Текст книги "Крушение"

Глава 7

Кевин Брахт отпер дверь и дал ключ мне. Переступив порог, я по возможности бесшумно прикрыл ее, но та все равно стукнула тяжело и гулко, по-тюремному. Сразу видно, что помещение для изоляции.

Фигура на кровати лежала лицом к стене, скрытая одеялом; наружу выбивалось лишь несколько беспорядочных прядей.

– Зельда? – осторожно подал я голос.

В ответ тишина. Я позвал еще раз, чуть громче. Приподнял волосы – сальные, спутанные. От теплой шеи чуть повеивало уксусом. Я нащупал пульс – медленный, ровный.

Отступив на шаг, оглядел изолятор.

Возле кровати располагался стул – сиденье и спинка мягкие, виниловые, а каркас из прочного коричневого пластика. Светодиодные светильники в потоке давали мягкий рассеянный свет. К ним прибавлялся свет солнца, сеющийся из окна наверху. Через припорошенное пылью чумазое стекло апатично, как на любительских акварелях, синело небо.

Я прошелся по периметру. Пол устлан линолеумом под дубовый паркет. Стены для мягкости покрыты слоем пеноплена, какой можно встретить только в подобных учреждениях, а поверх него – обои горчичного цвета, в тон которым и пушистое одеяло.

Поверх кроватных пружин – ортопедический матрас, на удивление добротный и упругий. Кровать, само собой, привинчена к полу.

В левом углу унитаз без крышки и умывальник размером с салатницу – оба из нержавейки, с закругленными краями. Нигде ни единой заостренной поверхности, что, в принципе, не панацея. Для того, кто жаждет самоуничтожения, даже рулон туалетной бумаги или зубная щетка на раковине могут при нужных обстоятельствах сыграть роковую роль.

Подняв глаза, на высоте, доступной разве что тренированному баскетболисту, я разглядел репродукцию в рамке – кустарного качества пейзаж. Спасибо, что хотя бы не мунковский «Крик»[11]11
  «Крик» – знаменитая картина Э. Мунка (1863–1944) с безликим силуэтом, издающим вопль отчаяния.


[Закрыть] (а то с Кристин Дойл-Маслоу, пожалуй, станется).

По больничным меркам место вполне себе приличное, хотя, как и все места заточения, через пару дней после использования оно начинает вонять казематом.

Я нагнулся, чтобы получше разглядеть новоиспеченную узницу. Пряди немытых волос напоминали сточную воду с проседью. Тридцать пять лет; остается лишь догадываться, как у нее после потери работы складывалась жизнь.

Где эта женщина обреталась? Как и чем жила? Что толкнуло ее повторить ту же проделку, после которой она очутилась в «обезьяннике» Санленда? Тот задний двор в Бель-Эйр тоже принадлежал кому-то из ее бывших? Или она его просто себе измыслила?

И где ее сын?

Я уселся на коричневый стул и попробовал подтянуть его к кровати. Не тут-то было: тоже привинчен.

Зельда продолжала спать, а мне невзначай подумалось, каково это – застрять здесь надолго.

Внезапно грудь словно стянуло обручем, а пульс пошел на разгон. Хотя я считал, что с этим вопросом покончил еще годы назад.

Это была клаустрофобия, которую я рассматривал в себе как скверный пережиток детства. Все те часы, проведенные мной в потаенных щелях и сараях, на корточках за кустами или между камней в попытках избежать непредсказуемых вспышек гнева пьяного отца.

С той поры тесные пространства вызывали во мне скрытую неприязнь, хотя я и считаю, что сколь-либо заметное волнение по этому поводу – дело прошлое. Об этом не знает даже Робин. Ей незачем.

И вот опять… Ничего серьезного, я вполне мог с этим совладать. Как и годы назад, когда для этого мне приходилось заниматься самовнушением, прибегая к когнитивным поведенческим приемам.

Для этого я пытаюсь избегать всего, что хоть как-то напоминает заточение, – быть может, потому что не хочу окончательно изгонять свои воспоминания из боязни, что эта свобода смягчит меня, когда вдруг нагрянет следующая волна угрозы.

Я выстроил для себя мир, дающий мне максимум свободного пространства. Я живу в просторном, не загроможденном мебелью доме с видом на каньон, а в погожие дни с террасы виден и лоскуток океана. Моя работа – временная опека и судебная травматология, консультации по убийствам с моим лучшим другом, опытным детективом – позволяет приходить и уходить, когда это нужно мне самому.

