Текст книги "Срединная Англия"

– Красиво, – сказала она, поворачиваясь к нему. – Я слушала отсюда. Вы так здорово играете.

– Спасибо, – отозвался он, но с застенчивостью – или скромностью, – которая, как она уже начала догадываться, была ему свойственна: он не понимал, что ему делать с комплиментом. – Хороший книжный – зайдем?

Потом Софи толком не могла определить, что в ее памяти придало следующим нескольким минутам это особое свойство. Быть может, дух лавки, такой безмятежный и неземной, они в ней – единственные покупатели. Может, все потому, что для Софи мало было чего столь же сокровенного, как с кем-нибудь вдвоем рыться в книгах. А может, бдительное улыбчивое внимание женщины за стойкой, так любезно их поприветствовавшей на таком хорошем английском и, судя по всему, решившей, что они пара. Может, все потому, что когда Софи сняла с полки “Сумерки выдр” Лайонела Хэмпшира и сказала Эдаму: “Боже, да он всюду”, не имело значения, что Эдам не понял шутки, но все равно рассмеялся. Может, потому, что когда он взял с полки книгу какого-то американского писателя, чьего имени она и не слышала ни разу, и сказал: “Эту написал мой отец”, она сочла очень логичным, что Эдам – сын писателя. В чем бы ни состояла причина, когда Софи купила эту книгу, когда они попрощались с хозяйкой, глаза которой многозначительно сияли им из-под вуали каштановых волос, что-то между Софи и Эдамом изменилось – едва ощутимо сместился их центр тяжести.

* * *

Софи избегала Эдама следующие полтора дня, проводила время одна, посмотрела Марсель еще шире, добравшись в прибрежные анклавы Мальмуск и Валлон-дез-Офф и проведя три или четыре часа в грубо отлитом бетонном прибежище “La Cité Radieuse”[43]43
  “Лучистый город” (фр.), строился с 1947 по 1952 г.


[Закрыть] – самом известном многоквартирном здании Ле Корбюзье. (Бруталистская архитектура была ее слабым местом, и пусть ее – как и кого угодно еще – радовало, что новая Библиотека Бирмингема обретает форму, Софи надеялась, что Центральная библиотека Джона Мэдина[44]44
  Джон Хардкасл Долтон Мэдин (1924–2012) – британский архитектор и градостроитель, автор проектов многих зданий в Бирмингеме.


[Закрыть], шедевр 1970-х, избежит ударов чугунного шара.) На конференцию она не вернулась до обеда четверга, когда пришло время ехать в замок Иф. Было жарче прежнего, тридцать шесть градусов, и солнечные блики на воде Старого порта ослепляли. Морская поездка заняла чуть больше двадцати минут. Поначалу они неспешно пропыхтели прочь из Старого порта, мимо форта Сен-Жан и громадной прибрежной стройки, где почти уже возвели новый ультрасовременный Музей европейских и средиземноморских цивилизаций, а затем набрали скорость и подошли к самому острову Иф, минуя громадные круизные суда со всего мира, бросившие якорь в гавани на день; искатели удовольствий пересекали их путь на моторках и водных лыжах – пик туристического сезона, – и у Софи возникло странное, головокружительное чувство, что в гуще отпускников она на работе (в некотором смысле). Поездка была спокойной, замок приближался, и Софи обнаружила, что представить его как стратегическую крепость или – как случилось позднее в судьбе замка Иф – как суровое неуязвимое узилище трудно. Ныне башни и укрепления кремово-бело жарились на средиземноморском солнце, и замок смотрелся совершенно добродушно и гостеприимно. Туристическая достопримечательность – и невозможно красивая к тому же.

Впрочем, вид на замок по мере приближения к нему не подготовил Софи к тому, что замок, в свою очередь, когда взберешься по крутой спиральной лестнице на верхнюю террасу, предложит вид на город и береговую линию. Перед Софи раскинулся весь Марсель: путаница древних и современных зданий, ширь жилых кварталов на западе, зеленая глухомань и головокружительные утесы массива Каланки на востоке, и над всем этим – властная башня базилики Нотр-Дам. Между замком и этой панорамой простиралось море, катило мягкие волны, сияло под солнцем – насыщенный, безупречный ультрамарин до самых глубин. И все это купалось в свете. Да – вот чего, осознала она, ей не хватает в Англии, вот почему здесь все кажется таким живым, таким чувственным, таким исполненным энергии, таким неуничтожимо живым. Если сравнивать, то до чего же чахлое, несчастное существование влачат они в стране, которую обязаны именовать домом. Марсель – Бирмингем, Марсель – Кёрнел-Магна. Эти места, казалось, не в разных странах и даже не на разных планетах, они словно принадлежат совершенно разным порядкам бытия. Этот свет делал ее такой живой, какой она себя не ощущала много лет – возможно, с тех пор, как была ребенком. Ее коллеги на террасе увлеченно фотографировали, под всеми мыслимыми углами и во всех ракурсах, но Софи знала, что из этого ничего не выйдет, и телефон из сумки не доставала. Никакая комбинация пикселей не сможет запечатлеть чувство этого мига, это совершенно новое, мощное ощущение полнокровия.

