Текст книги "Срединная Англия"

– Папа! – сказала Лоис.

– Что? – Он развернулся к ней: – И ты туда же.

– Ты какого черта творишь? – прошептала она.

– Отстань от меня. Я прекрасно знаю, что́ творю.

– Кажется, мы все знаем.

– Отстань от меня, я сказал. Что тут такого? Твоя мать мертва уже два года. У меня есть нужды, как и у всех.

– Сегодня, – угрожающе проговорила Лоис, – не время для тебя и твоих нужд.

– Отстань от меня, – повторил Колин. – По-моему, тут все на мази.

Он повернулся к дочери спиной и возобновил беседу с Хеленой, которой, кажется, гораздо сильнее хотелось показывать фотокарточки Грэма, нежели обсуждать свою комнату и есть ли из ее окна вид на реку. Лоис, получив отпор, огляделась по сторонам в поисках брата, но его, как обычно, нигде не было видно. Почему Бенджамина вечно не найти, когда он нужен?

* * *

Бенджамин размышлял, не развилась ли в нем навязчивая привычка смотреть на реку. Сегодня было почти полнолуние, узоры света, плясавшие по поверхности Эйвона, завораживали. Солнце село полчаса назад, и хотя на воде было зябко, а ветер гнал по реке рябь и потрескивал ветками ив, вставать со скамейки, которую кто-то заботливо разместил на берегу, совсем не хотелось. Бенджамин был человеком застенчивым, и светский треп его изнурял. Одно дело трепаться с членами своей семьи, а вот три-четыре часа поддерживать любезные беседы с посторонними… И кроме того, во всем этом сборище было что-то такое, от чего Бенджамин ощущал себя не в своей тарелке. С Иэном он виделся всего второй раз, и, пусть тот казался довольно приятным, Бенджамин не был уверен, что Иэн для его племянницы подходящий избранник. Что у них общего, ну правда?

Эти тревожные мысли плескались у него в голове, река беспокойно трепетала под усиливавшимся ветром, и Бенджамин вдруг осознал, что уже не один. Люси, старшая сестра Иэна, стояла рядом со скамейкой, сложив руки на груди и слегка дрожа.

– Вы не против, если я присяду?

– Нет, совсем нет.

Он подвинулся. Она села рядом, вытащила электронную сигарету.

– Ничего, если я?..

– Конечно.

– Ужасные эти штуки. Но от них хотя бы рак не возникает.

Некоторое время она пыхала сигаретой, оба молчали. В шатре заиграла музыка, какая-то слезливая баллада из 1980-х поплыла в ночном воздухе, намекая, что начались танцы.

Наконец Люси промолвила:

– Вы с Софи близки, верно? Она о вас рассказывала. Всем говорит, что вы в семье интеллектуал.

Бенджамин улыбнулся:

– В смысле, тот, кто так ничего и не добился.

– Она говорит иначе. – Люси тщательно выбирала слова, одно за другим. – Мой брат, – сказала она, – не очень понимает жизнь ума.

– Тогда, возможно, они с Софи будут дополнять друг друга, – сказал Бенджамин.

– Противоположности сходятся, так?

– Что-то вроде.

– Будем надеяться. – А затем добавила виновато: – Боюсь, меня воротит от свадеб. Из-за них во мне пробуждается старый циник. Вероятно, потому, что у меня своих было три штуки. – Она вдохнула и выдула струйку пара. – Все эти надежды. Обещания. Любовь, уважение, забота, защита, долой всех прочих – тяжелая это все херня. – Песня, заигравшая в шатре, опознавалась немедленно (во всяком случае, для Люси). – “Сила любви”, – проговорила она, холодно улыбаясь. – Верите в нее?

Бенджамин, для которого этот разговор делался все более неуютным, ответ на этот вопрос счел невозможным.

– Ну, она сильная, не поспоришь, – выдавил он наконец. – Но это не всегда хорошо. – Встал. – Думаю, пора мне вернуться. Пойдете?

– Пока нет.

– Ладно, – сказал он и оставил ее одну на скамейке, а сам побрел медленно, задумчиво обратно к шатру, к огням и музыке.

Некоторое время он стоял на кромке танцпола и наблюдал. Танцевало пар двенадцать – или, по крайней мере, висли друг на дружке и топтались по кругу. Софи с Иэном сейчас среди них не было. И тут племянница подошла сзади и похлопала его по плечу:

– Давай, дядь, подари мне танец!