Для поддержания формы я бегаю, выбирая время, неурочное для других.

Много времени я провожу наедине с собой, ну а когда начинают донимать непрошеные мысли и мне надо отвлечься от себя, всегда могу себе позволить роскошь помощи другим.

И вот сейчас, в этом абсурдном сюрреалистичном месте человек, которому я пришел помочь, лежит напичканный седативами, а я рвусь отсюда на волю.

Глубокий вдох и выдох. Фокусировка.

Несколько раз проделав это упражнение, я, сидя, склонился над Зельдой и коснулся ее щеки. Разумеется, в этом был определенный риск.

Зельда не шевельнулась. Я тронул ее еще раз, на этот раз легонько похлопав.

Моя третья попытка заставила ее нахмуриться.

– Зельда? – окликнул я.

Она что-то бормотнула, не открывая глаз. А затем села, повела плечами и мутно огляделась. Одеяло скатилось, открывая, как мне показалось, желтую казенную робу, но то оказалась дешевая блузка «тихуана» с грубыми черными швами в рубчик.

– Зельда.

Она снова улеглась, отодвинулась от меня и ушла в сон.

Я сидел, закрыв глаза и делая глубокие вдохи. В уме я пытался создать какую-нибудь приятную картину. В итоге сложился образ маленького мальчика, который строил из плашек замки. Что, впрочем, порождало новые вопросы.

Видение с меня стряхнул женский голос:

– Ты.

Не обличение; просто местоимение, брошенное без всякой интонации. Словно этот возглас существовал в вакууме.

Зельда Чейз снова сидела, собрав вокруг себя одеяло. На этот раз ее глаза были открыты и уставлены на меня.

– Ты, – повторила она.

– Зельда, вы знаете, кто я?

Смятение.

– Я доктор Делавэр.

Ее губы скукожились в куриную гузку. Она поскребла себе подбородок, затем щеку, затем лоб. Громко рыгнула, поскребла себе шею, вращая головой, захрустела суставами пальцев.

Эти пять лет состарили ее на десятилетия: некогда породистый овал лица из-за поведенной скулы и подбородка превратился в скособоченный топорик. Рот ввалился, из чего следовало, что зубы повыпали. Цвет лица сделался землистым (пресловутый «уличный загар»), губы в пузырьках волдырей иссохли и пожухли. Белки глаз сделались розовыми. Неужто ей тридцать пять лет? На вид как минимум пятьдесят пять.

– Зельда…

Она приподняла руки в оборонительной позе, но вяло и неуверенно, как разучившийся боксер.

Я отсел от нее на стуле как можно дальше.

– Я – Алекс Делавэр. Мы с вами виделись несколько лет назад.

Молчание.

– Мне говорили, вы меня спрашивали.

Руки чуть приопустились. Смятение на грани ступора могло объясняться душевным расстройством, однако у меня складывалось мнение, что причиной здесь происки Кристин Дойл-Маслоу. Зельда в таком состоянии позвать меня вряд ли могла. А вот проекту Цапли явно был нужен официально зафиксированный пациент, и я, сердобольный болван, своим визитом совести на это купился.

Тем не менее надо было пробовать.

– Зельда, мы с вами встречались пять лет назад. Когда вы наблюдались у доктора Шермана.

Взгляд без тени мысли.

– Лу Шерман, – напомнил я. – Он был вашим психиатром.

Она кругло моргнула.

– Я – детский психолог. И одно время занимался вашим Овидием.

Моргание.

– С Овидием я работал, пока вы лечились у доктора Шермана. Вы тогда жили в отеле в Беверли-Хиллс.

Понимания во взгляде не больше, чем у обоев за ее спиной.

Я продолжал тараторить как одержимый:

– Мы с доктором Шерманом организовали Овидию няню, чтобы вы могли возвратиться к работе. Точнее, это сделал я. Через агентство по найму.

На губах блуждающая растерянная улыбка, как у больных афазией[12]12
  Афазия – психическое нарушение, характеризующееся утратой способности понимать чужую речь.


[Закрыть], которые чувствуют, что что-то не так, но не поймут, что именно.

– Зельда, вы знаете, где находитесь?

В ответ – мучительно сдвинутые брови. Я повторил вопрос, уже мало чего ожидая.