Замок закрывался для посетителей в пять тридцать, им предоставили уникальный и, как поняла Софи, мало кому разрешенный доступ еще на два часа. В шесть вечера, когда туристы собирались на причале к последнему рейсу в Марсель, участники конференции пришли к камере на первом этаже, названной в честь Эдмона Дантеса, горемычного персонажа Дюма. Камера оказалась глубокой, но до странного просторной каменной комнатой, из окна высоко на стене струился тонкий луч света. Здесь выступающий по имени Гийом включил презентацию в “ПауэрПойнте” и проговорил чуть дольше часа о “L’Incarcération comme métaphore de la paralysie psychologique”[45]45
  Заточение как метафора психологического паралича (фр.).


[Закрыть]. Софи доклад понравился, произвел сильное впечатление, но ей не терпелось выйти из камеры и вновь оказаться на свежем воздухе – в вечернем свете.

В семь тридцать им предложили выбор: корабль доставит их обратно в Марсель, в ресторан, который для них забронировали на вечер, но можно еще сделать крюк и заехать на Фриульский архипелаг, это всего в нескольких сотнях ярдов по воде. Если кто-то желает сойти в порту на Ратонно – пожалуйста, оттуда позже вечером можно добраться общественным водным транспортом в город.

Большинство пожелало ехать в Марсель сразу: доклад Гийома раззадорил их, и они рвались обсудить его за ужином. Софи, Эдаму и еще троим, однако, было любопытно посетить другие острова, и их забросили туда через несколько минут.

Острова Ратонно и Помег связаны длинной каменной косой. Близ небольшого порта, где их высадили, – набережная, застроенная магазинами и барами. В один такой бар другие трое сразу и двинулись, более всего желая выпить на свежем воздухе, когда наконец стало попрохладнее.

– Что скажете? – спросила Софи. – Пойдем с ними?

– Не знаю… – замялся Эдам. – Я бы погулял. Тут же вроде бы где-то должен быть пляж?

Они изучили карту на стене в гавани и отправились по плоской пыльной дороге, ведшей прочь от порта к Каланк-де-Моржире. Очевидно, шли они против прилива туристов: непрерывный поток людей с полотенцами и пляжными сумками – парочки, семьи, шумные компании молодежи – двигался им навстречу. Ратонно – каменистый остров, пейзаж здесь так скуден на зелень, что кажется едва ли не лунным. Скоро в горле у Софи пересохло и защекотало от пыли, солнце палило немилосердно – даже в этот поздний час дня. Впрочем, до маленького галечного пляжа идти было всего несколько минут, там все еще плавали и ныряли с масками в теплой бирюзовой воде немногочисленные купальщики.

– Досадно, что мы ничего для купания не взяли, – сказал Эдам, глядя на море с насыпи над пляжем и прикрыв глаза ладонью от низких лучей заходившего солнца.

– Как раз об этом подумала, – сказала Софи, хотя отчасти была только рада, остро осознавая, до чего бледное у нее тело под легким летним платьем.

Они прошли еще немного по крутой, петлявшей тропе, которая привела их на каменную гряду высоко над пляжем. Даже эта прогулка была утомительна, и потому они нашли плоский камень рядом с тропой и с облегчением на него сели, благодарные, что по крайней мере легкий намек на морской ветер жару делал здесь чуть более сносной.

После долгого уютного молчания Софи сказала:

– Я начала читать книгу вашего отца.

– Да?

– Очень хорошая. Есть в ней что-то апдайковское.

– Некоторые так говорят. Ему Апдайк не нравится. – Эдам улыбнулся. – Но, во всяком случае, ему было бы приятно, что вы его не сравниваете с Джеймзом Болдуином. По правде говоря, мой отец – такой человек, какие умеют из любого комплимента сделать оскорбление. Я бы не сказал, что с ним легко.

– Вы близки с ним?

– Мы не виделись, – ответил Эдам, – года два или три. Они с мамой развелись некоторое время назад. К большому облегчению для нас с сестрой. Они все время ссорились. Было… сильно. – Старательно не глядя на Софи впрямую, он продолжил: – Вы, думается, из другой семьи происходите. Кажетесь… ну, довольно спокойной в этом отношении.