Этого-то он и опасался. У него не было чувства ритма – во всяком случае, такого, чтобы он понимал, как выразить его физически, – и имелось принципиальное возражение против танцев под музыку, которая ему не нравилась, а такой в основном и была вся музыка. (Под ту, что ему нравилась, танцевать бы никто не смог.) Но в этот вечер отказать племяннице он не мог ни в чем. И прикинул, что в наличной компании его явно некому превзойти. А потому Бенджамин подал Софи руку и позволил вывести себя на середину танцпола, где обнял племянницу, чуть осторожничая, чуть зажато поначалу, но затем она расслабилась, он тоже расслабился, она улыбалась ему и выглядела такой мечтательной, такой блаженной, что он так же тепло улыбался ей в ответ, а затем двигаться между танцующими парами стало проще простого, отыскивая ритм музыки, опираясь на него; и тут Бенджамин осознал, что эти вот мгновения с Софи, которую он знал с младенчества, которая стала (во многом) ему дочерью, – их последние мгновения вместе, что после сегодняшнего вечера все будет иначе, может, лучше, может, хуже, но необратимо иначе, и он понял, что хочет упиваться этими мгновениями как можно дольше, и даже когда завершилась первая композиция, они не ушли с танцпола и вскоре кружили под вторую песню, а следом и под третью. И где-то на середине третьей композиции к ним подошел Иэн, мягко взял Бенджамина под руку, разлучил их с Софи и сказал:

– Прошу прощения, ничего, если я свою жену заберу обратно?

И Бенджамин ответил:

– Конечно. – И сдал назад, а затем пошел искать бар, отчетливо понимая сейчас лишь одно: надо выпить.

13

Июнь 2012-го

Бенджамин потрясенно осознал, что прожил на мельнице два с половиной года. Куда подевалось время? Помимо поездок к отцу в Реднэл два-три раза в неделю, Бенджамин не понимал, что́ за эти тридцать месяцев сделал конструктивного. Выполнял кое-какую ремонтную работу по дому, ездил в Шрусбери за продуктами, готовил себе все более изобретательные лакомства… Ничто из этого не добавляло к дельно прожитой жизни, вынужден был признать он. Быть может, утрата Сисили оказалась ударом сильнее, чем Бенджамин сознавал, и он с тех пор жил в состоянии эмоционального шока. Или, вероятно, в пятьдесят два досрочно успокоился и обленился.

За все это время он о своем романе толком и не думал. Или о цикле романов, о романе-хронике – или как там этой чертовой штуке положено именоваться. “Непокой”, проект, над которым он работал со времен своего студенчества в Оксфорде в конце 1970-х, уже разросся до полутора миллиона слов, то есть стал объемнее всех работ Джейн Остен и Э. М. Форстера вместе взятых. Рожденный объединить пространное повествование о европейской истории со времен прихода Британии на Единый рынок в 1973-м с подробным отчетом о внутренней жизни автора в тот же период, этот проект усложнялся тем, что у него имелся музыкальный “саундтрек”, сочиненный самим Бенджамином, но каковы в точности отношения этого саундтрека с текстом, сам Бенджамин все никак не мог определить. Бесформенная, разбросанная, многословная, чрезмерная, непродуманная, не подлежащая публикации, местами нечитаемая и в общем и целом непригодная к прослушиванию, – это понимание начало нисходить на Бенджамина, как гнетущая туча. Он не мог заставить себя бросить книгу, но растерял всякое ощущение, было ли в этой работе хоть малейшее достоинство или нет. Вот что нужно: беспристрастное мнение.

Первым делом – и как это часто бывало – он обратился к Филипу. Филип – надежный друг в любых невзгодах, тем более последнее время, раз Филип теперь зарабатывал на жизнь, редактируя сложные рукописи и придавая им форму. Но когда Филип получил по почте файлы и осознал масштабы работы, которую его просят произвести, его охватила паника и он позвонил Бенджамину с другим предложением.

– Приезжай в “Викторию” на Джон-Брайт-стрит в понедельник вечером, – сказал он. – По этому поводу проведем настоящее заседание комитета.

– Погоди… есть какой-то комитет? – спросил Бенджамин.

– Не волнуйся. Я его соберу.