– Здесь, – произнесла она.

– «Здесь» – это где, Зельда?

– Это…

– «Это» значит что? Вы знаете?

Она сощурилась. Сплела пальцы и уронила руки перед собой. С одной стороны, хорошо, что она не буянит, но… вообще, что я ей могу сказать? Что она подопытная крыса в грантовом проекте?

«Где же может быть мальчик?»

– Вчера, Зельда, вы были в клинике, – произнес я. – Оттуда вас перевезли сюда, но всего на два дня.

Реакции никакой.

– Вы знаете, какой сейчас день?

– Сейчас.

Мой следующий вопрос был буднично-идиотским:

– В смысле, какой день недели?

Эту фразу я с таким же успехом мог произнести на албанском.

– Вы помните, из-за чего оказались в больнице?

Она закрыла себе ладонями глаза. Сжатые кулаки смотрелись небольшими дугами.

– Зельда, прошу прощения, если эти вопросы…

– Исчезла, – неожиданно громко и резко бросила она.

– Кто исчез, Зельда?

– Мамуля.

– Ваша мать…

– Нет, нет, – сорванным шепотом заговорила она, – нет нет нет нет нет нет…

Все это монотонно, без гневливости; звучало больше как усталая мантра.

Скрючившись, она прижала ладони к вискам.

– Мамуля… – произнес я как подсказку.

– Ушла.

– Когда?

Молчок.

– Вы искали вашу маму.

Она шумно засопела.

– И не нашли.

Она посмотрела на меня как на сумасшедшего:

– Я бы искала, но они меня сюда.

– Конечно. Вы искали вашу маму, когда…

В отчаянии зарычав, она откинулась на матрас и натянула себе на голову одеяло.

– Зельда…

Одеяло приподнялось. Я ждал. На этот раз ее сон перемежался агрессивным, колючим похрапыванием.

Следующие полчаса я провел в ожидании, подавляя в себе напряжение все той же приятной умозрительной образностью. В которую, однако, нередко вторгались тревожные мысли.

«Одиннадцать лет».

Когда дыхание у Зельды замедлилось и стало ясно, что она заснула крепко, я пустил в ход ключ и покинул это узилище.

* * *

Кевин Брахт поднял глаза от книги.

– Можно с чем-нибудь поздравить?

Я покачал головой.

– Тогда что будем делать, док?

Я дал ему свою визитку.

– Буду здесь завтра перед ее выпиской. Если возникнут какие-нибудь проблемы, дай мне знать.

Он подошел к двери.

– Что же с ней, такой вот, будет?

– Попробую пристроить ее куда-нибудь, где безопасно.

– Но ведь это только с ее согласия. Таков порядок.

Я понимал, о чем он. Правила принудительного удержания категорично гласят: если пациент так или иначе угрожает себе или окружающим, врач обязан это зафиксировать. Если нет, тогда полная свобода без всяких исключений. Это вызывало невольный вопрос: что Зельда сделала такого, что ей изначально присвоили код? Я спросил Брахта, есть ли у него какие-то соображения на этот счет.

– Да нет. Ее просто доставили и сказали, что она была задержана.

– Лично я не видел на ней ни ссадин, ни каких-либо следов борьбы.

– Так ведь и я тоже. Кроме самого эпизода задержания, когда ее брали в наручники, вид у нее был такой же, какой вы только что видели. Мне, кстати, попробовать ввести ей дополнительно еще какой-нибудь препарат? Само собой, неофициально.

– Нет, просто приглядывай за ней.

– Ну а как же, док. Может, даже найду повод, чтобы вернуть ее обратно.

Я покачал головой:

– Не надо. Если в этом будет необходимость, оно само проявится.

– Согласен.

Когда я направлялся к двери, Кевин сказал:

– Надеюсь, я не показался вам самоуправным козлом. Насчет повторного удержания. Мне просто подумалось о ее безопасности. Куда ей, бедняге, деваться, ежели что? Ведь черт-те где окажется.

– Я это именно так и понял, Кевин. И рад, что ты здесь.

– Спасибо, док. – Он рассмеялся. – Мне б так радоваться…

* * *

На обратном пути я прошел через соты офисных кабинок. Возле ближнего сестринского поста находилась Кристин Дойл-Маслоу, занятая сейчас своим «Айпэдом». Моего приближения она, похоже, не заметила, а потому, когда я был от нее уже в двух шагах, вздрогнула и поспешила выключить планшет. Хотя то, что у нее на экране, я успел заметить. Кино – со щитами, копьями и кровищей.

