Текст книги "Споём, станцуем"

Джон Варли
Споём, станцуем

Подлетая к точке встречи с Янусом, Барнум и Бейли повстречали гигантскую пульсирующую ноту-четвертушку. Ножка ее была длиной добрых пять километров. Сама нота имела километр в диаметре, и испускала бледный бирюзовый свет. Когда они приблизились к ней, оказалось, что та тяжело вращается вокруг своей оси.

– Должно быть, это то самое место, сказал Барнум Бейли.

– Станция слежения Януса Барнуму и Бейли, – произнес голос из пустоты. На следующем обороте встретитесь с нашей ловушкой. Через несколько минут появится визуальный индикатор.

Барнум посмотрел вниз на медленно вращающийся неправильной формы шар из скал и льда, который и был Янусом, ближайшим спутником Сатурна. Что-то вырастало над искривленной линией горизонта. Долгого ожидания, чтобы определить, что же это, не понадобилось. Барнум как следует посмеялся.

– Это твоя или их? – спросил он Бейли.

Бейли фыркнул.

– Их. Ты думаешь, что я настолько глуп?

Предмет, поднимавшийся над очертаниями спутника был сачком для ловли бабочек длиной в десять километров. Это был длинный, колеблющийся сачок, тянувшийся за гигантским кольцом. Бейли снова фыркнул, но ввел необходимые поправки для того, чтобы их поймала эта нелепая штука.

– Ну же, Бейли, – поддразнивал Барнум. – Ты просто ревнуешь, потому что ее придумали не вы.

– Может быть, и так, – согласился его симбиотик. – Так или иначе, придержи шляпу, будет изрядный рывок.

Иллюзия поддерживалась настолько, насколько это было необходимо, но Барнум заметил, что первый импульс торможения начался раньше, чем можно было ожидать, будь эта прозрачная сетка не только видимостью. Сила постепенно нарастала по мере того, как электромагнитное поле захватывало надетый на нем металлический пояс. Длилось это примерно минуту, а когда закончилось, то больше не казалось, что Янус вращается внизу под ними. Он приближался.

– Послушай вот это, – сказал Бейли. Голова Барнума наполнилась музыкой. Она была ритмичной, а вибрирующий, тщеславный, но все же чарующий басовый саксофон солировал в разухабистой пьесе, которую не мог узнать ни один из них. Их позиция изменилась, и они едва могли разглядеть, где же находятся Жемчужные Врата, единственный поселок людей на Янусе. Его было легко найти благодаря тому, что оттуда исходили развевающиеся нити нотных станов; их легкая ткань напоминала паутину.

Жители Жемчужных Врат были общим посмешищем. Все постройки, что составляли надземную часть поселка, были скрыты за причудливыми голографическими проекциями. А в целом он являл нечто среднее между кошмарным вариантом детской сахарной страны и ранним мультфильмом Диснея.

Господствовала над ним гигантская имитация органа из паровых свистков, с трубами тысячеметровой высоты. Их было пятнадцать, и все они подпрыгивали и раскачивались в такт игре саксофона. Они то приседали, как бы для того, чтобы поглубже вздохнуть, то снова вставали, выпуская кольца цветного дыма. Здания, которые, как знал Барнум, на самом деле были неинтересными функциональными полусферами, казались обычными домами с цветочными ящиками на окнах и карикатурными глазами, пялившимися с дверей. Они подрагивали и приплясывали, как будто были сделаны из желе.

– Неужели ты не находишь, что они чуть-чуть перебрали? – спросил Бейли.

– Зависит от того, что тебе нравится. Для такого кричащего стиля это довольно мило.

Они плыли сквозь мешанину линий, тактовых черт, нот в одну шестнадцатую, пауз, дымовых колец и грохочущей музыки. Пронзили нематериальную ноту-восьмушку и Бейли погасил остаток скорости реактивным двигателем. Они мягко опустились под действием еле заметного тяготения и направились к одному из ухмылявшихся зданий.

У двери ждал еще один сюрприз. Барнум потянулся к кнопке с надписью «ЗАМОК ТАМБУРА», та увильнула в сторону, и превратилась в крохотное лицо с глумливым выражением. Шуточка. Замок все же сработал – подействовало присутствие тела. Внутри Жемчужные Врата выглядели не так цветисто. Коридоры были благопристойными коридорами с настоящими полами серого цвета.

