Если бы не он, другая моя сослуживица (La Dama del Commerсio) и я вполне пребывали бы в мире и довольстве, выполняя свои обязанности в атмосфере взаимной предупредительности. Я уверен, что его диктаторские методы отчасти служат причиной желания мисс Т. уйти на пенсию.

Наконец я могу описать тебе саму фабрику. Сегодня днем, ощущая удовлетворение от завершения работы над распятием (Да! Оно завершено и сообщает конторе столь необходимое духовное измерение.), я решил нанести визит в лязг, жужжание и свист фабрики.

Сцена, открывшаяся моего взору, была одновременно притягательной и отталкивающей. Изначальное потогонное предприятие в «Штанах Леви» сохранилось для потомства нетронутым. Если бы Смитсоновский институт, это балаганное скопище национальных отходов, мог как-нибудь запечатать фабрику «Штанов Леви» в вакуумную упаковку и перенести в столицу Соединенных Штатов Америки со всеми до единого рабочими, замершими в позах своего труда, посетители этого сомнительного музея испражнялись бы прямо в свои безвкусные туристские наряды. Это сцена, сочетающая в себе худшее из «Хижины дяди Тома» и «Метрополиса» Фрица Ланга; это механизированное негритянское рабство; она представляет собой тот прогресс, которого добились негры – от сбора хлопка до пошива из него. (Оставаясь в своей эволюции на стадии сбора хлопка, они бы, по крайней мере, пребывали в целебной среде, распевая песни и поедая арбузы [как они, насколько я полагаю, и должны поступать, находясь группами al fresco[28]28
  На лоне природы (ит.).


[Закрыть]].) Мои интенсивные и глубоко прочувствованные убеждения, касающиеся социальной несправедливости, моментально возбудились. Клапан мой отозвался энергичным толчком.

(В связи с арбузами должен признаться, дабы никакая профессиональная организация по защите гражданских прав не сочла себя оскорбленной, что никогда не являлся наблюдателем американских народных обычаев. Я могу ошибаться. Можно себе вообразить, что в наши дни, протягивая одну руку за хлопком, другой рукой этот самый народ прижимает к уху транзисторный радиоприемник, изрыгающий прямо на его барабанные перепонки бюллетени о подержанных автомобилях, Размягчителе Волос «Мяхстиль», Приправе для Прически «Королевская Корона» и вине «Галло», а на нижней губе у него болтается ментоловая сигарета с фильтром, грозя спалить все хлопковое поле дотла. Сам проживая на берегах реки Миссисипи [Река эта прославлена в отвратительных песнях и стихах; преобладающим мотивом в них служат попытки представить реку эрзацем фигуры отца. В действительности река Миссисипи – подлая и зловещая водная артерия, чьи водовороты и течения ежегодно уносят множество жизней. Я не встречал ни единого человека, даже отдаленно пытавшегося обмакнуть большой палец ноги в ее зараженные бурые воды, кишащие нечистотами, промышленными стоками и смертельными инсектицидами. Даже рыба в ней дохнет. Следовательно, Миссисипи как Отец-Господь-Моисей-Папаша-Фаллос-Старикан – мотив насквозь фальшивый, начатый, как я воображаю, жутким шарлатаном Марком Твеном. Такая неспособность вступить в контакт с реальностью тем не менее характерна для почти всего американского «искусства». Любая связь между американским искусством и американской природой чисто случайна, однако это лишь потому, что вся нация в целом с реальностью контакта не имеет. Сие – лишь одна из причин, почему я всегда вынужден существовать на обочине ее общества, ограниченный Чистилищем, остающимся на долю тех, кто неспособен опознать реальность в лицо.], я ни разу не видел, как произрастает хлопок, и не имею ни малейшего желания увидеть. Единственная экскурсия за пределы Нового Орлеана водоворотом низвергла меня в пучину отчаяния: Батон-Руж. В одной из будущих частей настоящего повествования, в ретроспекции, я, быть может, опишу это паломничество сквозь топи, это странствие в пустыню, из которого я вернулся сломленным физически, умственно и духовно. С другой стороны, Новый Орлеан – комфортабельный метрополис, обладающий определенной апатией и застоем, которые я не нахожу противными моему естеству. По меньшей мере, климат его мягок; к тому же именно здесь, в Городе Полумесяца, я пребываю уверенным в наличии крыши над головой и «Д-ра Орешка» в желудке, несмотря на то что определенные регионы Северной Африки [Танжер и т. д.] время от времени щекотали мой интерес в прошлом. Путешествие кораблем тем не менее, вероятно, расстроит всю мою нервную систему, и я не настолько извращен, чтобы предпринимать путешествие воздухом, даже имей я возможность его себе позволить. Автобусная линия «Грейхаунд» угрожающа в достаточной степени для того, чтобы я вынужден был смириться со своим статус-кво. Если бы только упразднили эти туристские автобусы с круговым обозрением; мне представляется, что одна их высота нарушает какие-то уложения национальных шоссейных дорог в той их части, которая касается зазора при езде по тоннелям и тому подобному. Быть может, кто-то из вас, дорогие читатели, с присущей вам юридической хваткой способен выудить из памяти соответствующий параграф. Их действительно следует уничтожить навсегда. Одной мысли, что они снуют где-то этой темной ночью, довольно, чтобы меня охватили тревога и дурные предчувствия.)