Я прошел, не сбавляя хода.

– Как там статус? – спросила она.

– Кво, – ответил я.

– Что?.. А, ха-ха… Когда вы думаете вернуться?

– А когда ее выпустят?

Она уже снова была занята «Айпэдом»:

– Завтра в три часа дня.

– Вот я и буду к этому времени.

– А если инцидент?

– В каком смысле?

– Ну какая-нибудь проблема?

«Скажу, пожалуй».

– У вашего санитара есть мой номер. У вас есть какие-то планы на период после выписки?

– А это ваша забота?

Я пошел дальше.

– Это всё? – в спину спросила она.

– А чего еще? – бросил я, не оборачиваясь.

– Если вы знаете других пациентов, подпадающих под нашу программу, то скажите: пусть обращаются.

* * *

Из своей «Севильи» я набрал медицинский центр университета и спросил доктора Неру.

– У нас их трое. Вам которого?

– Который из психиатрии.

– Прошу подождать. – С минуту в трубке артачилась испанская гитара. – Есть доктор Мохан Неру. Вам дать номер?

Я пометил себе автоответчика отделения психиатрии, а затем снова вышел на оператора и попросил доктора Неру.

– Если вы пациент, то у нас действует строка сообщений…

– Я коллега. Доктор Алекс Делавэр. Речь о нашем общем пациенте.

– Прошу подождать… Да, вы есть в списке… Александер… А, так вы не из нашего района, но… Хотя у вас до сих пор сохранены привилегии. Минутку.

Через пару инструменталов фламенко:

– Спасибо за ожидание. Сегодня у него приемный день, но на звонки он не отвечает.

– Какие именно услуги он оказывает?

– Информацией такого уровня мы не располагаем.

* * *

Вествуд находился как раз по дороге домой. Через главный южный въезд я свернул на территорию кампуса и возле административного здания медцентра взял влево. От него в обе стороны тянулись лечебные корпуса. Как и свойственно мини-городку, в этот час здесь всюду кипело движение.

Психиатрическая больница Рейвенсвуда располагалась в одном из самых новых и импозантных зданий комплекса – шестиэтажный архитектурный изыск из известняка и меди, проспонсированный и названный в честь магната, чья дочь умерла от осложнений анорексии. Машину я припарковал по своему факультетскому пропуску, на грудь пришпилил корпоративный бэйдж «Западной ассоциации педиатров» и, поднявшись в лифте на пятый этаж, нажал красную кнопку запертой двери с табличкой «Стационар взрослой психиатрии».

Всего в медцентре около тысячи койко-мест, из которых восемьдесят числятся за Рейвенсвудом. Из них двадцать отведены педиатрии, десять – пациентам с Альцгеймером, давшим согласие на подопытность в обмен на надежду, а остальные тридцать входят в университетскую программу для лиц с расстройствами пищевого поведения (услуга, приносящая немалые дивиденды).

Остается пятнадцать коек под общую психиатрию. Они, в свою очередь, подразделяются на восемь в палате добровольцев, не особо отличающихся от своих соседей-реабилитантов, и семь для тех, у кого клеймо «5150».

Неудивительно, что когда сюда привезли Зельду, здесь все было уже под завязку.

«ЛАКБАР» был местом не ахти, но за неимением оного ее, вероятно, переправили бы на другой конец города в психушку окружного подчинения. Так что, может, все сложилось и к лучшему. Если мне удастся пристроить ее туда, где она сможет прожить завтрашний день. Чтобы она там оклемалась, пришла более-менее в адекват и все-таки рассказала, где сейчас находится ее сын.

Пять лет назад она была преданной, обеспокоенной матерью. Вскоре после этого карьера Зельды потерпела крах, а сама она оказалась на улице. Один положительный нюанс: ее продолжал опекать Лу Шерман, возможно, даже после того, как она лишилась страховки. И никуда ее не переводил, пока сам не оказался серьезно болен.

Но ко мне он не обращался…

С той стороны к двери никто не подходил, и я позвонил снова. Спустя некоторое время через дверное окошечко меня оглядела молодая медсестра и сама вышла ко мне наружу.