– Да, мои родители не то чтобы ссорились. Они просто живут в постоянном… я даже не знаю, как это назвать. Насупленном безразличии.

Эдам рассмеялся.

– Очень по-британски, похоже.

– Да, именно так. Они сохраняют спокойствие и продолжают свое дело, хотя мама… – Софи умолкла, не желая развивать тему дальше.

– А вы?

– Я?

– Замужняя жизнь. – Он глянул на ее обручальное кольцо. – Как вам она?

– О. Ну, пока рановато говорить. Всего три месяца прошло…

– А – так недавно? Поздравляю.

– Но пока хорошо. Очень хорошо. Я чувствую себя очень… заземленной.

– Великолепно. Рад за вас. И за него.

– Иэн. Его зовут Иэн.

– И чем он занимается?

– Он преподаватель.

– Само собой. История искусств?

– Нет. Он учит людей безопасному автовождению. Так мы с ним и познакомились. У него на занятиях.

– Правда? Вы мне лихим водителем не кажетесь. В вас есть дикарство, которым вы с нами не поделились?

– Нет, – ответила Софи вдумчивее, чем, наверное, предполагал вопрос. – Никогда так не считала.

Должно быть, просидели они так с полчаса или дольше – достаточно, чтобы посмотреть закат во всем его праздном великолепии. За ними, по другую сторону острова, вставала луна, проливая достаточно света, чтобы легко удавалось двигаться по тропе, когда они проголодались и отправились к гавани и ее ресторанам. Других участников конференции они найти не смогли – только что, судя по расписанию, отчалил наветт[46]46
  Морской челнок (фр.).


[Закрыть] до Марселя, но спешить в любом случае было незачем: последний уходил в полночь.

Они нашли тихий прибрежный бар и заказали мидии “мариньер” с обжаренными хлебцами и салат “нисуаз”, а также графин розового и много-много льда. Когда закончили есть, было пол-одиннадцатого, еще два катера ушли на большую землю, и стало казаться, будто остров принадлежит едва ли не им двоим.

– Здесь так умиротворяюще, – сказала Софи. – В голове не укладывается, что мы всего в двадцати минутах от крупного города. Будто другой мир.

– Хотите еще выпить? – спросил Эдам.

– Нет. Давайте вернемся на пляж.

Вода теперь сделалась спокойнее, темнела маняще, озаренная лишь лунной дорожкой, тянувшейся к горизонту. Больше на пляже никого не было. Ни Эдам, ни Софи не разговаривали и не предлагали дальнейших действий; они совершенно единодушно и внезапно решили сбросить одежду, неуклюже доковылять по камням к воде и броситься в море. Внезапно и целомудренно, не глядя друг на дружку, пока не погрузились в воду целиком, хотя Софи все еще как-то удавалось остро ощущать разницу в оттенках их кожи. Она ни разу в жизни не купалась нагишом и не догадывалась, до чего чудесно осязается неподвижная теплая вода. Софи была хорошей пловчихой – в отличие от Эдама, похоже: он барахтался на мелководье, полуплавал-полуходил, – а потому направилась ко входу в бухту, в самую дальнюю и глубокую часть пролива, сочтя разумным убраться от Эдама как можно дальше. Там она поплавала туда-сюда раз десять между каменистыми берегами, пока руки и ноги не заломило, а затем перевернулась на спину и полежала так несколько минут, глядя на луну и звезды и думая, что никогда не была так счастлива, так умиротворена внутри себя самой, в таком родстве со стихиями воды и воздуха. Софи закрыла глаза, почувствовала нежность мистраля, ласкавшего лицо, и отдалась объятиям океана – не делая ничего, доверяя, не противясь.

После этого они с Эдамом разговаривали мало – даже на полуночном наветт в Марсель. Зачарованный вечер у них получился, и оба понимали, что болтовня эти чары развеет.

До общежития, где разместили участников конференции, они добрались почти в час ночи. Комнаты у них оказались в разных концах коридора.

Стоя у своей двери, Софи потянулась поцеловать Эдама в щеку.

– Ну, спокойной ночи, – сказала она. – Было прекрасно.