– Я бы все же был начеку, – мрачно посоветовал Бейли. – Эти люди явно любят смеяться до упада. А хорошей шуткой в их представлении может оказаться дыра в полу, прикрытая голограммой. Смотри под ноги.

– Да не будь таким закисшим неудачником. Ты же такое обнаружишь, правда?

Бейли не ответил, а Барнум не стал развивать эту тему. Он знал причину дискомфорта Бейли и его неприязни по отношению к станции на Янусе. Бейли хотел покончить с их делом как можно скорее и вернуться в Кольцо, где он чувствовал, что необходим. Здесь, в коридоре, заполненном кислородом, непосредственной пользы от Бейли не было.

Роль Бейли в симбиотической паре Барнума и Бейли состояла в том, чтобы создать среду, которая обеспечивала бы Барнума пищей, кислородом и водой. А Барнум, в свою очередь, снабжал Бейли пищей, углекислым газом и водой. Барнум был человеком, в физическом отношении непримечательным – за исключением того, что благодаря хирургической операции его колени сгибались в стороны, а не вперед, а от щиколоток, там, где раньше были ступни ног, отходили огромные кисти рук, называемые педами. Бейли, с другой стороны, совершенно не походил на человека.

Строго говоря, о Бейли даже нельзя было сказать: «он». Бейли был растением, и Барнуму его пол представлялся мужским лишь потому, что голос у него в голове – единственное средство общения с Бейли – звучал как мужской. Сам Бейли был бесформенным. Он охватывал тело Барнума и принимал его форму. Он проникал в пищеварительный канал Барнума – начиная со рта и кончая анусом – как игла в ткань. Вместе пара выглядела как человек в бесформенном скафандре, с шарообразной головой, узкой талией и раздавшимися бедрами; если угодно – как карикатурное изображение женщины.

– Ты, пожалуй, можешь начать дышать, сказал Бейли.

– А зачем? Я начну, когда придется разговаривать с кем-нибудь, у кого нет симбиотика. А пока, зачем трудиться?

– Я просто подумал, что тебе захочется привыкать к этому.

– Ну, хорошо, если ты считаешь, что это необходимо.

Так что Бейли постепенно убрал те свои части, что заполняли легкие и гортань Барнума и освободил его голосовые связки, чтобы те занялись тем, чего не делали десять с лишним лет. Барнум закашлялся, когда воздух проник в его горло. Он был холодным! Во всяком случае, так ему казалось, хотя в действительности тот имел стандартную температуру семьдесят два по Фаренгейту. Барнум не был привычен к нему. Его диафрагма один раз содрогнулась, а потом принялась за повседневный труд – дыхание, как будто продолговатый мозг никогда не отсоединялся.

– Ну вот, – сказал он вслух, удивленный звучанием своего голоса. – Удовлетворен?

– Небольшая проверка никогда не повредит.

– Давай объяснимся в открытую, ладно? Я не больше твоего хотел появляться здесь, но ты же знаешь, что нам пришлось это сделать. И ты собираешься все это время докучать мне? Предполагается, что мы команда, помнишь?

Его партнер вздохнул.

– Извини, но дело вот в чем. И В САМОМ ДЕЛЕ предполагается, что мы команда – когда мы находимся в Кольце. Там один из нас без другого – ничто. А здесь я нечто, что тебе приходится таскать на себе. Я не умею ходить, не умею разговаривать; становится очевидным, что я растение, как оно и есть.

Барнум привык к периодическим приступам неуверенности у своего симбиотика. В Кольце они роли не играли. Но когда они попадали в гравитационное поле, то Бейли это напоминало, насколько он беспомощен.

– Здесь ты можешь дышать сам, – продолжал Бейли. – И видеть можешь сам – если не буду прикрывать твои глаза. Кстати, ты…

– Не дури. Зачем мне пользоваться собственными глазами, когда ты можешь дать мне лучшую картину, чем я сам?

– Это так: для Кольца. Но здесь все мои сверхчувства просто лишний груз. Какая тебе здесь польза от зрения с поправкой на скорость, если самый дальний объект в двадцати метрах, и неподвижен.

