Текст книги "Стакан всегда наполовину полон! 10 великих идей о том, как стать счастливым"

Розовое зеркало

Не хотелось бы сваливать все на адвоката. Ведь адвокат – это и есть наездник, сознание, логическое «Я», и он подчиняется приказам слона – автоматического, бессознательного «Я». Они сообща стремятся выиграть в житейских играх благодаря макиавеллиевскому «ты – мне, я – тебе» и сообща это отрицают.

Чтобы выиграть в этой игре, вам нужно показывать себя окружающим с наилучшей стороны. Вы должны казаться порядочным человеком, как бы ни было на самом деле, должны пользоваться благами кооперации, даже если не заслуживаете их. Но все остальные играют в ту же игру, поэтому вам нужно еще и заручиться защитой – не доверять чужим самопрезентациям и следить, чтобы никто не требовал себе больше, чем заслуживает. Так что общественная жизнь – это всегда игра в социальные сравнения. Мы должны сравнивать себя с другими, свои поступки – с их поступками, а потом подстраивать все так, чтобы сравнение выходило в нашу пользу. (При депрессии болезнь отчасти в том и состоит, что человек начинает невольно подстраивать все наоборот, о чем и гласит когнитивная триада Аарона Бека: «Я ни на что не гожусь, мой мир сер и уныл, в будущем меня не ждет ничего хорошего».) Подстроить, чтобы сравнение выходило в твою пользу, можно двумя способами: либо повысить собственные притязания, либо оспорить чужие. С учетом всего, что мы уже обсуждали, читатель вправе ожидать, что мы делаем и то и другое, однако психологические исследования последовательно подтверждают, что окружающих мы оцениваем довольно-таки точно. Искажено лишь наше самовосприятие, поскольку мы смотрим на себя в розовое зеркало.

В городке Лейк-Вобегон, который выдумал Гаррисон Кейллор, все женщины сильны, мужчины красивы, а дети талантливы. Но если бы вобегонцы существовали на самом деле, они зашли бы дальше – большинство из них были бы убеждены, что они сильнее, красивее и талантливее среднего вобегонца. Когда европейцев и американцев попросили оценить собственные достоинства, навыки и другие привлекательные черты (в том числе интеллект, водительские навыки, технику секса и этику), подавляющее большинство оценило себя выше среднего (Alicke et al., 1995; Hoorens, 1993). В восточноазиатских странах этот эффект слабее, а в Японии его, вероятно, просто не наблюдается (Heine and Lehman, 1999; Markus and Kitayama, 1991).

Ник Эпли и Дэвид Даннинг выяснили, как мы это делаем, в ходе блистательной серии экспериментов (Epley and Dunning, 2000). Они попросили студентов из Корнеллского университета предположить, сколько цветов купят на предстоящем благотворительном мероприятии сами испытуемые, а сколько – студенты в среднем. Затем ученые оценили, как все было на самом деле. Оказалось, что собственную добродетель студенты сильно переоценили, а вот среднее количество угадали очень точно. Тогда Эпли и Даннинг провели второй эксперимент и попросили испытуемых предсказать, как они поведут себя во время игры на деньги, в которой можно либо отстаивать собственные интересы, либо сотрудничать с другими игроками. Результаты те же: 84 % испытуемых сказали, что будут сотрудничать, но при этом ожидали, что так же поведут себя лишь 64 % других студентов (в среднем). Когда игру провели на самом деле, сотрудничать согласились 61 % студентов. Третье исследование состояло в том, что Эпли и Даннинг платили испытуемым пять долларов за участие в эксперименте, а потом просили предсказать, какую часть этих денег гипотетически пожертвовали бы сами испытуемые и другие люди на благотворительность, если бы после эксперимента им предоставили такую возможность. В среднем испытуемые заявляли, что сами пожертвовали бы 2,44 доллара, а другие – только 1,83. Но когда эксперимент провели снова и после него и в самом деле предлагали пожертвовать деньги, средняя сумма составила 1,53.