“Виктория”, которую Бенджамин прежде ни разу не посещал, оказалась мрачным викторианским пабом, притаившимся в неприметном углу рядом с Саффолк-стрит-Куинзуэй в Центральном Бирмингеме. Был понедельник, 4 июня, и в честь алмазного юбилея королевы, который нация отмечала целые длинные выходные, по всей стране четыре дня шел проливной дождь. Когда Бенджамин прибыл, таща на себе распечатку своего шедевра в двух увесистых коробках, лить наконец перестало, но улицы все еще блестели дождевой водой и отражали свет фонарей. В пабе его встречал не только Филип, но и два других лица из прошлого.

Перво-наперво, там был Стив Ричардз, еще один старый друг по школе “Кинг-Уильямс”. Стив был единственным черным мальчиком в их выпуске, неизбежно оказывался под обстрелом расовых насмешек и издевок и претерпевал их с несгибаемым достоинством и смирением. Ныне все у него шло хорошо: дочери выросли и покинули отчий дом, а спустя много лет, проведенных в промышленном секторе, сам он посвящал себя изысканиям, интересовавшим его всю жизнь, – стал директором чего-то под названием “Центр экологичных полимеров” в одном из ведущих университетов Средней Англии. У Стива был вид тихого довольства – помимо того, что выглядел он моложе Бенджамина и гораздо здоровее.

Рядом со Стивом сидел человек, которого Бенджамин поначалу не признал. Вероятно, за шестьдесят, эспаньолка, седые волосы до плеч, вроде бы смутно знакомый, но через несколько мгновений неопределенности стало ясно, что придется представиться.

– Бенджамин? Я Том. Том Сёркис. Только не говори, что не помнишь.

Мистер Сёркис… Да! Их преподаватель английского в шестом классе. Человек, чьим вкладом в историю “Кинг-Уильямс” стал придуманный им школьный журнал под названием “Доска”, в котором Бенджамин, Филип, Дуг и прочие точили свои журналистские зубы. Бенджамин в глаза его не видел лет тридцать с лишним. А теперь, поглядев пристально, помимо общих симптомов старения, не замечал никаких перемен, вообще никаких: та же стрижка, тот же потрепанный твидовый пиджак, даже джинсы расклешенные, в стиле 1970-х.

– Ну, – произнес мистер Сёркис, – надо полагать, немудрено, что ты меня не узнал. Несколько поработал над имиджем с тех пор. Видишь?

Он показал на свою левую мочку, она была проколота и с маленькой золотой сережкой.

– А… да, – кивнул Бенджамин довольно растерянно. – Вот в чем дело, наверное. Вся разница в этом. Как поживаете?

– Все еще преподаю. Приятная общеобразовалка в Личфилде. Немного не такая, как “Кинг-Уильямс”, но по-своему такая же веселая. Трудности другие. И все-таки после этого полугодия уйду на пенсию. Всё – вешаю академическую шапочку на гвоздь. О, зато отличные деньки были – 1970-е, а? Когда Стив сыграл Отелло, а ты написал тот скандальный обзор. Во шуму-то наделал! А еще Дуг, конечно, с этой его политикой. У него все хорошо, верно? Вы еще общаетесь?

– От случая к случаю, – ответил Бенджамин. – Он женился на одной из самых богатых и шикарных женщин в Лондоне, у них особняк в Челси.

– Ха! Интересно, что бы об этом подумал его отец. Цеховой староста в Лонгбридже, да?

– Да – но, уверяю вас, Дуг полностью отдает себе отчет в этом парадоксе. И тот Дуга мучает, я бы даже сказал.

– Впрочем, он всегда западал на пафосных женщин, – напомнил всем Стив. – С тех самых пор, как слинял в Лондон на выходные, пока мы еще были в школе, и утратил невинность с некоей Слоан на Фулэм-роуд[32]32
  В Великобритании Слоани, или Слоан (от Слоан-сквер в Челси), – стереотипические представители молодежи из верхушки среднего класса, ведущие шикарный образ жизни. Ныне люди из этой категории распространены в Лондоне шире, чем прежде, но считается, что в основном они попадаются на Кингз-роуд, Кензингтон-Хай-стрит, Фулэм-роуд и в других кварталах Кензингтона, Челси и Фулэма.


[Закрыть].

– Верно, – сказал Бенджамин и на миг задумался, что, возможно, не у него одного взрослая жизнь в конце концов определилась подростковой влюбленностью.

После еще некоторых воспоминаний в том же духе Филип призвал всех к порядку и напомнил, каким делом им предстоит сегодня заняться. Тем временем на широком экране телевизора в глубине паба мелькали изображения окрестностей Букингемского дворца, где юбилейные празднества королевы завершал концерт. Шёрли Бэсси пела “Брилианты навсегда”[33]33
  Дама Шёрли Вероника Бэсси (р. 1937) – британская джазовая и блюзовая певица, исполнила песни к трем фильмам о Джеймсе Бонде: “Голдфингер” (1964), “Бриллианты навсегда” (1971) и “Мунрэйкер” (1979).