– Послушай, ты. Ты хочешь повернуться и уйти из этого тамбура? Мы это можем. Я так и сделаю, если для тебя это становится такой травмой.

Наступило долгое молчание, и Барнума затопило ощущение чего-то теплого и оправдывающегося, так что он ощутил слабость в своих развернутых наружу коленях.

– Оправдываться необходимости нет, – добавил он более сочувственным тоном. – Я тебя понимаю. Это просто еще кое-что, что нам придется сделать вместе – как все остальное: и хорошее, и плохое.

– Я люблю тебя, Барнум.

– А я тебя, глупый.

Табличка на двери гласила:

ЛИТАВРА И РЭГТАЙМ

КОШКИ КАСТРЮЛЬНОЙ АЛЛЕИ

[Кастрюльная аллея (Tin Pan Alley) – прозвище квартала

в Нью-Йорке, где расположены нотные издательства и

музыкальные магазины, специализирующиеся на популярной

музыке; позже имя стало нарицательным]

Барнум и Бейли помедлили у двери.

– Что нужно сделать, постучать? – вслух спросил Барнум. – Прошло столько времени, что я уже забыл.

– Просто сожми руку в кулак и…

– Дело не в этом. – Он засмеялся, прогоняя минутную нервозность. – Я позабыл, что такое вежливость в человеческом обществе. Ну, во всех лентах, которые я видел, они это делают.

Он постучал в дверь, и после второго стука та открылась сама.

В комнате за столом, взгромоздив на него свои босые ноги, сидел мужчина. Барнум был готов к потрясению от вида еще одного человека _б_е_з кокона симбиотика, потому что по пути к конторе Литавры и Рэгтайма он уже встретил нескольких. Но от непривычного зрелища у него еще кружилась голова. Человек, похоже, ощутил это и молча жестом указал ему на стул. Он уселся, думая, что при малой силе тяжести это было не так уж и необходимо. Но в чем-то он был благодарен. Человек долгое время молчал, давая Барнуму время успокоиться и привести мысли в порядок. Барнум использовал это время, чтобы внимательно его осмотреть.

Кое-что в нем было очевидным; самое бросающееся в глаза – это то, что за модой он не гнался. Обувь не носили практически уже больше века по той простой причине, что ходить приходилось лишь по полам с мягким покрытием. Однако, последняя мода командовала: ОБУВЬ НОСЯТ.

Мужчина выглядел молодо, он ограничил свой возраст годами двадцатью. Одет он был в голографический костюм – иллюзию текучих цветов, которые отказывались оставаться на одном месте или принимать определенную форму. Под костюмом, вполне возможно, не было ничего, но Барнум не мог об этом судить.

– Вы Барнум и Бейли, так? – спросил мужчина.

– Да. А вы Литавра?

– Рэгтайм. Литавра будет позже. Раю видеть вас. Никаких неприятностей при спуске? Кажется, вы сказали, что это ваш первый визит.

– Да, первый. Все нормально. И, кстати, спасибо за оплату переправы.

Тот жестом показал, что это мелочь.

– Не думайте об этом. Все решают наверху. Мы делаем ставку на то, что вы окажетесь достаточно хороши для того, чтобы с избытком отплатить нам. Мы достаточно часто были правы, так что денег на этом не теряем. Большинству из вас, оттуда, не по карману высадка на Янусе, а тогда что бы с нами стало? Нам приходится обращаться к вам. Так дешевле.

– Наверное, да. – Он снова умолк. Он заметил, что в горле возникло раздражение из-за непривычного усилия, вызванного речью. Не успел он подумать об этом, как ощутил, что в дело вступил Бейли. Внутренний усик, который был убран, метнулся из желудка и смазал его гортань. Боль прекратилась, поскольку реакция нервных окончаний была подавлена. Так или иначе, все это происходит в твоей голове, подумал он.

– Кто рекомендовал вам нас? – спросил Рэгтайм.

– Кто… о, это был… кто это был, Бейли? – Он слишком поздно осознал, что произнес это вслух. Он этого не хотел, и смутно ощущал, что, возможно, невежливо разговаривать таким образом со своим симбиотиком. Ответа Рэгтайм, разумеется, услышать не мог.