– Да, очень, – пробормотал он и, произнеся это, словно скользнул губами по ее лицу – пока не коснулся ее губ. Все в порядке, подумала Софи, потому что, ну в конце концов, это же просто дружеский поцелуй на сон грядущий? Рот у него был открыт, у нее – тоже, но все в порядке. Когда их языки встретились, она ощутила, как ее тело слегка тряхнуло. Но все в порядке. Просто дружеский поцелуй на сон грядущий. Пусть он и показался довольно долгим. А теперь вот рука его, двигаясь не спеша, но целенаправленно по ее телу, уже не держала Софи за спину в легчайшем объятии, а перемещалась по животу к груди, к левой груди, там помедлила, там Софи позволила ей помедлить, прижавшись к Эдаму крепче, чтобы его рука, не желая того, притиснулась крепче к ее груди, и ощущение было упоительным, от него по телу расходились волны удовольствия, и в тот миг Софи больше всего хотела уступить этим волнам, поддаться…

…но нет. Нет-нет-нет-нет-нет. Не годится. Непорядок. Это уже не дружеский поцелуй на сон грядущий. Она резко оттолкнула Эдама и оперлась спиной о дверь, отдуваясь и краснея. Смотрела в пол, а он – в конец коридора, тоже тяжело дыша. Софи провела рукой по волосам и сказала:

– Слушай, это…

– Я знаю. Я…

– В смысле, нам нельзя. Я…

– Все в порядке. Не надо было мне…

Теперь она смотрела на него, а он – на нее, и в их глазах были печаль, гнев и томление.

– Ну хорошо.

– Ага. Хорошо. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – сказала Софи, быстро отперла свою дверь и так же быстро закрыла ее за собой, а затем простояла спиной к двери, казалось, целую вечность, в глазах слезы, и ждала, когда дыхание станет поспокойнее.

* * *

На утро пятницы запланировали всего одно заседание – пленарное, чтобы напомнить участникам доклады, представленные на неделе, подвести итоги и прийти к выводам. Эдама не было. Не было его и на завтраке. Софи тоже подумывала, не прогулять ли ей завтрак, но наконец решила, что это глупо: они с Эдамом оба взрослые люди, и нет никаких причин, с чего бы сегодня утром между ними быть смущению или напряжению. Никаких серьезных границ прошлой ночью они не перешли, сдали назад очень заблаговременно. И где же он сегодня утром? Почему его место в зале пусто?

– Он уехал в Париж утренним поездом, – сказал ей Франсуа во время утреннего перерыва на кофе. – Судя по всему, что-то срочное дома. Сказал, полетит более ранним рейсом в Штаты.

Перед продолжением утреннего заседания Софи отправила ему простое электронное письмо: “Незачем было так делать! Напиши мне”, но ответа не получила.

Ее рейс домой в субботу утром приземлился в Лутоне в полдень. Хлестало как из ведра. Небо было сизым и тяжким от туч. Поезд до Бирмингема отменили из-за плановых инженерных работ, между Кеттерингом и Нанитоном автобусы дублировали железнодорожное сообщение.

“Дублирование железнодорожного сообщения”, “Кеттеринг”, “Нанитон”. Не самые ли это удручающие слова в английском (да и в любом другом) языке?

Пока автобус полз от городка к городку Средней Англии в тугом и запинавшемся дорожном потоке выходного дня, Софи думала – и старалась не думать – о ночи четверга на Фриульских островах. Ощущение воды на коже. Узор звезд в ночном небе. Путешествие на залитом луной пароме обратно в Марсель, на открытой верхней палубе, бедро Эдама в нежном соприкосновении с ее бедром. А следом она слышала в голове голос Нахид – вечером свадьбы Софи, за столом в шатре, как она говорила о вождении и о том, что “каждые несколько минут приезжаешь к очередному перекрестку, и нужно выбирать. И каждый выбор потенциально способен изменить твою жизнь”.

Когда она заковыляла на холм с вокзала Нью-стрит к Сентенари-сквер, волоча за собой чемодан, груженный грязным бельем, марсельским магнитом на холодильник и сувенирной бутылкой пастиса, было четыре часа дня. Тучи сделались гуще, темнее, плотнее прежнего, и незавершенный скелет новой Библиотеки Бирмингема высился над Софи. У них в квартире уже горел свет. Иэн стоял у окна, высматривал ее.

15

В девять вечера в пятницу 27 июля 2012 года:

Софи и Иэн сидели на диване у себя в квартире и смотрели по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр.

Колин Тракаллей был один у себя дома в Реднэле, сидел в кресле и смотрел по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр.

Хелена Коулмен была одна у себя дома в Кёрнел-Магне, сидела в кресле и смотрела по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр.

Филип и Кэрол Чейз вместе с сыном Филипа Патриком и его женой Мэнди сидели в гостиной их дома в Кингз-хит, у каждого порция китайской еды на вынос, и смотрели по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр.