Фабрика – большая, амбарообразная структура, размещающая в себе рулоны материи, раскроечные столы, массивные швейные машины и печи, предоставляющие пар для глажки. Тотальный эффект достаточно сюрреален, особенно когда видишь передвигающихся повсюду Lеs Afriсaines, выполняющих свои задания в подобном механизированном интерьере. Присущая этому ирония захватила мое воображение, должен признать. В памяти всплыло что-то из Джозефа Конрада, хотя в тот момент я, кажется, был не в состоянии припомнить, что именно. Вероятно, я уподобился Курцу из «Сердца тьмы», когда вдали от контор торговой компании в Европе он лицом к лицу сталкивается с предельным ужасом. Я в самом деле припоминаю, что воображал себя в пробковом шлеме и белых джодпурах, и лицо мое оставалось загадочным под вуалью противомоскитной сетки.

Печи поддерживают в помещении достаточно тепла и духоты в эти промозглые дни, однако летом, подозреваю я, рабочим суждено вновь наслаждаться климатом своих предков – тропической жарой, несколько усугубляемой этими громадными углепожирающими пароизрыгающими приспособлениями. Я понимаю, что в данное время фабрика работает далеко не на полную мощность, и не мог не заметить, что только один из этих приборов находился в действии, сжигая в себе уголь и нечто похожее на раскроечный стол. Кроме того, я стал свидетелем тому, как за все проведенное мною там время была закончена одна пара брюк, несмотря на тот факт, что рабочие беспрерывно слонялись вокруг, сжимая в руках всевозможные лоскуты материи. Одна женщина, как я заметил, гладила какую-то детскую одежду, а другая поразительно быстро умудрялась на одной из больших швейных машин соединять друг с другом сегменты атласа цвета фуксии. Похоже было, что она выделывает довольно красочное, но вместе с тем распутное вечернее платье. Должен признать – я восхитился мастерству, с которым она продергивала материал взад и вперед под массивной электрической иглой. Женщина эта, очевидно, была умелой работницей, и мне представилось вдвойне бессчастным, что она не предоставляет своих талантов для создания пары штанов… «Штанов Леви». На фабрике, очевидно, серьезна проблема морального состояния.

Я пустился на поиски мистера Палермо, фабричного десятника, который, между прочим, по своему обыкновению не отходит от бутылки дальше чем на несколько шагов, как об этом свидетельствуют многочисленные ушибы, претерпеваемые им от падений между раскроечных столов и швейных машин, но безуспешно. Вероятно, он заглатывал свой жидкий обед в одной из множества таверн в непосредственной близости от нашей организации; бар имеется на каждом углу района, где располагаются «Штаны Леви», – показатель того, что уровень заработной платы в этом районе весьма низок. В особенно безнадежных кварталах – по три-четыре бара на каждом перекрестке.