– Это был Антигона, – подсказал Бейли.

– Спасибо, – ответил Барнум, на это раз безмолвно. – Человек по имени Антигона, – сказал он Рэгтайму.

Тот сделал об этом пометку, и снова, улыбаясь, поднял глаза.

– Ну, что же. А что вы хотели нам показать?

Барнум собирался описать Рэгтайму их работу, когда дверь распахнулась и вплыла женщина. Она в буквальном смысле вплыла, одним движением оттолкнувшись от косяка и захлопнув дверь с помощью своего левого педа, а затем быстро повернулась в воздухе, слегка касаясь пола кончиками пальцев – чтобы снизить скорость – до тех пор, пока не остановилась у стола, наклонившись над которым, начала возбужденно разговаривать с Рэгтаймом. Барнума удивило, что вместо ступней ног у нее были педы; он думал, что в Жемчужных Вратах никто ими не пользуется. Ходить на них было неудобно. Но, ходьба, похоже, ее не интересовала.

– Ну ты только послушай, что сейчас сделал Мейер! – заявила она, от энтузиазма едва не поднимаясь в воздух. Пальцы ее педов двигались по ковру, пока она говорила. – Он перегруппировал рецепторы в своих нервных путях – впереди справа, и ты не поверишь, как это влияет на…

– У нас клиент, Литавра.

Она обернулась и увидела стоящую перед ней пару человек-симбиотик. Она приложила руку ко рту, как бы заставляя себя умолкнуть, но прикрывала ею улыбку. Она подошла к ним (при слабом тяготении это нельзя было назвать ходьбой; казалось, что ей удается использовать для опоры по два вытянутых пальца на каждом педе и идти на них, так что похоже было, что она плывет). Она подошла к ним и протянула руку.

На ней, как и на Рэгтайме, был голографический костюм, но вместо того, чтобы носить проектор на поясе, как у того, ее проектор был вделан в перстень. Когда она протягивала руку, генератору приходилось компенсировать это, окутывая ее тело более длинными и тонкими паутинками света. Это выглядело как взрыв пастельных тонов, и едва прикрывало тело. То, что видел Барнум, могло принадлежать девушке шестнадцати лет: небольшие, неразвитые грудь и бедра, и две светлого цвета косы, доходившие до талии. Но ее движения опровергали это. В них не было неуклюжести подростка.

– Я Литавра, – произнесла она, протягивая руку. Бейли это застало врасплох, и он не знал, освобождать руку Барнума или нет. Так что то, за что она взялась, было кистью руки Барнума, покрытой трехсантиметровым слоем Бейли. Похоже, она не обратила на это внимания.

– Должно быть, вы Барнум и Бейли. Знаете ли вы, кто были первые Барнум и Бейли? [американские цирковые антрепренеры (XIX – нач. XX вв.) ]

– Да, это люди, которые соорудили ваш огромный орган снаружи.

Она рассмеялась.

– Этот поселок _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ что-то вроде цирка, пока вы не привыкнете к нему. Рэг говорит мне, что вы можете предложить нам кое-что на продажу.

– Надеюсь, что да.

– Вы пришли туда, куда нужно. Рэг занимается деловой частью компании; а я – талант. Так что продавать вы будете мне. Я думаю, что у вас нет ничего в нотной записи?

Он скривил лицо, потом вспомнил, что она видит лишь гладкую зеленую поверхность с отверстием для рта. Для того, чтобы привыкнуть общаться с людьми требовалось некоторое время.

– Я даже не умею читать ноты.

Она вздохнула, но, похоже, не огорчилась.

– Я так и думала. Очень немногие из вас, обитателей Кольца, умеют это делать. Честно говоря, если бы мне когда-нибудь удалось понять, что же вас превращает в художников, я бы разбогатела.

– Единственный способ для этого – отправиться в Кольцо и посмотреть самой.

– Правда, – сказала она, слегка смутившись. Она отвела взгляд от жалкой фигуры, сидевшей на стуле. Единственный способ открыть магию жизни в Кольце был отправиться туда; а единственный способ это сделать – обзавестись симбиотиком. Навсегда отказаться от своей индивидуальности и сделаться частью команды. На это были способны немногие.