А самым изящным было четвертое исследование: ученые подробно рассказали о третьем исследовании новой группе испытуемых и попросили их предсказать, сколько они пожертвовали бы, если бы сами оказались в таких условиях, и сколько пожертвовали бы другие студенты Корнеллского университета. И снова испытуемые заявили, что были бы гораздо щедрее остальных. Но затем им сообщили, сколько пожертвовали настоящие испытуемые в ходе третьего исследования, причем показывали цифры по одной (и в среднем получалось 1 доллар 53 цента). Когда испытуемые получили новую информацию, им дали возможность пересмотреть свои оценки, и так они и поступили. Испытуемые снизили свои оценки относительно других, но оставили прежними свои гипотетические пожертвования. То есть испытуемые правильно воспользовались статистикой пожертвований при пересмотре прогнозов о пожертвованиях других людей, но отказались применять ее для пересмотра своей розовой самооценки. Мы судим остальных по их поведению, но считаем, что располагаем дополнительной информацией о себе – знаем, каковы мы «на самом деле» внутри, поэтому без труда подыскиваем объяснения своим эгоистичным поступкам и цепляемся за иллюзию, что мы лучше других.

Этой иллюзии способствует и неоднозначность. Многие черты, в том числе, например, лидерские качества, можно определить как угодно, а значит, человек волен выбирать наиболее лестные для себя критерии. Если я уверен в себе, то могу определить лидерские качества как уверенность в себе. Если я считаю, что хорошо лажу с людьми, то могу определить лидерские качества как умение понимать окружающих и влиять на них. Когда мы сравниваем себя и других, процесс в целом таков: сформулировать вопрос (бессознательно, автоматически) таким образом, чтобы соответствующая черта была связана с какой-то сильной стороной, которую мы сами у себя видим, а потом поискать доказательства, что эта сильная сторона у нас и вправду есть. Наберешь доказательств, сочинишь «правдоподобную» историю – и дело в шляпе. Можно больше ни о чем не думать и тешиться мыслями о собственном величии. Так что неудивительно, что исследование миллиона американских старшеклассников показало, что выше среднего по лидерским качествам считают себя 70 %, а ниже среднего лишь 2 %. Каждый может найти черту, которую можно при помощи небольшой ловкости рук связать с лидерскими качествами, а потом раздобыть доказательства, что у него эта черта имеется (о лидерстве в этом ключе и о соответствующих исследованиях см. Dunning, Meyerowitz, and Holzberg, 2002). Любопытно, что преподаватели колледжей оказались еще недальновиднее старшеклассников: 94 % из нас убеждены, что работают лучше среднего (Cross, 1977). Но если простора для неоднозначности нет – какого вы роста, хорошо ли вы жонглируете – люди высказываются гораздо скромнее.

Еще полбеды, если бы подобное вопиющее самовосхваление только заставляло людей лучше относиться к себе. Более того, есть данные, что люди, питающие стойкие положительные иллюзии относительно себя самих, своих способностей и своего будущего, ментально здоровее, счастливее и популярнее в своей среде, чем те, у кого таких иллюзий нет (Taylor et al., 2003). Однако подобная предвзятость заставляет людей думать, будто они заслуживают большего, и создает условия для бесконечных диспутов с другими, которые тоже чувствуют себя незаслуженно обойденными.

На первом курсе колледжа я бесконечно воевал со своими соседями по комнате. Это на мои деньги была куплена почти вся обстановка, в том числе драгоценный холодильник, это я чаще всего убирал места общего пользования. В конце концов мне надоело отдуваться за всех, и я перестал стараться – пусть все зарастает грязью, пока кто-нибудь другой не возьмется за ум. Никто за ум не взялся. Зато все заметили, что я дуюсь, и объединились в своей неприязни ко мне. А на следующий год, когда мы уже не жили вместе, мы прекрасно подружились.

Когда папа привез нас с холодильником в колледж перед первым курсом, он сказал мне, что главное, чему мне предстоит научиться, преподают не в аудитории, и он был прав. Лишь прожив несколько лет в общежитии, я понял, каким дураком был на первом курсе. Естественно, я считал, будто делаю больше других. Я же знал до мелочей, что я делаю для всех, а о стараниях других догадывался только отчасти. И даже если моя бухгалтерия была верна, критерии для нее я устанавливал произвольно, в свою пользу. Я выбирал то, что было для меня важно, например, мытье холодильника, и ставил себе по этой категории пять с плюсом. Как и другие разновидности социального сравнения, неоднозначность позволяет нам задавать критерии так, чтобы все выходило в нашу пользу, а потом искать доказательства, показывающие, что мы всегда готовы идти всем навстречу, не то что они. Исследования подобных «бессознательных несоразмерных притязаний» показывают, что когда мужья и жены оценивают процентное соотношение работы по хозяйству, которую выполняет каждый, в сумме получается больше 120 % (Ross and Sicoly, 1979). Когда студенты, обучающиеся по программе бизнес-администрирования, при выполнении групповых заданий оценивают свой вклад в общее дело, сумма доходит до 139 % (Epley and Caruso, 2004). Если речь идет о работе групп, которая, как правило, ведется ради общей выгоды, предвзятая самооценка чревата взаимными обидами у всех участников.