[Закрыть], а ее величество и принц Филип озирали всех с добродушным недоумением.

– Вы гляньте на этих чертовых паразитов, – произнес мистер Сёркис, ощериваясь на экран.

Трое друзей оторопели.

– Ой, ну не знаю. По-моему, она молодец, – сказал Филип.

– Очень полезно для туризма, – сказал Бенджамин.

– Она к нам в университет разок приезжала, – сказал Стив. – Приятная дама.

Возникло краткое молчание, и под разочарованным взглядом мистера Сёркиса все вдруг осознали, до чего консервативными и пожилыми кажутся. Смутившись за всех разом, Филип заспешил дальше:

– Так, Бенджамин, ты привез книгу?

– Привез.

Чтобы достать две коробки, сложить разные разделы в правильном порядке, поснимать с них всех резинки и так далее, ушло немалое время – в том числе и потому, что стол, за которым они сидели, оказался недостаточно просторным для целых гор бумаги, не говоря уже о стопке дисков, на которых хранились файлы с музыкой. Друзья перебрались за соседний столик – самый большой в пабе, где уместилась бы компания в десять персон, и там Фил, Стив и мистер Сёркис несколько мгновений смотрели на рукопись в обалделом молчании.

– Блин, – проговорил Стив, – в смысле, я знал, что она большая, но не отдавал себе отчета…

– Как тебе это удалось, Бен? – спросил мистер Сёркис. – Ни разу не приходило в голову просто… остановиться?

– Я не могу остановиться, – ответил Бенджамин просто, – пока не доберусь до конца.

– Справедливо, – проговорил Стив.

Шёрли Бэсси покинула сцену под продолжительные аплодисменты, ее место заняла Кайли Миноуг.

– Итак, вот что я сделал, – пояснил Филип, – я попросил Стива прочитать материалы личного свойства, Тома – политические фрагменты, а сам прослушал музыку и попытался сообразить, как это все сцепляется воедино.

– Вполне себе план.

– Да, ну… Давайте поглядим, кто как справился. Стив, каково было твое первое впечатление?

– Слишком длинно, – не задумываясь сказал Стив.

– Окей. Том, какие выводы сделали вы?..

– Длинно, вообще ни в какие ворота, – произнес мистер Сёркис, не дожидаясь окончания вопроса.

– Хорошо, – сказал Филип. – Вижу, у нас тут складывается закономерность. Это полезно. Так, в отношении музыкальной части все несколько запутаннее. Видите ли, я не вполне уверен… – он примолк и виновато глянул на Бенджамина, – не вполне уверен, что понимаю, какую задачу выполняет музыка – в общей структуре. Частично она казалась несколько… ну, избыточной.

Автор/композитор ощетинился и сказал:

– Когда ты говоришь “частично”…

– Ну, думаю, на самом деле я имел в виду… ее всю.

– Всю музыку?

– Да.

– Избыточной?

– “Избыточной”, понятно, жестковато, – проговорил Филип, – но… в этом контексте верно, как мне кажется.

За столом воцарилось неловкое молчание. По телевизору Кайли Миноуг выкрикивала “Никак не выброшу тебя из головы”[34]34
  “Can’t Get You Out of My Head” – песня из восьмого студийного альбома Кайли Миноуг “Fever” (2000).


[Закрыть] с энергией, не сообразной ее сорока четырем годам.

Бенджамин молчал долго, а затем выпалил:

– Да, вы правы. Я знаю, что вы правы! Весь этот замысел соединить музыку с печатным словом был нелеп с самого начала. Я ни разу не продумал его целиком, ни разу толком не задался вопросом, что вообще делаю, я…

Не говоря больше ни слова, он сгреб стопку дисков со стола и сбросил их в коробку.

– Вот. Мне полегчало. Теперь имеем нечто попроще. Просто книга. Просто очень, очень толстая книга.

– Слишком толстая, – сказал Стив.

– Слишком толстая, – согласился Бенджамин.

– Можно ее укоротить, – предложил мистер Сёркис, – если избавиться от кое-каких политических и исторических кусков.

Бенджамин обдумал предложение. Почувствовал, что его бывший учитель не до конца с ним искренен.