Соан Адитья был один у себя в квартире в Клэпэме, лежал на диване, смотрел по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр и писал об этом СМС своим друзьям.

Кристофер и Лоис Поттер в арендованном домике, дикарями в отпуске в Озерном крае, смотрели по телевизору церемонию открытия Олимпийских игр.

Дуг Андертон, его дочь Кориандр и сын Рэнулф сидели по разным комнатам в доме в Челси и смотрели каждый по своему телевизору открытие Олимпийских игр.

Бенджамин был один у себя на мельнице, сидел за столом в кабинете, сокращал и переписывал роман, попутно слушая струнный квартет Артюра Онеггера[47]47
  Артюр Онеггер (1892–1955) – швейцарско-французский композитор и музыкальный критик.


[Закрыть].

* * *

Софи на это конкретное зрелище больших надежд не возлагала. В той же мере, в какой Иэна инстинктивно тянуло к чему угодно, связанному со спортом, ее это все инстинктивно отталкивало. Для нее не имело особого значения, что Лондон принимает у себя Олимпийские игры 2012 года, а теперь, когда она там не жила, значило это еще меньше. Когда началась трансляция, Софи демонстративно держала на коленях открытую книгу (“Граф Монте-Кристо” на самом деле – она взялась его перечитывать): не слишком деликатный способ показать, что она готова составить Иэну компанию, пока он смотрит телевизор, но внимания этому уделять не собирается. Решила, что три часа под военную музыку сплошь мужчины в трико и шортах будут нарезать круги по стадиону, а королева станет махать всем рукой.

– Даже Дэнни Бойл[48]48
  Дэниэл Бойл (р. 1956) – британский режиссер кино и театра, продюсер, сценарист; сценарий церемонии открытия Олимпийских игр-2012 был заказан ему.


[Закрыть] не способен сделать это интересным, – сказала она.

Но ошиблась. Церемония началась с двухминутного фильма: ускоренное путешествие вдоль Темзы от самого истока до сердца Лондона. Камера мчала над поверхностью воды под стремительную, пульсирующую электронную музыку, миновала трех персонажей из “Ветра в ивах”, в звуковую дорожку затесались фрагменты из “Боже, храни королеву” “Секс Пистолз” и из заглавного мотива “Жителей Ист-Энда”[49]49
  “God Save the Queen” – сингл 1977 г. британской панк-рок-группы “Секс Пистолз”, выпущен к серебряному юбилею Елизаветы II. “Eastenders” (с 1985) – одна из самых популярных и живучих британских мыльных опер, посвящена повседневной жизни простых людей в вымышленном районе Восточного Лондона Уолфорде.


[Закрыть], и тут у Софи взыграл академический интерес. Она осознала, что смонтировано тут все по-умному, можно ждать множество интертекстуальных отсылок.

– А почему над электростанцией Бэттерси розовая свинья летает? – спросила она Иэна.

– Чтоб я знал, – отозвался он.

* * *

– Поняли, что это означает, да? – спросил Филип с восторгом, показывая на экран палочкой для еды. – Это отсылка к “Пинк Флойд”. “Животные”. Альбом 1977 года.

– Ты один это можешь знать, – сказала Кэрол.

– Я – и еще несколько миллионов людей, – отозвался он, пронзая палочкой креветочный шарик. Музыкальное невежество жены его иногда тревожило.

* * *

Хелена сочла видео в начале открытия слишком путаным и суетливым. Понадеялась, что не все будет дальше такое же. Но несколько расслабилась, когда в следующей части показали четыре разных хора, из каждой территории Великобритании, и каждый пел свой гимн. На стадионе мальчик исполнял сольную версию “Иерусалима”[50]50
  “Иерусалим” (“На этот горный склон крутой”, пер. С. Маршака) – стихотворение Уильяма Блейка из предисловия к его эпической поэме “Мильтон” (1804); в 1916 г. его положил на музыку композитор Хьюберт Пэрри, стихотворение обрело известность как гимн “Иерусалим” и стало неофициальным гимном Англии.


[Закрыть] – совершенно чудесным голосом, а сцены сельской жизни, изображаемые на арене, смотрелись очень покойно и очаровательно. Затем появилось множество дилижансов, они привезли актеров, наряженных викторианскими промышленниками, и волосы у Хелены на загривке вновь начали вставать дыбом. Нескольких предпринимателей играли черные актеры. Вот зачем это делать? Зачем? Вообще уже никакого уважения к истории?

* * *

– Ух ты…

Соан заметил, что та часть церемонии, где появлялись промышленники, называлась “Светопреставление”. Он тут же настрочил СМС Софи:

“Ты это видела? Пандемониум! Да они прямо Хамфри Дженнингза дают!”