Я прав, а ты необъективен

Если взаимные обиды так часты у супругов, коллег и соседей по комнате, что и говорить о тех, кто вынужден вести переговоры без особых теплых чувств и общих целей. На забастовки, судебные тяжбы, бракоразводные процессы и вспышки насилия после провала мирных переговоров тратится бездна общественных ресурсов, поскольку точно такая же предвзятая самооценка подливает масла в огонь лицемерного возмущения. В подобных ситуациях высокого психологического давления адвокаты (и настоящие, и метафорические) трудятся не покладая рук, чтобы подтасовать и исказить факты в пользу клиента. Джордж Левенштейн и его сотрудники из Университета Карнеги – Меллона (Babcock and Loewenstein, 1997) придумали, как изучить этот процесс. Они разбили испытуемых на пары и давали им прочитать материалы подлинного судебного дела (об аварии с участием мотоцикла в Техасе), причем назначали одного испытуемого на роль истца, а другого на роль ответчика и выделяли им реальную сумму денег, вокруг которой надо было вести переговоры. Каждую пару предупреждали, что нужно достичь честной договоренности, а если им не удастся это сделать, будет заключено дополнительное соглашение и из выделенной суммы вычтут «судебные издержки», отчего пострадают оба участника. Когда игроки с самого начала знали, у кого какая роль, каждый читал материалы дела по-своему, по-своему оценивал, какое решение вынес судья при разбирательстве, и предвзято строил аргументацию. Более четверти пар так и не смогли прийти к соглашению. Но когда игроки узнавали, какая роль кому отведена, только после чтения материалов дела, они действовали гораздо логичнее, и договориться не удалось лишь 6 % пар. Поскольку Левенштейн понимал, что в действительности невозможно утаивать подлинную роль переговорщиков до последней минуты, он стал искать другие способы придать игрокам объективности. Например, он давал испытуемым прочитать небольшую статью о разновидностях предвзятости, которая возникает в подобных ситуациях, чтобы проверить, удастся ли игрокам скорректировать свою позицию. Не помогло. Испытуемые воспользовались полученными сведениями, чтобы точнее предсказывать поведение оппонента, но на их собственной предубежденности это не сказалось никак. Как обнаружили Эпли и Даннинг, люди готовы воспринимать информацию, прогнозирующую чужое поведение, но корректировать свою самооценку отказываются наотрез. В ходе другого исследования Левенштейн последовал совету, который часто дают консультанты по семейным отношениям: предложил каждому из испытуемых написать сочинение, в котором он бы как можно убедительнее отстаивал точку зрения оппонента. Это не просто не помогло – стало только хуже. Манипуляция дала отдачу, вероятно, потому, что размышления о доводах оппонента автоматически заставляют основательно подумать, как их опровергнуть.

Помогла только одна манипуляция. Когда испытуемые прочитали статью о предвзятости, а потом им предложили написать сочинение о слабых сторонах собственной аргументации, их убеждение в собственной правоте наконец-то поколебалось. В ходе этого исследования испытуемые вели себя так же объективно, как и те, кто узнавал о назначенной роли в последний момент. Но не надо относиться к этому методу борьбы с лицемерием слишком оптимистично: уточним, что Левенштейн просил испытуемых найти слабые стороны в своей аргументации, в точке зрения, которую они отстаивали, а не в своем характере. Когда пытаешься помочь человеку посмотреть на его личный портрет Дориана Грея, он сопротивляется не в пример отчаяннее. Эмили Пронин из Принстона и Ли Росс из Стэнфорда хотели помочь испытуемым преодолеть предвзятость и для этого сначала рассказали им, что это такое, а потом спросили: «Теперь, когда вы знаете, какой может быть предвзятость, не хотите ли вы изменить то, что только что сказали о себе?» Они провели несколько экспериментов, но результаты всегда были одинаковыми: испытуемые с большим интересом узнавали о разновидностях предвзятости, а затем применяли новообретенные знания для предсказания чужих ответов (Pronin, Lin, and Ross, 2002). А самооценка оставалась прежней. Даже если схватить человека за грудки, встряхнуть и закричать: «Послушай! У большинства людей раздутое представление о себе. Будь реалистом!» – он откажется и только пробормочет: «Да нет, это другие предвзяты, а я и правда лидер выше среднего».