– Мы, пожалуй, можем начать, – сказала она, встав и похлопав ладонями по бедрам, чтобы скрыть свою нервозность. – Репетиционная вон за той дверью.

Он последовал за ней в слабо освещенную комнату, которая, казалось, была наполовину завалена бумагами. Он никогда не думал, что в каком-то деле они могут потребоваться в таком количестве. Похоже, их привыкли складывать стопками, а когда стопка делалась чересчур высокой и обрушивалась, ногой заталкивать в угол. Нотные листы с шумом сминались под его педами, когда он шел следом за ней в угол комнаты, где под лампой стояла клавиатура синтезатора. Остальная комната была в тени, но клавиши сияли привычным сочетанием белого с черным.

Литавра сняла перстень и уселась за клавиатуру.

– Проклятая голограмма мешает, – объяснила она. – Я не вижу клавиши. – Барнум только сейчас заметил, что на полу была другая клавиатура, на которую легли ее педы. Он размышлял о том, не из-за одного лишь этого она ими пользуется. Это было сомнительно, поскольку он видел, как она ходит.

Она некоторое время сидела, не двигаясь, затем ожидающе взглянула на него.

– Расскажите мне это, – сказала она шепотом.

– Рассказать вам что? Просто рассказать что-то?

Она рассмеялась, и снова расслабилась, сложив руки на коленях.

– Я шутила. Но нам надо каким-то способом извлечь музыку из вашей головы и перенести на ленту. Какой бы вы предпочли? Я слышала, что однажды на английский переписали бетховенскую симфонию, так что каждый аккорд и ход были подробно описаны. Я не могу вообразить, чтобы это кому бы то ни было _п_о_н_а_д_о_б_и_л_о_с_ь_, но кто-то это сделал. Мы можем поступить так же. Или, конечно же, вы можете придумать что-то другое.

Он молчал. До тех пор, пока она не села за клавиатуру, он и не думал всерьез об этой стороне дела. Он знал свою музыку, знал до последней ноты в одну шестьдесятчетвертую. Но как ее извлечь?

– Какая нота первая? – спросила она.

Ему снова стало стыдно.

– Я даже не знаю их названия, – признался он.

Она не удивилась.

– Спойте вашу музыку.

– Я… Я никогда не пытался ее петь.

– А сейчас попытайтесь. – Она уселась прямо, глядя на него с дружелюбной улыбкой: не упрашивающей, но ободряющей.

– Я слышу ее, – сказал он в отчаянии. – Каждую ноту, каждый диссонанс – это то слово?

Она ухмыльнулась.

– Это _о_д_н_о_ из тех слов. Но я не знаю, знаете ли вы, что оно значит. Оно обозначает ощущение, которое вызывают звуковые колебания, когда нет их гармоничного наложения друг на друга; так что не получается аккорда, приятного на слух. Например, вот так, – и она нажала две соседних клавиши, испробовала еще несколько, затем поиграла кнопками, расположенными над клавиатурой – до тех пор, пока ноты почти что слились. – Они не обязательно радуют слух, но в должном контексте могут привлечь ваше внимание. В вашей музыке есть диссонансы?

– Местами. А это очень плохо?

– Вовсе нет. При правильном использовании это… ну, не то чтобы приятно… – Она беспомощно раскинула руки. – Говорить о музыке – дело, в лучшем случае, достаточно бесплодное. Лучше ее напеть. Вы сделаете это для меня, любовь моя, или мне придется попробовать продраться сквозь ваши описания?

Он неуверенно пропел первых три ноты своей пьесы – зная, что их звучание не имеет ничего общего с тем оркестром, который гремит в его голове – но отчаянно пытаясь что-то сделать. Она подхватила их, сыграв на синтезаторе чистыми, без обертонов; звучали они мило, но безжизненно, и совершенно не походили на то, чего хотел он.

– Хорошо, я сыграю их богаче – как мне это представляется, и посмотрим, сможем ли мы говорить на одном языке. Она повернула несколько ручек, и снова сыграла три ноты; на этот раз тембр их напоминал контрабас.

– Это более похоже. Но все еще не то.