– Когда вы говорите “от кое-каких”… – подсказал он.

– Я имею в виду всё. В смысле, это интересно и все такое прочее, но… мне не показалось, что там есть сущностное качество, это особое нечто…

– Речь о половине книги, – напомнил ему Филип.

– Да. Но мы же сошлись во мнении, что она слишком толстая.

– Окей, – мрачно выговорил Бенджамин и убрал со стола части II, IV, VI, VIII, X, XII, XIV и XVIII, сложил кипы бумаги обратно в коробки, в которых привез. Стол теперь был лишь наполовину укрыт отпечатанными страницами, и роман внезапно показался гораздо более умопостигаемым.

– Так, Стив. Твои соображения.

– Мои соображения. Окей. Ну, перво-наперво, у меня была всего неделя на чтение, и потому прочесть все целиком я не успел. Но то, что успел, прочитал с удовольствием. Попадались прекрасные описательные пассажи, и… знаешь, Бенджамин, ты очень талантливый писатель. Но это и незачем тебе говорить.

– Спасибо, Стив.

– Странным же в этом, однако, – с поправкой на то, какой ты талантливый писатель и до чего прекрасными были описательные пассажи и все прочее… – странным было, подозреваю, то, до чего… ну, до чего скучно это было.

После этого замечания последовала самая долгая и самая потрясенная тишина. Никто не знал, что сказать, но все остро осознавали, что Элтон Джон поет у Букингемского дворца “Пока стою́ я”[35]35
  “I’m Still Standing” – песня с семнадцатого студийного альбома “Too Low for Zero” (1983) Элтона Джона.


[Закрыть].

– Скучно? – проговорил наконец Бенджамин дрожащим голосом. – Окей. Такого я не ожидал, но если тебе так показалось…

– Пойми меня правильно, – сказал Стив. – В смысле, там была одна часть, которая мне по-настоящему понравилась. Которая о тебе и Сисили.

– А! Да, – сказал Филип. – Ее я тоже читал. И мне та часть очень нравится. Написано действительно от души, подумал я.

– В смысле, не скучно?

– Штука в том, что… ну, это замечательная история твоей жизни, правда же, Бен? Большая любовь. Как вы познакомились в школе, как ты Сисили нашел, как опять потерял, как она искала тебя годы спустя… И то, как ты это рассказываешь, – совершенно на другом уровне по сравнению с остальной книгой. Само письмо на совершенно другом уровне.

– Но это же всего страниц двести от всей вещи.

– Это правда, но… знаешь, двести страниц – хороший объем для романа. Гораздо лучше, чем пять тысяч.

Часть, о которой шла речь, – маленькая отдельная стопка на углу стола, который оказался ближе всего к Бенджамину. Он взял листки, перебрал их.

– Ты говоришь, что мне стоит оставить это и… выбросить все остальное?

– Мне кажется, это издать можно. Уверен, что у тебя получится это издать.

– Но этой части не полагалось быть отдельной от остальной книги. У нее ни своего названия нет, ничего.

– Спорим, название ты придумать сможешь.

– Та сцена, – сказал Стив, – где она пропадает на три или четыре года, а ты покупаешь джазовую пластинку, ставишь ее, и там мелодия, из-за которой ты думаешь о Сисили. Как называется? “Роза без единого шипа”. Красиво же, ну.

– Стив прав. Вот тебе и название, – сказал Филип.

– Да, неплохо… – Чем дольше Бенджамин обдумывал этот вариант – хотя признаться ему не позволяла гордость, – тем больше он ему нравился. Может, дело в усилиях, какие понадобились, чтобы дотащить две здоровенные коробки, набитые бумагой, с парковки в паб, но у Бенджамина было сейчас устойчивое ощущение, что эта книга – физическое бремя, тяготившее его тридцать лет, а сегодня это бремя чудесным образом сняли с его плеч. Едва ли не чересчур хорошо, аж не верится, и, возможно, поэтому он продолжал измышлять возражения. – Но все же никто не захочет это публиковать.

– Я это опубликую, – сказал Филип.

– Ты?

– Да, я. Я издатель.

– Думаю, я сначала попробую настоящего… в смысле, издателя покрупнее.

– Конечно, – сказал Филип. – Отправь в “Фабер”. Отправь в “Джонатан Кейп”. Было б глупо не отправить. Но если они откажутся, я это напечатаю. Пора мне уже издать что-нибудь приличное.

Щедрость этого предложения тронула Бенджамина.

– Ты правда готов? – спросил он.