– Чем могу помочь?

– Мне нужен доктор Неру.

Она взглядом изучила мой бэйдж.

– Майк сейчас в кафетерии.

– Спасибо. Вы прошлой ночью дежурили?

– Нет. А что?

– Я только что от пациента, который поступал сюда под кодом «пятьдесят один пятьдесят», а затем его переправили в другое место, ближе к центру. Процедуру оформлял доктор Неру, и мне хотелось бы заглянуть в сопроводительную карту, посмотреть, не даст ли он мне каких-нибудь клинических советов.

– А в центре что, есть больница?

– Не совсем, – ответил я. – Что-то вроде центра психического здоровья, а при нем небольшой стационар.

– Вон оно что… В общем, Майк сейчас на обеде.

* * *

Кафетерий, словно улей, гудел ордой людей в белых халатах и зеленоватых хэбэшных «двойках». Все спешили поскорее обслужиться. Бросалось в глаза обилие выходцев из Индии, как минимум десятка два.

Шаг первый: сконцентрируйся на докторах.

Шаг второй: сфокусируйся на тех, кто помоложе, из расчета что у Мохана («Майка») Неру есть американское гражданство.

Всего набиралось пять кандидатур. Взяв себе чашку кофе, я начал неторопливо проходить мимо каждого, стараясь не привлекать к себе внимания чтением их бэйджей.

«М. М. Неру, д. м.» оказался вторым по счету – гладколицый, чисто выбритый мужчина лет тридцати. За столиком он сидел один, рассеянно поедая большущий буррито и запивая его колой из баночки. При этом еще и успевал поигрывать со своим «Айфоном».

Я пристроился напротив. Он заметил меня не сразу; совсем как Дойл-Маслоу со своим фильмом. Все подсаженные на киберзабавы так или иначе слегка «тормозят».

Наконец Неру поднял глаза, а я представился и рассказал, зачем я здесь. Он кинул взгляд на мой бэйдж.

– Да, конечно, я ее помню. Та, которую мы перевели. Как там она?

– По большей части спит. У вас есть время поболтать?

– Разумеется.

Он отодвинул тарелку с недоеденным буррито.

– Не хотелось бы прерывать ваш обед.

– Да я уже поел. На такую дрянь и времени тратить не хочется. Значит, вы работаете с тем администратором… Кирстен, или как там ее? За которой крупные фонды нашей медицины?

– Не совсем так.

Я изложил ему свою историю знакомства с Зельдой Чейз, случившегося стараниями Лу Шермана, а также то, какими судьбами в итоге оказался в «ЛАКБАРе».

– Значит, она и вас обработала. – Он усмехнулся. – Доктора Шермана я знал по медколледжу: хороший преподаватель. А когда увидел ту карту с отметкой, что его больше нет, расстроился. Он ведь, кажется, умер?

– Да, два года назад.

– Вот-вот. Кажется, я про это еще от кого-то слышал.

– А можно мне как-то ознакомиться с его записями?

– Можем подняться и сделать копию, только никаких откровений не ожидайте. Никаких особых комментариев о ней он не оставил. Лишь расписал курс медикаментов.

– И что там?

– Начал с халдола, пару раз повышал дозировку, затем по истечении года переключился на ативан, от чего я и стал отталкиваться. Перед отправкой дал ей серьезную дозу, чтобы она поутихла и при транспортировке вела себя спокойно. – Он посмотрел на меня. – Так, по-вашему, нормально?

– Переезд обошелся без эксцессов, и она мирно спит.

– Ну вот и славно. А у вас какой план?

– Честно сказать, никакого, – ответил я. – Завтра ее выписывают, и пока она не сделала ничего, чтобы продлять ей «пятьдесят один пятьдесят».

– Значит, ее просто выпнут на улицу. История старая как мир.

– Кстати, а каким образом ее вообще задержали?

– Хороший вопрос. Начать с того, что стволами и ножами она ни перед кем не размахивала. По словам копов, «создавала беспорядок» на чьем-то там заднем дворе, а их прибытие встретила агрессивно. И копы – цитирую дословно – «почувствовали перед собой угрозу»; как вам нравится такой вздор? Эдакие великорослые дитяти, которым всюду мерещится спусковой крючок… Они сказали, что дело возбуждать не будут, если только мы ее угомоним; ну я и решил оказать ей услугу. К тому же у нас имелось койко-место, что бывает далеко не всегда. – Неру отхлебнул колы. – Ну и как там то место, куда она перешла?