– Не отчаивайтесь, – сказала она, указывая рукой на панель циферблатов рядом с собой. – Каждый из них дает иной вариант – поодиночке или в сочетании. Меня заверили, что число сочетаний бесконечно. Так что где-нибудь мы найдем ваш мотив. А теперь: что лучше, это или то?

При повороте ручки в одном направлении звук сделался прозрачнее, в другом – в нем появилась медь, намек на трубы.

Он уселся. На этот раз было еще ближе к его замыслу, но всего богатства воображаемых звучаний не было. Он заставил ее покрутить ручку туда-сюда, и, наконец, определил положение, наиболее соответствовавшее его призрачной мелодии. Она испробовала другую ручку, и сходство увеличилось. Но чего-то не хватало.

Все больше и больше втягиваясь, Барнум обнаружил, что стоит у нее за плечом, пока она пробует еще одну ручку. Это было еще более похоже, но…

Как в лихорадке, он уселся на сиденье рядом с ней и потянулся к ручке. Он осторожно подкрутил ее, а потом понял, что сделал.

– Вы не возражаете? – спросил он. – Гораздо легче сидеть здесь и поворачивать их самому.

Она похлопала его по плечу.

– Ну и простофиля же вы, – рассмеялась она. – Я уже четверть часа пытаюсь затащить вас сюда. Вы что, думаете, что я сама смогла бы добиться того, что получилось? Эта история о Бетховене – ложь.

– Ну и что мы будем делать?

– То, что будете делать _в_ы_ – это экспериментировать с этой машиной, а я – помогать вам и объяснять, как добиться того, чего вы хотите. Когда вы это закончите, я сыграю вам результат. Поверьте: я слишком часто этим занималась, чтобы думать, что вы будете сидеть здесь и описывать мне музыку. А теперь – _п_о_й_т_е_!

Он запел. Через восемь часов Рэгтайм потихоньку вошел в комнату и поставил на стол рядом с ними тарелку с бутербродами и кофейник. Барнум все еще пел, а синтезатор подпевал ему.

Барнум выплыл из своего творческого транса, ощутив, что что-то повисло в поле его зрения и мешает ему видеть клавиатуру. Что-то белое, дымящееся, на конце длинной…

Это была кофейная чашка, которую держала в руке Литавра. Он взглянул ей в лицо; она тактично промолчала.

Работая на синтезаторе, Барнум и Бейли буквально слились в единое существо. Да так и должно было быть, потому что музыка, которую пытался продать Барнум, была создана их общим разумом. Она принадлежала им обоим. А теперь он оторвался от своего партнера – настолько, что разговор с ним стал чуть-чуть отличаться от разговора с самим собой.

– Как насчет этого, Бейли? Следует нам выпить этого?

– Не вижу, отчего бы и нет. Для того, чтобы охлаждать тебя здесь, мне пришлось израсходовать порядочно водяного пара. Не мешает его восполнить.

– Послушай, отчего бы тебе не освободить кисти моих рук? Было бы гораздо легче крутить эти рукоятки: лучшее ощущение, понимаешь? Кроме того, я не уверен, что вежливо пожимать ей руку, если она не чувствует мою.

Бейли не сказал ничего, но его жидкое тело быстро откатилось вверх по рукам Барнума. Тот протянул руку и взял предложенную чашку, вздрогнув от непривычного ощущения тепла в собственных нервных окончаниях. Литавра этих прений не заметила; да и длились они лишь секунду.

Когда жидкость попала в горло, ощущение было как от взрыва. Он поперхнулся, а Литавра, похоже, забеспокоилась.

– Полегче, друг. Для того, чтобы пить такое горячее, нужно, чтобы нервы привыкли.

Она сделала осторожный глоток и снова обернулась к клавиатуре. Барнум поставил свою чашку и присоединился к ней. Однако, пожалуй, настало время сделать перерыв, и он не мог вернуться к музыке. Она заметила это и расслабилась; взяла бутерброд и стала есть с таким видом, как будто умирала от голода.

– Она _и _в _с_а_м_о_м _д_е_л_е_ умирает от голода, глупец ты этакий, – сказал Бейли. – Или, по крайней мере, очень голодна. Она ничего не ела восемь часов; а у нее нет симбиотика, который перерабатывает ее шлаки в пищу и подает прямо в вены. Поэтому у нее и возникает голод. Вспоминаешь?