В своей невинности я заподозрил, что непристойный джаз, исторгавшийся громкоговорителями со стен фабрики, и лежит в корне той апатии среди рабочих, свидетелем коей я стал. Дух выдерживает бомбардировку этими ритмами лишь до определенного предела, за которым начинает осыпаться и атрофироваться. Следовательно, я отыскал и повернул выключатель, контролировавший музыку. Это действие с моей стороны привело к довольно-таки громкому и вызывающе хамскому реву протеста со стороны коллектива работников, которые принялись хмуро меня рассматривать. Поэтому я включил музыку снова, широко улыбаясь и дружелюбно помахивая рукой в попытках признать свое решение недальновидным и завоевать расположение рабочих. (Их огромные белые глаза уже окрестили меня «Мистером Чарли». Мне придется побороться за то, чтобы показать свою поистине психотическую преданность делу оказания им помощи.)

Очевидно, непрерывная реакция на музыку выработала в них почти павловский рефлекс на шум – рефлекс, полагаемый ими удовольствием. Проводя бессчетные часы своей жизни в наблюдениях за этими испорченными детьми по телевидению, где те танцуют под такого рода музыку, я представлял себе, какой физический спазм она должна вызывать, и предпринял собственную консервативную версию того же самого прямо на месте, в целях дальнейшего умиротворения рабочих. Должен признать, что тело мое двигалось с удивительным проворством; я не лишен внутреннего чувства ритма; предки мои, должно быть, выдающимся образом отплясывали джиги на вересковых пустошах. Не обращая внимания на взгляды рабочих, я зашаркал ногами под одним из громкоговорителей, изгибаясь и вскрикивая, безумно бормоча себе под нос: «Давай! Давай! Ну, крошка, ну! Я тебе говорю. Во!» Я понял, что снова отвоевываю у них территорию, когда некоторые стали показывать на меня пальцами и смеяться. Я смеялся им в ответ, чтобы продемонстрировать, что и я тоже разделяю их хорошее настроение. De Сasibus Virorum Illustrium! О Падении Мужей Великих![29]29
  Книга Джованни Боккаччо, изданная в Брюгге в 1476 г.


[Закрыть] Мое падение состоялось. В буквальном смысле. Моя видная система, обессиленная круговращательными движениями (особенно в районе коленей), в конечном итоге восстала, и я рухнул на пол в бессмысленной попытке изобразить одно из тех вопиюще извращенных танцевальных па, каким столько раз был свидетелем по телевидению. Рабочих, казалось, это довольно-таки озаботило, и они помогли мне подняться крайне вежливо, улыбаясь мне наидружелюбнейшим манером. Я понял, что больше не следует опасаться за свой faux pas[30]30
  Ложный шаг (фр.).


[Закрыть] – отключение их музыки.

Несмотря на все, чему негры подвергались, они тем не менее – довольно приятный народец по большей части. Вообще-то я мало имел с ними дела, поскольку вращаюсь либо в кругу равных мне, либо вообще нигде, а поскольку равных мне вокруг не наблюдается, я не вращаюсь нигде. Побеседовав с несколькими работниками, причем все они, казалось, были не прочь поговорить со мной, я обнаружил, что получают они еще меньшее жалованье, чем мисс Трикси.