* * *

Софи ответила:

“Поразительно. И совершенно не то, что я ожидала”.

– Ты кому пишешь? – спросил Иэн.

– Соану, – ответила она.

– О чем? Не можешь, что ли, на этом сосредоточиться?

– Я об этом и пишу. Он только что подчеркнул, что вся вот эта часть основана на совершенно забытой книге “Пандемониум” Хамфри Дженнингза[51]51
  “Пандемониум, 1660–1886. Пришествие Машины как его видели современники” (1985) – сборник наблюдений современников Промышленной революции за тем, как она возникла и развивалась в Великобритании. Сборник составил британский кинодокументалист Хамфри Дженнингз (1907–1950), книга издана посмертно; название заимствовано из “Потерянного рая” Джона Мильтона: в первой части поэмы идет речь о сатанинском городе Пандемониуме (по пер. А. Штейнберга).


[Закрыть]. – Иэн смотрел на нее непонимающе. – Кинодокументалист такой был в сороковые.

– А. Ну да. – Иэн помолчал, задумавшись. – У вас с ним слишком много общего. – Поцеловал ее. – Радует, что он гей.

* * *

Как и Софи, Дуг подошел к церемонии совершенно скептически. Как и племянница Бенджамина, он смотрел со все большим восторгом, который вскоре уже граничил с благоговением. Масштабы зрелища, его оригинальность – а временами даже причудливость, – величественный вид на промышленные трубы, вознесшиеся над муляжом холма святого Михаила[52]52
  Холм св. Михаила (Гластонбери Тор) – естественное возвышение с вырубленными в склонах уступами, значимое место в кельтской мифологии, связанное с легендами о короле Артуре, часть культурного наследия Великобритании.


[Закрыть], гипнотическая, нагнетаемая мощь музыки Подземного мира… Этот эксцентрический гимн британскому индустриальному прошлому – последнее, чего он ожидал, но было в нем нечто потрясающе действенное и убедительное… Нечто глубинно истинное даже. И, глядя на все это, он ощутил в себе движение чувства, какое не испытывал много лет – да вообще ни разу на самом деле, вероятно, проведя детство в доме, где любые выражения патриотизма считались подозрительными, – национальную гордость. Да чего б не сказать прямиком, не признать это: в тот миг он ощущал гордость – гордость британца, гордость принадлежности к народу, который не только добился всякого замечательного, но мог это отпраздновать с такой вот уверенностью, иронией и без спеси.

Чуял он: на эту тему в нем созревает материал для колонки. Определенно.

* * *

До сего времени Софи, что поразительно, сосредоточивалась на церемонии больше, чем Иэн. Через несколько минут он завозился, ушел к холодильнику за добавкой пива, высыпал в плошку чипсы.

– Тебе разве не нравится? – спросила она.

– Нравится, – сказал он. – Мы врубаемся. Британия понаделала прорву всякого.

Еще меньшее впечатление произвел на него эпизод, показанный следом, – короткий, заранее снятый кинофрагмент под названием “Славно и счастливо”[53]53
  Строка из государственного гимна Соединенного Королевства “Боже, храни королеву”.


[Закрыть] начался с воздушной съемки Букингемского дворца. Но затем Иэн увидел, как во дворец входит фигура, облаченная в смокинг, разворот плеч изыскан, уверенность в себе джентльменская, и осознал, кто это: Джеймс Бонд – или, во всяком случае, Дэниэл Крейг, последнее киновоплощение Бонда. Иэн уселся рядом с Софи, подавшись вперед, – наконец-то привлекли и его внимание. Бонд миновал приемные залы дворца и предстал перед актрисой, игравшей королеву, она сидела за бюро спиной к Бонду. И лишь когда она обернулась, стало ясно, что это не актриса. Это действительно королева.

– Добрый вечер, мистер Бонд, – произнесла она чопорно, и стало ясно, что не получится у нее самой естественной на свете актерской игры, пусть и играла она себя саму, но тем не менее – они втянули в это дело королеву, королеву, бля, Англии, сыграть роль в фильме, снятом для церемонии открытия Олимпийских игр, и даже еще круче, потому что дальше она последовала за Бондом прочь из дворца, они вместе сели в вертолет, вертолет взлетел, сняли, как он поднимается над Букингемским дворцом, ввысь над Лондоном, а вскоре он уже приближался к Олимпийскому стадиону, и тут была сыграна лучшая шутка, явлена великолепнейшая находка: по фильму смотрелось так, будто королева с Джеймсом Бондом вместе прыгают с вертолета на парашютах, играет музыка из “бондианы”, раскрывается его парашют – и это громадный британский флаг, отсылка к потрясающим первым кадрам “Шпиона, который меня любил”[54]54
  “The Spy Who Loved Me” (1977) – десятый фильм “бондианы”, где Бонда в третий раз сыграл Роджер Мур.