Это сопротивление Пронин и Росс возводят к так называемому «наивному реализму»: каждый из нас убежден, что видит мир безо всяких искажений, как есть. Более того, мы уверены, что все остальные видят то же самое, что и мы, а следовательно, все должны соглашаться с нами. А если не соглашаются, то либо они еще незнакомы с соответствующими фактами, либо их ослепляют собственные интересы и идеология. Мы признаем, что наши представления сформировались под воздействием окружения, культуры и личных обстоятельств, однако неизменно убеждены, что все это лишь сделало нас мудрее: например, если ты врач, то лучше разбираешься в проблемах индустрии здравоохранения. Зато личные обстоятельства других людей мы считаем причиной их предвзятости и тайных мотивов, например, врачи убеждены, что юристы не согласны с ними по поводу реформы гражданского законодательства не потому, что им приходится работать с жертвами врачебных ошибок (а следовательно, у них есть соответствующий профессиональный опыт), а потому, что им мешают объективно рассуждать личные интересы. Наивному реалисту ясно как день, что все кругом находятся под влиянием идеологии и личных интересов. Все, кроме меня. Я вижу все как есть.

Если бы мне пришлось выдвигать кандидата на роль «главного препятствия миру и социальной гармонии на планете», это был бы наивный реализм, поскольку его так просто обобщить с конкретного человека на группу: моя группа права, поскольку мы видим все как есть. Если кто-то с нами не согласен, очевидно, что он необъективен – ему мешает религия, идеология, личные интересы. Наивный реализм красит мир в черный и белый, а это подводит нас к самому неприятному следствию из замечаний древних мудрецов по поводу лицемерия: добра и зла не существует вне наших представлений о них.

Триумф Сатаны

В один прекрасный день в 1998 году я получил письмо от одной жительницы нашего городка, с которой не был лично знаком. Письмо было написано от руки, и в нем говорилось, что преступность, наркомания и количество беременностей у несовершеннолетних окончательно вышли из-под контроля. Сатана расправляет крылья, и общество катится в тартарары. Эта женщина приглашала меня в свою церковь, где я найду духовное пристанище. Чем дальше я читал, тем охотнее соглашался, что Сатана и вправду расправил крылья, но лишь затем, чтобы улететь и оставить нас в покое. Конец девяностых был золотой порой. «Холодная война» закончилась, демократия и права человека крепли повсеместно, в ЮАР искоренили апартеид, израильтяне и палестинцы пожинали плоды соглашений в Осло, даже в Северной Корее и то наметились перемены к лучшему. А дома, в США, преступность и безработица резко пошли на спад, экономика процветала, и с национальным долгом, казалось, вот-вот будет покончено. Даже тараканы исчезли из наших городов благодаря распространению чудесного средства «Комбат». О чем же она пишет, эта женщина?

Если кто-нибудь возьмется писать морально-этическую историю девяностых, ее можно назвать «Отчаянные поиски Сатаны». Крепнущий мир и гармония, похоже, заставили американцев искать альтернативных злодеев. Кого мы только ни пробовали на эту роль – и наркоторговцев (но тут эпидемия крэка пошла на спад), и похитителей детей (но тут оказалось, что это почти всегда кто-то из родителей). Культурные правые винили во всем гомосексуалов, левые – расистов и гомофобов. Размышляя об этих разнообразных злодеях, в том числе и традиционных – коммунистах и лично Сатане, – я обнаружил, что у большинства из них есть три общие черты: они невидимы (невозможно выявить вселенское зло по внешнему виду), их пороки заразны, поэтому так важно защитить от морового поветрия впечатлительную молодежь (от коммунистических идей, учителей-гомосексуалов, стереотипов из телевизора), а победить злодеев можно, только сплотившись воедино. Мне стало очевидно, что всем хочется считать, будто у них ниспосланная свыше миссия либо они отстаивают какое-то нерелигиозное доброе дело (права животных, эмбрионов, женщин), а какая миссия без хороших союзников и хорошего врага?