В каком-то смысле я всегда ощущал нечто вроде сродства с цветной расой, поскольку положение ее сродни моему: и она, и я существуем за пределами внутреннего царства американского общества. Мое изгнание, разумеется, добровольно. Тем не менее очевидно, что многие негры желают стать активными членами американского среднего класса. Не могу даже вообразить почему. Должен признаться, что стремление это с их стороны подводит меня к сомнению в их оценочных суждениях. Однако, если они желают влиться в буржуазию, меня это совершенно не касается. Они сами могут подписывать себе приговор. Лично я агитировал бы довольно непреклонно, заподозри кого-либо в попытках подсадить меня повыше, в средний класс. То есть я агитировал бы против озадаченного этим человека, предпринявшего такую попытку помочь мне. Агитация эта приняла бы форму множества маршей протеста вместе с полагающимися в таких случаях традиционными знаменами и плакатами, гласящими вот что: «Долой Средний Класс», «Средний Класс Должен Исчезнуть». Не стану возражать я и против того, чтобы швырнуть один-другой «коктейль Молотова». Помимо этого, я бы старательно избегал садиться рядом со средним классом в закусочных и общественном транспорте, поддерживая внутренне присущую мне честность и благородство моего бытия. Если же белый представитель среднего класса достаточно суициден, чтобы присесть рядом со мной, воображаю, что я бы крепко избил его по голове и плечам одной своей громадной рукой, другой же одновременно и довольно-таки искусно швыряя «молотов» в проезжающий мимо автобус, под завязку набитый другими белыми представителями американского среднего класса. Вне зависимости от того, месяц или год будет тянуться осада меня, я уверен, что в конечном итоге все оставят мою персону в покое – после того как будет произведена оценка учиненных мною тотальных опустошения и разора.

Я поистине восхищаюсь тем трепетом ужаса, каковой способны вселять негры в сердца отдельных членов белого пролетариата, и желаю только (это довольно личное признание) сам обладать способностью внушать такой же. Негр внушает ужас лишь тем, что остается самим собой; однако я для достижения той же цели вынужден прибегать к угрозам. Возможно, мне следовало родиться негром. Подозреваю, что я был бы довольно крупным и устрашающим экземпляром, непрестанно прижимался бы полным бедром к увядшим лядвиям белых фемин в средствах общественного транспорта, исторгая из дам не один панический взвизг. Более того, будь я негром, моя мать не настаивала бы, чтоб я искал себе хорошую работу, поскольку для меня бы не существовало хорошей работы. Да и мать моя, изнуренная старая негритянка, была бы слишком сломлена годами низкооплачиваемой каторги домашнего услужения, чтобы ходить по вечерам играть в кегли. Мы с нею могли бы с приятностью проживать в какой-нибудь заплесневелой трущобной лачуге в состоянии нечестолюбивого покоя, в довольстве осознавая, что мы нежеланны, что любые устремленья тщетны.

Вместе с тем я не хочу и созерцать ужасное зрелище: негры возвышаются до среднего класса. Я расцениваю это движение величайшим оскорблением их цельности как народа. Однако я уже начинаю говорить, как Бирды[31]31
  Чарлз Остин (1874–1948) и его супруга Мэри Риттер (1876–1958) Бирд – американские историки, исследовавшие экономические аспекты событий американской истории.


[Закрыть] и Паррингтоны[32]32
  Вернон Луис Паррингтон (1871–1929) – американский историк литературы и философ.


[Закрыть], и скоро совершенно забуду «Штаны Леви», мою коммерческую музу в данных трудах. На будущее проект мог бы стать социальной историей Соединенных Штатов с моей точки зрения; если «Дневник рабочего парнишки» на книжных прилавках постигнет успех, я, быть может, своим пером отражу подобие нашей нации целиком. Нация наша требует пристального рассмотрения совершенно незаинтересованным наблюдателем, подобным вашему Рабочему Парнишке, и у меня в архивах уже имеется достаточно солидная коллекция заметок и пометок, оценивающих всю современную сцену и сообщающих ей перспективу.

Поспешим же на крыльях прозы обратно к фабрике и ее народу, побудившему меня к столь обширному отступлению. Как я уже сообщил вам, меня только что подняли с пола, причем представление мое с последовавшим за ним кунштюком послужили источником неимоверного ощущения товарищества. Я поблагодарил их сердечно, а они тем временем весьма заботливо вопрошали о моем состоянии с акцентами, свойственными английскому языку семнадцатого века. Я при падении не пострадал, а поскольку гордыня – Смертный Грех, которого я, в общем и целом, тщательно избегаю, то мне абсолютно никакого урона не было нанесено.