[Закрыть], и общее воздействие этих элементов – королева! Джеймс Бонд! Британский флаг! – породили в Иэне чуть ли не оргастический прилив патриотического воодушевления, он вскочил на ноги и заорал “Да! Да! Да!”, а затем рухнул на Софи, сгреб ее в тугие объятия и расцеловал всю.

* * *

Когда началась музыка к следующей части, Филип едва поверил своим ушам. Он тут же узнал ее, эту неповторимую гипнотическую фразу с диковинным музыкальным размером, – музыку, которую он прослушал сотни раз, тысячи раз, музыку, которую любил всем сердцем, хотя светские условности чуть ли не четыре десятка лет вынуждали его держать эту любовь в некоторой тайне, заставляли считать, будто любить эту музыку все равно что объявить себе несуразным, что ли, ну или по крайней мере навеки не в ногу с модой. Но вот она. Ее транслируют на весь белый свет, представляют как пример того, что есть лучшего в британской культуре. Вот она, справедливость! Наконец-то справедливость!

– Майк Олдфилд! – завопил он, рассыпая рис по ковру. – Это же Майк Олдфилд! Это же “Трубчатые колокола”![55]55
  “Tubular Bells” (1973) – композиция с одноименного дебютного альбома британского композитора и музыканта-мультиинструменталиста Майкла (Майка) Гордона Олдфилда (р. 1953); альбом состоит из двух почти полностью инструментальных композиций по 20 минут каждая; почти все партии исполнил сам Олдфилд.


[Закрыть]

Он достал телефон и поспешил в тихий угол комнаты – позвонить Бенджамину. Когда на том конце отозвались, Филип услышал музыку на заднем плане, но другую – что-то тревожное и нестройное. Струнный квартет, судя по звуку.

– Ты не смотришь, что ли? – спросил он.

– Не смотрю что? – переспросил Бенджамин.

– Церемонию открытия Олимпийских игр.

– Это сегодня?

– Ох, да боже мой. Включи телик.

– Да ну, неохота. Я сегодня работаю.

– Не спорь. Включай сейчас же.

Бенджамин умолк, впечатленный настойчивостью Филипа.

– Ну ладно, раз так.

Филип услышал, как струнный квартет выключился и включился телевизор. Через несколько секунд Бенджамин произнес:

– Вот те на, это Майк Олдфилд?

– Именно. Майк Олдфилд. Майк Олдфилд!

– Что он там делает?

– Он играет “Колокола”, не слышишь, что ли?

– Но почему?

– Потому что наконец-то – наконец-то – кто-то осознал, какой это гений. Великий британский композитор! Мы были правы с самого начала! – Бенджамин улавливал в голосе друга торжествующую улыбку. – Ладно, я пошел. Досмотри церемонию – она изумительная.

Положив трубку на подлокотник дивана, Бенджамин уселся перед телевизором и коротко глянул на разворачивавшуюся там странную сцену: уйма народу, наряженного медперсоналом, и детей в пижамах, малышня скачет на исполинских кроватях, как на батутах, “Колокола” продолжают играть. Большинство зрителей церемонии объяснили бы ему, что эта часть мыслилась как гимн НСЗ[56]56
  НСЗ – Национальная служба здравоохранения Великобритании.


[Закрыть], и Бенджамин мог бы, вероятно, сообразить самостоятельно, если б сосредоточился, – но он не сосредоточивался. Он думал о далекой середине 1970-х, через два года после того, как вышел альбом Майка Олдфилда, – как Бенджамин и его друзья слушали этот альбом в общей комнате в школе “Кинг-Уильямс” и вели нескончаемые заумные дискуссии. Дуг, который в ту пору слушал в основном всякий “Мотаун”[57]57
  “Motown Records” (с 1959) – американская звукозаписывающая компания, ныне в составе “Universal Music Group”, изначально специализировалась на продвижении чернокожих исполнителей из мировой поп-музыки; в 1960-е гг. сложилось особое направление ритм-энд-блюза – так называемое мотаунское звучание.