Проблема зла не дает покоя множеству религий с момента возникновения. Если Господь всемогущ и всеблаг, то либо допускает процветание зла (то есть не всеблаг), либо борется с ним (то есть не всемогущ). Как правило, религии выбирают один из трех способов разрешить это противоречие (Hick, 1967). Во-первых, прямой дуализм: есть силы добра и силы зла, они равны и ведут между собою вечный бой. Люди в нем тоже участвуют. Мы созданы наполовину добрыми, наполовину злыми и должны выбирать, на чьей мы стороне. Эта точка зрения ярче всего представлена в религиях, зародившихся в Персии и Вавилоне, в том числе в зороастризме, и подобные воззрения повлияли на христианство в виде долгоживущей доктрины манихейства. Во-вторых, прямой монизм: есть только один Бог, Он создал мир таким, как надо, зло – иллюзия. Такая точка зрения характерна для религий, зародившихся в Индии. Согласно этим религиям, весь мир или, по крайней мере, его эмоциональное воздействие на нас – иллюзия, а просветление состоит в избавлении от этой иллюзии. Третий подход, который переняло христианство, сочетает монизм и дуализм, причем так, что существование Сатаны вовсе не противоречит существованию всеблагого и всесильного Господа. Но эта логика так сложна, что я ее не понимаю. Как, очевидно, и многие христиане, которые, судя по передачам Христианского радио штата Виргиния, придерживаются сугубо манихейского мировоззрения, согласно которому Бог и дьявол ведут вечную войну. Более того, невзирая на разнообразие теологических аргументов в разных религиях, конкретные репрезентации Сатаны, демонов и прочих злых сил на разных континентах и в разные эпохи на удивление схожи (Russell, 1988; Буайе, 2018).

С психологической точки зрения манихейство исключительно правдоподобно. Наша жизнь – порождение нашего разума, учит Будда, а наш разум в ходе эволюции научился играть в макиавеллиевское «ты – мне, я – тебе». Все мы совершаем эгоистичные, недальновидные поступки, но наш внутренний адвокат следит, чтобы мы не винили в них ни себя, ни своих единомышленников. Поэтому мы убеждены в собственной порядочности, но легко замечаем предвзятость, алчность и двуличие у других. И обычно правильно угадываем чужие мотивы, но при любом конфликте начинаем грубо преувеличивать, лишь бы сочинить историю, в которой чистая добродетель (с нашей стороны) бьется с чистым пороком (чужим).

Миф о чистом зле

Получив это письмо, я несколько дней размышлял о потребности в зле. Решил написать статью об этой потребности и при помощи арсенала современной психологии взглянуть на зло по-новому. Но, едва начав исследования, я обнаружил, что опоздал. На год. За год до этого Рой Баумейстер, один из самых оригинальных социологов современности, дал полный и убедительный психологический ответ на этот трехтысячелетний вопрос. В своей книге «Зло: за кулисами человеческой жестокости и агрессии» (Baumeister, 1997) он изучил зло с точки зрения и жертвы, и насильника. Встав на позицию насильника, он обнаружил, что те, кто совершает поступки, которые мы воспринимаем как зло – от семейного насилия вплоть до геноцида, – обычно не считают, что поступают плохо. Более того, они зачастую думают, что сами стали жертвами. Но вы-то, конечно, эту тактику насквозь видите, вы прекрасно понимаете, как необъективны окружающие, когда им нужно защищать свою самооценку. Неприятно другое: Баумейстер показывает, как искажено наше восприятие, когда мы считаем себя жертвами или защитниками жертв, борющимися за правое дело. Какие бы исследования Баумейстер ни читал, везде говорилось, что часть вины нередко перекладывают на жертв. Большинство убийств – результат порочного круга эскалации насилия, провокаций и мести, и зачастую убийца запросто мог бы оказаться на месте трупа. В половине семейных конфликтов к насилию прибегают обе стороны (см. обзор в Baumeister, 1997 (гл. 2)). Баумейстер подчеркивает, что даже в случаях, когда полиция явно прибегает к неоправданной жестокости, как в печально известном случае избиения Родни Кинга в 1991 году, который был снят на видео, история обычно куда сложнее, чем показывают в новостях (новостные программы набирают аудиторию, удовлетворяя потребность публики в вере в победное шествие зла по планете).

Баумейстер стал выдающимся социологом, в частности, потому, что в поисках истины пренебрегает политкорректностью. Иногда зло падает с чистого неба прямо на голову невинной жертве, но в большинстве случаев все гораздо сложнее, и Баумейстер готов нарушить священный запрет на обвинение жертвы ради того, чтобы понять, что же произошло на самом деле. Как правило, когда человек совершает насилие, у него есть на то причины, и в число этих причин обычно входит месть за то, что кажется ему несправедливым, или самозащита. Это не значит, что винить нужно обе стороны в равной мере: насильники сплошь и рядом реагируют совершенно неадекватно и грубо ошибаются в оценке ситуации (потому что необъективны). Но Баумейстер делает упор на то, что нам отчаянно нужно понять, что мы смотрим на насилие и жестокость сквозь призму так называемого «мифа о чистом зле». У этого мифа много частей, но главная гласит, что свои злодеяния злодеи совершают по беспримесно-злодейским мотивам (в своих действиях они не руководствуются ничем, кроме алчности и садизма), жертвы – это только жертвы (они стали жертвами не потому, что что-то сделали), а зло приходит извне и ассоциируется с группой насильников, нападающей на нашу группу. Более того, всякий, кто сомневается в применимости мифа, осмеливается мутить воду моральной определенности, – потакает злу.