Затем я расспросил их о фабрике, ибо это и явилось причиной моего визита. Казалось, работники довольно-таки жаждут поговорить со мной и даже весьма заинтересованы мною как личностью. Очевидно, томительные часы, проводимые между раскроечных столов, делают каждого посетителя здесь вдвойне желанным. Мы живо болтали, хотя рабочие в целом о работе говорили уклончиво. На самом деле, казалось, больше всего прочего их интересую я; меня не беспокоили знаки их внимания, и я парировал все их вопросы блаженно, пока последние, в конце концов, не стали слишком личными. Некоторые рабочие, время от времени забредавшие в контору, задавали целенаправленные вопросы о распятии и сопутствующих ему украшениях; одна настойчивая дама попросила разрешения (каковое, разумеется, было предоставлено) время от времени собирать вокруг распятия некоторых своих собратьев и петь спиричуэлы. (Я питаю отвращение к спиричуэлам и всем этим убийственным кальвинистским гимнам девятнадцатого века, однако с готовностью согласился страдать, жертвуя своими барабанными перепонками, если припев-другой этих рабочих осчастливит.) Когда же я начал расспрашивать их о заработной плате, то обнаружил, что конверт со средней еженедельной суммой содержит менее тридцати ($30) долларов. Мое взвешенное мнение сводится к следующему: в смысле заработной платы личность заслуживает гораздо большего лишь потому, что на пять дней в неделю остается в таком месте, как фабрика вообще, в особенности если фабрика эта – «Штаны Леви», где протекающая крыша грозит обрушиться в любой момент. И кто знает? У этих людей, возможно, есть занятия и получше, чем слоняться без толку по «Штанам Леви», – например, сочинять композиции джаза, или создавать новые танцы, или делать то, что бы они там ни делали с такой легкостью. Неудивительно, что на фабрике царит апатия. Но все равно невероятно, чтобы это несоответствие между хандрой производственной линии и лихорадочной суетой конторы могло гнездиться в одной груди («Штанов Леви»). Будь я одним из фабричных рабочих (а я, возможно, составил бы довольно крупный и устрашающий экземпляр, как я говорил ранее), я бы уже давно взял приступом контору и потребовал приличной зарплаты.

Здесь я должен сделать одно замечание. Бесцельно посещая старшие классы средней школы, однажды в кофейне я познакомился с некоей мисс Мирной Минкофф, тоже старшеклассницей, громогласной неприятной девой из Бронкса. Этого знатока вселенной, ограниченной Гран-Конку€рсом, привлекло к столику, за которым я вершил свой суд, одной лишь неповторимостью и магнетизмом моего бытия. Как только великолепие и оригинальность моего мировоззрения стали очевидны через посредство беседы, распутница Минкофф принялась атаковать меня на всех уровнях, в определенный момент даже пнув меня под столом довольно энергично. Я и очаровывал, и смущал ее одновременно; иными словами, я был для нее чересчур. Провинциальная узость и ограниченность интересов гетто города Готэма[33]33
  Прозвище Нью-Йорка, которое ввели и популяризовали Вашингтон Ирвинг и несколько его соавторов в серии сатирических очерков «Салмагунди» (1807–1808).


[Закрыть] не подготовили ее к уникальности Вашего Рабочего Паренька. Мирна, видите ли, искренне полагала, что все человеческие существа, проживающие к югу и западу от реки Гудзон, – неграмотные ковбои или же (что еще хуже) Белые Протестанты, тот класс человеческих существ, который как группа специализируется в невежестве, жестокости и пытках. (Я в особенности не горю желанием защищать Белых Протестантов; я и сам к ним не очень расположен.)