Я описал ему «ЛАКБАР».

– Вот же показушница. – Майк-Мохан презрительно покачал головой. – А ведь вещала с таким видом, будто у них там как минимум ВИП-центр…

– Из шкурных интересов, – пояснил я. – Хотя палата там довольно сносная, к тому же с толковым дежурным санитаром.

– То есть свое она все же урвала, – рассудил Неру. – Ладно, пусть в следующий раз хотя бы сунется с какой-нибудь просьбой. Я ей сразу укажу, куда ее засунуть.

– Ничто не сравнится с наглядным уроком анатомии.

Он осклабился. А затем посерьезнел.

– Значит, завтра в три часа дня ее выпроводят, и она станет беззащитной. Был бы рад сказать, что удивлен… Я сейчас на последнем курсе, подумываю о магистратуре в медицине или бизнесе. А может, направлю стопы и в социальную политику…

– Лучше быть молотком, чем гвоздем?

– Главное, чтобы эффективно.

Откусив очередной кусок буррито, остальное он с гримасой отодвинул в сторону. Мимо прошла пара его темноглазых соплеменников. Неру рассеянно проводил их взглядом.

– На врача я выучился не для того, чтобы быть тюремщиком, но давайте будем откровенны: кое-кто из людей нуждается в защите от самих себя. Ночь, когда сюда поступила мисс Чейз, выдалась бурной: некоторые из принятых пациентов вели себя беспокойно. И тут ко мне подлетает эта птица и давай втирать, что у нее есть полномочия, бла-бла-бла, и сует мне всякие бланки от официальных инстанций, в том числе и от Института здравоохранения. Там помещение и в самом деле пригодное?

– Если на пару дней, под должным наблюдением.

– Один-единственный пациент в каком-то облезлом заведении… – Майк Неру задумчиво покачал головой. – Ну что, идемте смотреть ту выписку?

* * *

Пока он разыскивал у себя в компьютере файл, я задал вопрос:

– Когда доктор Шерман начал заниматься Зельдой, он не был четко уверен в ее диагнозе. В его записях он проясняется?

– Нет, но, учитывая назначаемые им препараты, я решил, что он концентрировался больше на тревожности, чем на биполярном… ага, вот оно. Сейчас распечатаю.

Из принтера вылез всего один лист. Имя-фамилия Зельды, без телефона, с давно устаревшим адресом, плюс указание на наличие восьмилетнего ребенка, некогда обследованного мною. И, наконец, в самом низу – правовое заявление, что он более не может нести медицинскую ответственность за пациентку и надеется, что она будет придерживаться назначенного им курса лечения, который начнет проходить с кем-то при университете. В том числе продолжение приема медикаментозных средств: халдол с дальнейшей заменой на ативан.

«Продолжение» подразумевало, что в какое-то время она его прервала – возможно, в нарушение рекомендаций. Упоминание первого медикамента наводило на мысль о предположении Лу Шермана, что пациентке он снова понадобится.

Выбор халдола обычно приходится на случаи, когда на горизонте маячит перспектива тяжелого расстройства.

Нет ничего, что так или иначе подтверждало бы соблюдение Зельдой прописанного ей курса. Единственная причина, по какой она в итоге оказалась в университетской клинике, – это территориальная близость к Бель-Эйр.

– Примечателен адрес, – указал Майк Неру. – Бульвар Сансет, Беверли-Хиллс. Дома там не каждому по карману, а у нее вид явно не богачки.

– Отель «Беверли-Хиллс», – конкретизировал я. – Она там жила в коттедже.

– Вы шутите? Ого… То есть когда-то она в самом деле была при деньгах. Удивительно: я-то думал, это описка… К нам она поступила как «бездомная».

– Сейчас-то она, похоже, ею и является. Как установили ее личность?

– Копы идентифицировали ее по отпечаткам пальцев и указали имя. Опираясь на него, мы подняли наш архив и нашли учетную запись.

– Здесь упомянут ее сын. Она что-нибудь говорила о нем?

– Ничего. Просто голосила, чтобы ее освободили. Как и все, кто подвергается подобному приводу. Тогда я ввел ей ативан, и она подутихла. В отличие, кстати, от некоторых других. Ночка выдалась еще та.