– Конечно.

– И все же я бы предпочел, чтобы у этого был серьезный… в смысле, кто-то из более солидных издателей.

– Разумеется. Само собой.

Решив этот вопрос, они обратили свое внимание на Пола Маккартни, справлявшегося у дворцовых ворот с довольно приблизительной версией “Ну и пусть”. Лишь через несколько минут Филип осознал, что мистер Сёркис в последней части разговора почти не участвовал.

– Ну как, вы с нами согласны, Том? Вам тоже кажется, что Бенджамину стоит попробовать издать эту одну часть?

– Вообще-то, ее я не читал, – напомнил он.

– Да, но вы читали много чего в других главах.

– Верно, – горестно согласился он.

– Ну вот на основании этого дадите ли какой-нибудь совет?

– Дам ли я какой-нибудь совет Бену на основании того, что я прочитал?

– Да.

Песня подошла к концу, публика зааплодировала, мистер Сёркис нахмурил лоб, осторожно выбрал слова и, повернувшись к Бенджамину, сказал:

– Ты никогда не думал преподавать? Еще, между прочим, не поздно.

14

Июль 2012-го

Софи сидела на улице у бара “Vieux Port”[36]36
  Старый порт (фр.).


[Закрыть], попивая второй бокал розового – обескровленного из-за кубиков льда, быстро в нем таявших, – и тут зазвонил телефон. Иэн. На миг она задумалась, отвечать ли. Затем вспомнила, что обещала позвонить ему, когда доберется, и забыла – и теперь чувствовала себя виноватой. Приняла звонок.

– Привет, – сказала она.

– Ты где?

– Во “Вьё-Пор”, взяла бокал вина.

– Доехала нормально, значит? Сказала же, что позвонишь.

– Ага, прости, я забыла.

– Я волновался.

– Ну, если б в самолете оказалась бомба, о ней бы уже было в новостях.

– Я понимаю. Я следил за твоим рейсом по “Флайт-радару”.

– Какое ты солнышко – так беспокоиться.

– Как твоя комната?

– Самая обычная студенческая.

– А Марсель как?

– Не знаю. Пока ничего не видела дальше студенческой общаги и этого бара. А бар очень милый, надо сказать.

– Слышу музыку.

– Ага, тут какие-то ребята с магнитофоном, гонят рэп на площади ярдах в двадцати отсюда. Думаю, такой вот это город.

– Уже поела?

– Ужин в девять. Вроде ничего особенного не происходит, и я решила пока тут выпить.

– Где будете кормиться?

– В каком-то ресторане.

Миг тишины.

– Я скучаю по тебе.

– Я тоже, – сказала Софи. Потому что, в конце концов, так полагается отвечать, когда твой муж говорит, что скучает по тебе.

* * *

“Quatorzième Colloque Annuel Alexandre Dumas”[37]37
  Четырнадцатый ежегодный семинар Александра Дюма (фр.).


[Закрыть] происходил на третьей неделе июля в Университете Экс-Марселя. Сбор тезисов выступлений состоялся год назад, и Софи предоставила главу из своей диссертации о современных портретах Дюма, вовсе не ожидая, что материал примут. Но организатор Франсуа ответил ей на обаятельном почти безупречном английском, что “задача конференции в этом году – междисциплинарность, а также территориальный охват”, и это заявление до сих пор в некоторой мере озадачивало Софи. Так или иначе, материал приняли, это главное, и вот она здесь, на своей первой международной научной конференции. Более того, конференция проходила на Средиземноморском побережье, где солнце никогда не прекращало светить, а средняя дневная температура достигала тридцати трех градусов по Цельсию, тогда как Англия даже в июле продолжала страдать от ливней столь мощных, что эстафету передачи олимпийского факела из Пекина в Лондон на последних этапах пришлось задержать.

Ужин в тот воскресный вечер был на свежем воздухе, в ресторане на крутом людном спуске, ведшем к Кур-Жюльен. Компания подобралась многонациональная и многоязыкая, с участниками-французами, немцами, итальянцами, турками, иранцами и португальцами – и одним американцем, предупредительным, негромким мужчиной из Чикаго, примерно ровесником Софи. Его звали Эдам, его приезд оплачивался из особой стипендии для афроамериканцев, и он оказался музыковедом – специалистом в области музыки для кино.

– Как интересно, – сказала Софи, с удовольствием оказавшись рядом с ним ближе к концу вечера, когда все стало менее формально и народ начал пересаживаться. – И какова же связь с Дюма?