Вскоре брутальная манера поведения Мирны в обществе отпугнула всех моих присных от столика, и нас оставили наедине – с остывшим кофе и пылкими словами. Когда я оказался неспособен согласиться с ее ослиным ревом и детским лепетом, она сообщила мне, что я, по всей видимости, – антисемит. Ее логика представляла собой смесь полуправд и клише, ее мировоззрение – кашу ложных представлений, извлеченных из учебника национальной истории, написанного с точки зрения тоннеля метрополитена. Она зарылась в свой огромный черный саквояж и обрушила на меня (почти буквально) засаленные экземпляры «Мужчин и Масс», «Ну же!», «Прорванных Баррикад», «Всплеска», «Отвращения» и прочих манифестов и памфлетов, имеющих отношение к организациям, самым рьяным активистом коих она являлась: «Студенты за Свободу», «Молодежь за Секс», «Черные Мусульмане», «Друзья Латвии», «Дети за Смешанные Браки», «Советы Белых Граждан». Мирна, как видите, была ужасно ангажирована своим обществом; я же, с другой стороны, будучи старше и мудрее, им дезангажирован.

Ей удалось выманить довольно много денег у своего отца, чтобы уехать и поступить в колледж с целью посмотреть, каково «там, снаружи». Увы, «там» она обнаружила меня. Травма нашей первой встречи вскормила наш взаимный мазохизм и привела к некоему (платоническому) роману. (Мирна решительно мазохистка. Счастлива она лишь когда полицейская овчарка вонзает клыки в ее черные лосины, или когда ее тащат ногами вперед по ступенькам с какого-нибудь слушания в Сенате.) Должен признать, я всегда подозревал, что Мирна заинтересована во мне сенсуально; мое прижимистое отношение к сексу интригует ее; в каком-то смысле я стал для нее еще одним проектом. Мне, вместе с тем, удалось отразить все ее попытки штурма замка моего тела и разума. Поскольку и Мирна, и я повергали в смятение прочих студентов, пребывая порознь, став парой, мы сбивали их с толку вдвойне – всех этих улыбчивых южан с куриными мозгами, из кого, за редкими исключениями, и состоит наше студенчество. Общежитские слухи, насколько я понимаю, связывали нас с нею в совершенно невыразимо порочных интригах.

Панацея Мирны от всего – от рухнувших арок до депрессии – секс. Она с гибельным эффектом пропагандировала эту философию паре южных красоток, которых взяла под свое крылышко, дабы отремонтировать их отсталый разум. Прислушавшись к советам Мирны, с охотной помощью различных молодых людей одна из симпатичных простушек пережила нервный срыв, другая безуспешно пыталась перерезать себе вены разбитой бутылкой из-под кока-колы. Объяснение Мирны свелось к тому, что обе девушки оказались перво-наперво слишком реакционны, а после этого она с новым рвением продолжила свои проповеди секса в каждом классе и каждой пиццерии, едва не подвергшись изнасилованию уборщиком корпуса общественных наук. Я тем временем пытался наставить ее на путь истинный.

После нескольких семестров Мирна исчезла из колледжа, объявив в своей обычной оскорбительной манере, что «в этом месте меня не могут научить ничему, чего бы я не знала». Черные лосины, спутанная грива волос, монструозный саквояж – все пропало; утыканный пальмами студенческий городок вернулся к своей традиционной летаргии и обжиманиям. С тех пор я еще несколько раз видел эту эмансипированную прошмандовку, поскольку время от времени она предпринимает «инспекционное турне» по всему югу, в конечном итоге останавливаясь в Новом Орлеане, чтобы завлекать меня страстными речами и пытаться соблазнить мрачными тюремно-каторжными песнями, которые тренькает на своей гитаре. Мирна очень искренна; к сожалению, она также противна.