– Вспоминаю. Я позабыл. – Он взглянул на груду бутербродов. – Интересно, а каким был бы на вкус один из них?

– Примерно таким. – Рот Барнума наполнился вкусом бутерброда с тунцом на пшеничном хлебе из цельной муки. Бейли проделал этот свой фокус, как и все остальные, посредством прямой стимуляции рецепторов. Без малейшего труда он мог вызывать у Барнума и совершенно новые ощущения, попросту закорачивая одну часть его мозга на другую. Если бы Барнуму захотелось узнать, как звучит вкус бутерброда с тунцом, Бейли под силу было и это.

– Хорошо. И я не стану протестовать, что не почувствовал его на зубах, поскольку знаю, что ты мог бы сделать и это. Однако, – (и мысли его приняли направление, которое могло не понравиться Бейли) – интересно, было бы ли вежливо съесть один из них?

– С чего вдруг вся эта вежливость? – взорвался Бейли. – Ешь, если тебе хочется, но я и в толк не возьму, зачем. Сделайся хищником, и увидишь, как я к этому отношусь.

– Спокойней, спокойней, – выговаривал ему Барнум с нежностью в голосе. – Полегче, приятель. Без тебя я ничего делать не буду. Но нам надо ладить с этими людьми. Я лишь пытаюсь быть дипломатичным.

– Тогда ешь, – вздохнул Бейли. – Ты на много месяцев нарушишь мои биологические циклы: что мне делать с этими лишними белками? Но тебе-то какое дело?

Барнум безмолвно рассмеялся. Он знал, что Бейли может сделать с ними все, что захочет: переварить, очистить, израсходовать, или просто сохранить на время и выбросить при первой возможности. Он потянулся за бутербродом и почувствовал, что когда он поднес бутерброд ко рту, плотная оболочка Бейли сократилась, освободив его лицо.

Он ожидал, что свет будет ярче, но был неправ. Впервые за много лет он пользовался собственным зрением, но результат ничем не отличался от тех изображений, которые Бейли создавал в коре его мозга все это время.

– У вас милое лицо, – сказала Литавра, прожевывая бутерброд. – Я так и думала. Вы нарисовали очень хороший автопортрет.

– Я это сделал? – спросил заинтригованный Барнум. – Что вы имеете в виду?

– Ваша музыка. Вы отражаетесь в ней. О, в ваших глазах я не вижу всего того, что в ней, но это и невозможно. Остальное принадлежит вашему другу Бейли. А его выражение лица я прочесть не могу.

– Да, думаю, что не можете. Но можете ли вы сказать что-нибудь о нем?

Она подумала, затем повернулась к клавиатуре, взяла ту тему, которую они с таким трудом разработали несколько часов назад, и сыграла ее чуть быстрее и с легкими изменениями тональности. В этом отрывке было счастье и намек на нечто недостижимое.

– Это Бейли. Он чем-то обеспокоен. Если опыт меня не подводит, это пребывание в Жемчужных Вратах. Симбиотики не любят появляться здесь; как и везде, где есть сила тяжести. Из-за нее им кажется, что в них не нуждаются.

– Слышал? – спросил Барнум своего безмолвного партнера.

– Угу.

– А это так глупо, – продолжала она. – Ясно, что знаю я об этом не из первых рук, но я встречалась и беседовала со многими парами. Насколько я представляю, связь между человеком и симбиотиком – это… ну, скажем, в сравнении с ней кошка-мать, умирающая за своих котят, представляется примером легкой привязанности. Впрочем, вам, я думаю, это известно об этом гораздо больше, чем я когда-либо смогу выразить словами.

– Вы хорошо это описали, – сказал он.

Бейли неохотно изобразил знак одобрения: мысленную придурковатую ухмылку.

– Она меня обошла, пожиратель мяса. Я умолкаю и позволю вам двоим вести беседы, не вмешиваясь в них со своей беспочвенной неуверенностью в себе.

– Вы успокоили его, – радостно сказал ей Барнум. – Вы даже добились того, что он шутит над собой. Это немалое достижение, потому что он воспринимает себя довольно таки всерьез.