– Довольно смутная, – признал он, – но я подал доклад о разных партитурах к “Трем мушкетерам”. Будем надеяться, что эти ребята сочтут мое выступление легкой разрядкой.

– По-моему, здорово. Надеюсь, будет много музыкальных клипов. Какой, кстати, ваш любимый?

– Никаких спойлеров, – ответил он. – Если скажу, вам станет незачем приходить и слушать.

– О, я точно приду, – сказала Софи. – Это же наверняка будет самое яркое событие недели.

Позднее она осознала, что так говорить было легкомысленно, – и не в последнюю очередь потому, что получился сарказм, которого не подразумевалось. Но Эдам вроде бы не обиделся и даже не обратил внимания, а потому Софи вскоре выбросила это из головы. Она уже захмелела от теплого воздуха, прекрасной еды и, главное, от полного облегчения: свинцовые небеса Англии на несколько дней остались позади.

* * *

Доклад Софи был всего лишь вторым по порядку, поздним утром в понедельник. Заседание происходило в “Espace Fernand Pouillon”[38]38
  Зал Фернана Пуйона (фр.). Фернан Пуйон (1912–1986) – французский архитектор, градостроитель, писатель.


[Закрыть] в главном университетском городке, рядом с железнодорожным вокзалом. Софи сразу поняла, что конференция будет мощной и хорошо организованной. Доклад Софи читала на английском, перевод на французский показывали на экране у нее за спиной. Она проговорила час о портрете Дюма кисти Уильяма Хенри Пауэлла[39]39
  Уильям Хенри Пауэлл (1823–1879) – американский художник; портрет, о котором идет речь, Пауэлл написал в гостях у Дюма в 1855 г.


[Закрыть]. Вопросы из зала после выступления оказались вдумчивыми, заинтересованными и обильными, они продолжились и за обедом, и Софи некоторое время вдохновляли и этот успех, и воодушевление коллег.

К середине следующего дня, впрочем, она осознала, что уже начала чувствовать себя неуместной на этом собрании знатоков Дюма – если не сказать фанатиков. Она вспомнила, что у ее решения больше не заводить романы с учеными была причина – вот эта привычка одержимо вцепляться в одну тему, а весь остальной мир оставлять без внимания, незамеченным. И Дюма, как выяснилось, предоставлял богатую почву для одержимости – Софи недооценивала энергию и плодовитость этого человека, сотни романов, миллионы слов, “ассистентов автора”, нанятых содействовать в написании книг, и вообще промышленные масштабы производства. Сама она читала только “Графа Монте-Кристо” и (много лет назад) примерно половину эпопеи о трех мушкетерах. Большинство докладов, что вполне естественно, сосредоточивались на писательстве и касались текстов, с которыми Софи знакома не была; за завтраком, обедом и ужином разговоры вращались вокруг Дюма, Дюма, Дюма. Во вторник на середине отчаянно сухой презентации пьес (которые в наши дни все равно никто, похоже, не читает) Софи решила, что остаток дня пропустит и самостоятельно изучит город.

Она теперь осознала, что́ Франсуа имел в виду, говоря о “территориальном охвате”. Цель, как он пояснил всем за ужином в воскресенье, – не запираться в марсельском студгородке, а сделать так, чтобы конференция ощущалась во всем городе, – мало того – во всем регионе. Доклад Эдама о киномузыке, например, запланирован в консерватории Экс-ан-Прованса, в получасе отсюда. Ключевая лекция в четверг, посвященная представлениям Дюма о тюремном заточении, пройдет в замке Иф, в той самой камере, где, в воображении писателя, содержался Эдмон Дантес. А заседания во вторник проходили в центре искусств под названием “La Friche de La Belle de Mai”, расположенном на бывшей табачной фабрике в третьем аррондисмане. Ускользнув из лекционного зала посреди бесконечного пересказа сюжета “Charles VII chez ses grands vassaux”[40]40
  “Карл VII среди своих крупных вассалов” (фр.) – пьеса А. Дюма (1831).


[Закрыть], Софи замерла на миг во дворе, щурясь от яростного солнечного света. Первый порыв – позвонить Иэну. Сейчас он казался ей противоядием от этой тесной, душной академической вселенной, и она вдруг пожелала хотя бы нескольких минут нормального разговора с ним – но Иэн по телефону не отзывался. Неважно, весь остаток дня теперь в ее распоряжении, и это само по себе хорошо. Софи немного порылась на полках в книжном магазине, затем вышла на улицу поглазеть, как полдесятка ребят откатывают приемы на площадке для скейтбордистов, а затем посетила выставочный зал – ее зачаровала серия панорамных, резких черно-белых фотографий бейрутских городских пейзажей.