Миф о чистом зле – это крайняя форма предвзятого отношения к себе, крайняя форма наивного реализма. И первопричина самых затяжных циклов насилия, поскольку обе стороны с его помощью погрязают в манихейской борьбе. Когда Джордж Буш-младший сказал, что террористы, совершившие теракт 11 сентября 2001 года, сделали это потому, что «ненавидят нашу свободу», он проявил поразительную психологическую безграмотность. Ни самих террористов, ни Усаму бен Ладена особенно не волновало, что американским женщинам можно водить машину, голосовать и носить бикини. Просто исламским экстремистам хочется убивать американцев, поскольку они опираются на миф о чистом зле в толковании истории арабского мира и нынешних событий. Америка для них – воплощение Сатаны, теперешний злодей в длинной процессии западных сил зла, угнетавших арабские страны и народы. То, что они совершили, было реакцией на действия и влияние США на Ближнем Востоке, которое они воспринимали сквозь искаженную призму мифа о чистом зле. Когда террористы относят к категории «врага» всех мирных жителей без разбора и убивают их, это ужасно, но эти действия хотя бы имеют психологический смысл, тогда как убийства из ненависти к свободе и правда бессмысленны.

Баумейстер делает и другой неприятный вывод: у насилия и жестокости четыре главные причины. Первые две – очевидные атрибуты зла: алчность/честолюбие (насилие ради непосредственной личной выгоды, например, грабеж) и садизм (удовольствие от чужих страданий). Однако алчность/честолюбие объясняет лишь малую толику насилия, а садизм – почти ничего. Люди очень редко мучают других только ради удовольствия кого-то мучить, такое бывает разве что в детских мультиках и в фильмах ужасов. Две главные причины зла мы считаем достоинствами и воспитываем их у детей: это высокая самооценка и моральный идеализм.

Если у человека высокая самооценка, это не приводит к насилию непосредственно, но когда высокая самооценка нереалистична или нарциссична, реальность грозит подорвать ее, и в ответ на эту угрозу человек – особенно если он молодой мужчина – зачастую прибегает к насилию (Baumeister, Smart, and Boden, 1996; Bushman and Baumeister, 1998). Однако недавнее исследование показало, что антиобщественное поведение связывают с низкой самооценкой – Donnellan et al., 2005). Баумейстер сомневается в пользе программ, непосредственно повышающих самооценку ребенка, воспитывая у него навыки, которыми можно гордиться. Прямое укрепление самооценки чревато нестабильным нарциссизмом. Угроза самооценке – причина значительной доли проявлений насилия на индивидуальном уровне, но для массовых зверств нужен идеализм, вера, что твое насилие – средство для достижения высоконравственной цели. Зверства ХХ столетия творили либо строители утопии, либо защитники своей родины и своего народа от вражеских набегов (Glover, 2000). Идеализм легко становится опасным, поскольку практически неизбежно несет с собой убеждение, что цель оправдывает средства. Когда сражаешься за добро или за правую веру, важен результат, а не путь его достижения. Никто не уважает правила как таковые – мы уважаем моральные принципы, стоящие за большинством правил. А если мораль и закон вступают в противоречие, нас, как правило, больше заботит мораль. Как обнаружила психолог Линда Скитка (Skitka, 2002), когда у человека есть сложившееся морально-этическое мнение по неоднозначному вопросу, то есть он чувствует, что обладает «моральным мандатом», ему уже неважно, чтобы на судебных разбирательствах строго соблюдались процедурные нормы. Он хочет, чтобы «хороших» любой ценой освободили, а «плохих» – осудили. Так что неудивительно, что администрация Джорджа Буша-младшего постоянно настаивала, что самосуд, творимый полицейскими, тюремное заключение на неопределенный срок без суда и грубое обращение с заключенными – законные и оправданные меры ведения манихейской «войны с терроризмом».