[Закрыть], даже не пытался скрыть презрения. Для остальных же, впрочем, то был священный музыкальный текст. Бенджамин вспомнил, как однажды за обедом, – да, поразительно, как подобные образы, бритвенно четкие, время от времени посещают нас, есть в них чуть ли не что-то прустовское, и, несомненно, музыка из телевизора дала повод… – но, так или иначе, они с Хардингом слушали “Колокола”, как раз вот эту часть, на самом деле, эти первые минуты, и ввязались в тот же дурацкий спор о размере. Бенджамин сейчас вспомнил, что Хардинг уверял его, будто ничего странного в размере нету, обычный размер, а Бенджамин возражал: нет, ты невнимательно слушаешь, это 15/8, и тут влезал Филип и говорил: вообще-то, нет, не такой он мудреный, просто одного удара не хватает во втором такте каждой четырехтактной фразы, то есть 4/4–3/4–4/4–4/4, и да, это действительно означает рисунок из пятнадцати ударов, но это не 15/8, это не то же самое, но тут Хардинг заявил, что они оба идиоты, не соображают, о чем толкуют, – как Бенджамин сейчас осознал, Хардинг вечно пытался всех достать, просто взбаламутить, – и потому в конце концов они отнесли запись к преподавателю музыки мистеру Силлу, он послушал и выдал совсем другой ответ, что-то еще более мудреное, а следом достал другие записи и велел им определять в них размер, начав с “Марса, вестника войны” Холста (5/4)[58]58
  Густав Теодор Холст (1874–1934) – британский композитор, аранжировщик и музыкальный педагог, наиболее известен своей симфонической сюитой “Планеты” (1914–1916); “Марс, вестник войны” – первая часть этой сюиты.


[Закрыть], следом включил “Весну священную”, и они провели за этим занятием остаток обеденного перерыва…

Хорошее время, думал Бенджамин. Счастливое время.

А в Лондоне эпизод церемонии, посвященный НСЗ, подошел к концу, но Бенджамин и не заметил; телевизор тихонько мерцал фоном, а Бенджамин смотрел на реку – с блаженной, задумчивой улыбкой на лице.

* * *

– Это же Саймон Рэттл[59]59
  Сэр Саймон Денис Рэттл (р. 1955) – британский дирижер, в разное время руководил Борнмутским, Бирмингемским, Берлинским, Лондонским симфоническими оркестрами.


[Закрыть], ну? – произнес Кристофер, когда знаменитый дирижер прошел к центру Олимпийского стадиона.

– Ага, – подтвердила Лоис, коротко оторвав взгляд от гобелена, который она ткала только в отпуске, а он все не доделывался – и не доделается никогда. Головы она не поднимала потом до тех пор, пока не услышала смех мужа.

– Чего смеешься?

– Смотри – Мистер Бин.

Саймон Рэттл управлял оркестром, исполнявшим тему из “Огненных колесниц”[60]60
  “Chariots of Fire” – композиция греческого композитора Вангелиса (Эвангелос Одиссеас Папатанасиу, р. 1943) из одноименной британской спортивной драмы (1981) Хью Хадсона.


[Закрыть] (еще одна победа Филиповых подростковых вкусов – фанатом Вангелиса он был с тех же семидесятых), а Роуэн Эткинсон, обремененный задачей исполнять одну-единственную ноту на электрических клавишных, изображал развлекательную пантомиму скуки и томления.

– Интересно, с чего они решили его включить?

– Вообще-то, умная мысль, – отозвался Кристофер. – Весь мир любит Мистера Бина.

– Правда? – переспросила Лоис, возвращаясь к гобелену.

– Ты не помнишь разве, как мы были в Ареццо, шли мимо театра, и у них там был пародист Мистера Бина?

– Нет.

– И я сказал – смотри, во какой он здесь знаменитый. У них его даже пародируют.

– Совсем не помню такого.

– В Ареццо. Три года назад.

– Извини, – сказала Лоис, держа гобелен на отлете и критически в него вглядываясь. Что-то не вполне так с этим последним оттенком, который она выбрала. – Не вспоминаю этот разговор.

Кристофер вздохнул.

– Конечно, нет. Ты никогда не помнишь, что я говорю.

Он склонился к ней и поцеловал в щеку, по привычке, от отчаяния. Лоис чуть улыбнулась, но на поцелуй не ответила.

* * *

Пока давали эпизод с Мистером Бином, Кориандр не усидела и убрела вниз – посмотреть, чем занимается отец. Нашла его на диване в главной гостиной с банкой лагера в руке и, к ее изумлению, с едва заметным следом от слезы, сбежавшей по щеке. Ничего подобного она прежде не видела.

– Пап? – Она села рядом с ним. – Все хорошо?

– Извини, – сказал он, вытирая глаза. – Ужасно неловко. Но я в восторге. От каждой минуты – в восторге. Иди притащи маму. Пусть тоже посмотрит.