Проведя таким образом в “Ла Фриш” пару часов, Софи села в автобус в центр города, проехалась вдоль Ла-Канебьер, а затем, выйдя на станции метро “Ноай”, побрела вверх по холму через Марше-де-Капюсан, петляя по узким, перекрещивающимся улочкам, на каждой – лавочки, торгующие всевозможной французской и африканской едой, воздух напитан искушающими ароматами знакомых и неведомых пряностей. Улицы полнились покупателями, и Софи видела, что головокружительная смесь культур, придававшая Лондону его современный характер, здесь еще плотнее, концентрированнее. И Софи это нравилось. Она чувствовала, что способна в этом городе раствориться.

* * *

Софи обещала Эдаму, что следующим утром придет на его доклад о киномузыке. Организаторы заказали автобус, доставивший их по трассе в Экс, а затем в консерваторию Дарьюса Мийо[41]41
  Дарьюс Мийо (1892–1974) – французский композитор, дирижер, музыкальный критик, педагог, один из самых плодовитых композиторов XX в.


[Закрыть], красивое спокойное здание, названное в честь самого знаменитого в этих местах композитора и возведенное на рю Жозеф Кабассоль. Доклад Эдама, проиллюстрированный музыкой и отрывками из фильмов, оказался остроумным и увлекательным, хотя Софи расслышала бормотание некоторых особенно махровых знатоков Дюма, что, на их вкус, этот доклад недостаточно созвучен общей теме. В сугубо аналитических пассажах, что правда, то правда, она терялась, но было нечто привлекательное и убаюкивающее в его произношении, а потому Софи время от времени впадала в грёзы и сосредоточивалась на выговоре Эдама. И ей понравился масштабный полусерьезный вывод в конце, когда Эдам выдвинул соображение, что самая сложная и экспериментальная музыка из всего, что сочиняли для экранизаций Дюма, по его мнению, – партитура Скотта Брэдли к “Двум мышкетерам”, мультику про Тома и Джерри из 1950-х[42]42
  Скотт Брэдли (1891–1977) – американский композитор, пианист, аранжировщик и дирижер. “The Two Mouseketeers” (1952) – короткометражный мультипликационный фильм Уильяма Ханны и Джозефа Барберы.


[Закрыть].

Потом, вдохновленные перспективой раннего обеда, многие участники поспешили дальше по улице в поисках ресторана, забронированного Франсуа. Но Софи нужно было в туалет, и когда она появилась оттуда, все уже ушли – за исключением Эдама. Тот стоял в вестибюле и разговаривал с кем-то из молодых преподавателей консерватории.

– Замечательно получилось, – сказала Софи, встревая в паузе в разговор. – Я многое узнала. Спасибо.

Но Эдама интересовало нечто совершенно другое.

– Этот инструмент, – сказал он, показывая на рояль розового дерева в углу вестибюля, – самого Мийо, можете себе представить?

О Дарьюсе Мийо Софи хотя бы слышала, поскольку он был из тех композиторов, о ком вечно распинался дядя Бенджамин, но толком ничего о Мийо не знала и потому, в общем, не могла разделить воодушевления Эдама.

– Мне правда можно на нем сыграть? – спросил он у преподавателя.

– Да, конечно. Сделайте одолжение.

Эдам уселся на табурет, поднял крышку и сказал:

– Он действительно настроен на две тональности сразу?

Преподаватель рассмеялся. Софи – нет.

– Простите, – сказал Эдам. – Музыковедческая шутка. – И начал играть.

Похоже, импровизировал – жалобные, горько-сладостные аккорды, напомнившие Софи о Равеле, Дебюсси и ночных барах. Он играл, а она тихонько пошла к выходу, глядя на улицу, на здания желтого камня в утреннем солнце. Экс очень отличался от Марселя – тихий, богатый, успокаивающий; быть может, немного самодовольный. Напротив консерватории располагался магазин, торговавший книгами на английском; вывеска – чайник, раскрашенный под британский флаг. Софи подошла поближе, заглянула в витрину. Мелодия Эдама все еще лилась из открытых дверей на улицу. Слышно было очень ясно. И вдруг музыка прервалась, и Софи услышала, как он благодарит преподавателя, прощается, – и вот уж он рядом с ней на улице.