Когда я увидел ее в последнем «инспекционном турне», она была довольно-таки замызганна. Она проехала по всем деревням Юга, обучая негров народным песням, которые сама выучила в Библиотеке Конгресса. Негры же, видимо, предпочитали более современную музыку и с вызовом включали транзисторы на полную громкость, стоило Мирне затянуть одну из своих мрачных панихид. Хоть негры и пытались ее игнорировать, белые проявляли к ней величайший интерес. Банды белых нищебродов и наемных работяг изгоняли ее из деревень, резали ей шины, секли по рукам. Ее травили ищейками, оглушали электрострекалом для скота, ее жевали полицейские собаки, обстреливали дробью из ружья. Она обожала эту жизнь до мельчайшей секунды, довольно-таки гордо (и, я мог бы добавить, довольно-таки двусмысленно) демонстрируя мне шрам от клыка в верхней части ее бедра. Мой ошеломленный и неверящий взор отметил, что по такому случаю на ней были темные чулки, а вовсе не черные лосины. Крови моей тем не менее взыграть не удалось.

Мы обмениваемся корреспонденцией довольно регулярно, причем обычно Мирна склонна сочинять эпистолы с увещеваниями участвовать в лежачих акциях протеста, сидячих акциях протеста, забастовках с омовением и тому подобном. Поскольку, однако, я не принимаю пищу в общественных столовых и не плаваю в воде, советами ее я пренебрегаю. Сопутствующей темой ее корреспонденции является понуждение меня приехать в Манхэттен, дабы мы с нею взметнули ввысь знамя двойного смятения в этой столице механизированных кошмаров. Если мне когда-либо станет лучше, я могу предпринять такое путешествие. В данный же момент эта маленькая мускусная распутница Минкофф, должно быть, пребывает в тоннеле глубоко под улицами Бронкса – уносится на поезде метрополитена с митинга социального протеста на оргию народного пения или что похуже. Настанет день, и власти нашего общества, вне всякого сомнения, задержат ее просто за то, что она – это она. Заточение наконец сделает жизнь Мирны значимой и покончит с ее фрустрацией.

Последнее сообщение от нее было еще более дерзостным и оскорбительным, чем обычно. С нею до€лжно иметь дело на ее собственном уровне, а посему я думал о ней, изучая некондиционные условия труда на фабрике. Слишком долго ограничивал я себя в милтонической изоляции и медитации. Мне явно пришло время предпринять дерзкий шаг в наше общество – не в скучной пассивной манере, свойственной школе общественных действий Мирны Минкофф, но с немалым стилем и вкусом.

Вы станете свидетелями некоему отважному, мужественному и агрессивному решению со стороны автора, решению, являющему воинственность, глубину и силу, довольно-таки неожиданные для столь кроткой натуры. Завтра я в подробностях обрисую вам свой ответ мирнам минкоффам этого мира. Результат может, между прочим, свергнуть (и даже слишком буквально) мистера Гонсалеса как некое олицетворение власти в «Штанах Леви». С этим извергом должно быть покончено. Одна из наиболее влиятельных организаций по защите гражданских прав, вне всякого сомнения, увенчает меня лаврами.

Почти невыносимая боль прошивает мне пальцы в результате сих чрезмерных писаний. Я вынужден отложить карандаш, мой движитель истины, и омыть свои искалеченные руки в ванночке теплой воды. Моя интенсивная преданность делу справедливости привела к этой продолжительной диатрибе, и я чувствую, как мой круг-в-круге Леви взмывает ввысь к новым успехам и вершинам.

О личном здоровье: руки изувечены, клапан временно открыт (наполовину).

Об общественном здравии: сегодня – ничего; мать снова скрылась, уподобившись куртизанке; один из ее пособников, как, вероятно, вам будет небезынтересно узнать, обнаружил свою безнадежность: его фетиш – автобусы «грейхаунд».

Я собираюсь вознести молитву Святому Мартину де Порресу[34]34
  Мартин де Поррес (1579–1639) – перуанский священнослужитель и врач, монах ордена доминиканцев, первый мулат-американец, канонизированный католической церковью и признаваемый лютеранской церковью.


[Закрыть] – покровителю мулатов – за наше дело на фабрике. Поскольку святого также призывают против крыс, он, вероятно, и в конторе нам поможет.

До следующей встречи,

Гэри, Ваш Воинственный Рабочий Парнишка