– Это нечестно, я не могу защититься.

– По-моему, ты собирался помолчать?

Работа шла гладко, хотя времени занимала больше, чем хотелось бы Бейли. После трех дней переработки музыка начала обретать форму. Пришло время, когда Литавра могла нажать на кнопку, чтобы машина проиграла ее: пьеса сделалась гораздо большим, чем тот каркас, который они построили в первый день, но все еще нуждалась в завершающих штрихах.

– Как насчет «Контрапунктической кантаты»? – спросила Литавра.

– Что?

– В качестве названия. Ей нужно название. Я подумала, и мне пришло в голову это. Оно подходит, потому что в построении пьесы силен метрический элемент: у нее четкие размер, темп и акцентировка. И все же в ней есть заметный контрапункт у деревянных духовых.

– Это те пронзительные звуки, так?

– Да. Ну, как вы думаете?

– Бейли хочет знать, что такое кантата.

Литавра пожала плечами, затем у нее появилось виноватое выражение.

– По правде говоря, это слово я вставила для аллитерации. Может быть, для большего коммерческого успеха. На самом-то деле кантату поют, а у вас нет ничего похожего на человеческие голоса. Вы уверены, что не можете их добавить?

Барнум поразмыслил.

– Нет.

– Решать, разумеется, вам. – Похоже, она хотела сказать что-то еще, но решила, что не стоит.

– Послушайте, название для меня не так и важно, – сказал Барнум. – Если вы назовете ее таким образом, это поможет ее продать?

– Может быть.

– Тогда делайте, как хотите.

– Спасибо. Я поручила Рэгу заняться предварительной рекламой. Мы оба думаем, что перспективы у пьесы есть. Название ему понравилось, а он неплохо разбирается в том, что хорошо пойдет. И пьеса ему понравилась.

– А далеко ли до того, как мы ее закончим?

– Не слишком. Еще два дня. А вам она уже надоела?

– Немного. Мне бы хотелось вернуться обратно в Кольцо. И Бейли тоже.

Она нахмурилась, надув нижнюю губу.

– Это значит, что я не увижу вас в течение десяти лет. Это и впрямь может оказаться долгим делом. Для того, чтобы развить новый талант, требуется вечность.

– А почему вы этим занимаетесь?

Она подумала над вопросом.

– Я думаю – потому, что мне нравится музыка, а Янус – это место, где рождается и развивается самая новаторская музыка в системе. С вами, жителями Кольца, соревноваться не может никто.

Он хотел спросить ее, почему она не найдет пару-симбиотика и не узнает из первых рук, на что это похоже. Но что-то удержало его, какое-то безмолвное табу, которое установила она; а может быть – он. По правде говоря, ему теперь стало непонятно, почему _в_с_е_ не создадут пары с симбиотиками. Это представлялось единственным разумным способом существования. Но он знал, что многие находили такую мысль малопривлекательной, и даже отвратительной.

После четвертого сеанса записи Литавра отдыхала, играя для пары на синтезаторе. Они знали, что она делает это хорошо, и мнение их подтверждалось артистизмом, который она демонстрировала за клавиатурой.

Она познакомила их с историей музыки. Баха и Бетховена она могла сыграть с такой же легкостью, как и современных композиторов вроде Барнума. Она сыграла первую часть Восьмой симфонии Бетховена. С помощью обеих рук и обоих педов ей было совсем нетрудно в точности воспроизвести целый симфонический оркестр. Но этим она не ограничилась. Музыка незаметно перетекала от привычных струнных к шумовым звукам, которые были доступны лишь синтезатору.

Продолжила она каким-то сочинением Равеля, которое Барнум никогда не слышал, а потом – ранним сочинением Райкера. После этого она позабавила их несколькими рэгтаймами Джоплина и маршем Джона Филипа Сузы [Скотт Джоплин (1868-1917) – пианист и композитор, был прозван «королем рэгтайма»; Джон Филип Суза (1854-1932, настоящее имя – Зигфрид Окс) – дирижер духового оркестра и автор многочисленных маршей, в т.ч.: «Звезды и полосы навеки»]. Здесь она не позволила себе никаких вольностей, сыграв их в точной авторской инструментовке.