Текст книги "Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли"

Здесь мы снова сталкиваемся с обвинениями в том, что позиция науки насаждается, а альтернативные точки зрения подавляются и блокируются. Из-за европоцентричности “образовательные системы штата Нью-Йорк и всех Соединенных Штатов Америки дали старт процессам «неправильного образования», которое надо пересмотреть и поменять”¹⁶. Все больше активистов, защищающих права меньшинств, стали открыто отрицать легитимность господствующего научного и интеллектуального истеблишмента (науку “белых европейцев”). Как сказал один телевизионный продюсер, “афроамериканцы теперь достаточно умны для того, чтобы понимать: при написании истории нас всю жизнь игнорировали. Поэтому мы не ждем одобрения белых ученых, чтобы поверить в правильность выводов, сделанных учеными африканского и афроамериканского происхождения”¹⁷. Итак, у нас уже появились: эволюционная наука, креационистская наука, мужская наука, женская наука, наука белых, наука черных. Примерно в это время люди стали носить футболки с надписью “Это фишка черных. Тебе не понять”.

Так, активисты, защищающие права меньшинств, стали все чаще использовать свою версию аргументов креационистов. Они говорили, что традиционные наука и система образования умалчивали о роли чернокожих в истории – например, об африканском происхождении древних египтян. В мультикультурном учебном плане, принятом в некоторых школьных округах, говорилось, что Африка, особенно Египет, была в античности “мировым центром культуры и образования” и что древние египтяне были черными. Оставим в стороне вопрос о том, почему их цвет кожи должен иметь значение; важно, что здесь использовалось политическое давление для получения хотя бы равных условий для точки зрения аутсайдеров – а это в точности повестка креационистов. И, так же как и в случае с креационизмом, научная сторона вопроса была спорной. Что касается утверждения, что древние египтяне были чернокожими, эссеист Джон Лео написал, что “обзвонил семь случайным образом выбранных египтологов из разных частей страны, и все семеро сказали, что это совершенная неправда, а потом попросили оставить их комментарии анонимными. «Это слишком взрывоопасный вопрос, чтобы [публично] о нем высказываться», – объяснил один из них”¹⁸. (Не так давно кое-где в Соединенных Штатах биолог должен был обладать определенным мужеством, чтобы прямо назвать креационизм вздором.) Несомненно, количество таких случаев будет увеличиваться, по мере того, как все новые группы интересов будут требовать уважения и внимания к своей версии фактов.

Ситуация усложнилась, когда в спор включились ученые, выступающие за справедливость. Они сформулировали гораздо более сложный довод в пользу эгалитаризма, чем все то, что могли бы придумать креационисты. В общих чертах его можно сформулировать следующим образом.

Человеку свойственно быть пристрастным. Все мы пристрастны и имеем свои предпочтения и интересы, у каждого свой склад ума и своя точка зрения. Но наши пристрастия разнятся. Светское западное представление об объективности, о том, как отличить миф от реальности, распространилось во многом благодаря своего рода империализму – через пренебрежительное отношение к другим традициям, интересам женщин, выходцев из Африки и Азии и всех, кто не вписывался в культуру мужчин-европейцев. Представитель народа занде, считающий себя колдуном, или народа бороро, утверждающий, что он – красный попугай ара, или христианин, буквально верящий Библии, – все они вовсе не сумасшедшие, а просто меньшинства, жертвы гегемонии научного ордена, игнорируемые из-за своей слабости. Наука воплощает в себе мировоззрение белого европейца, и насаждать ее, настаивать на ней, отказываться признавать другие мировоззрения – это форма доминирования. Биологу и теоретику феминизма Рут Хаббард принадлежит фраза, под которой подписались бы многие из размышляющих сегодня на тему знания: “Само притязание на то, что наука объективна, аполитична и свободна от ценностных суждений, в высшей степени политизировано”¹⁹. Это значит, добавляет она, что научный метод “основан на специфическом понимании объективности, который мы, феминистки, должны поставить под сомнение”, – и именно это понимание не в последнюю очередь стало причиной социальной изолированности женщин, цветных людей и других меньшинств. (Она могла бы еще добавить “христиан-фундаменталистов”, но не сделала этого.)

Положа руку на сердце нужно признать, что в этих аргументах есть доля справедливости. Любая система, в рамках которой решается, кто объективно прав, представляет собой социальную систему и соответственно имеет политические последствия. Представители либеральной науки не бросают своих оппонентов в тюрьму, но отказываются уважать их убеждения, а отказать в уважении – значит причинить боль и вызвать негодование. В современных западных странах либеральное, научное понимание знания действительно претендует на единственную легитимность, и это своего рода интеллектуальный империализм – так же как интеллектуальным империализмом была бы претензия любого человека или системы на то, что только они имеют право отличать истинные убеждения от ложных. Любому, кто в этом сомневается, стоит вспомнить о судьбе христианских ученых в современной Америке.

4 декабря 1984 года четырехлетняя девочка по имени Натали в мучениях умерла от инфекции. Болезнь была вызвана обычными бактериями, которые почти всегда можно победить антибиотиками. Однако ее родители не применили антибиотики. Они доверились молитвам. Многим из нас это может показаться абсурдным. Но представьте себе, каково это – пламенно верить в исцеляющую силу Бога. Представьте себе, что ваш ребенок болен и вы хотите использовать самое лучшее лекарство – правильное лекарство, которое с наибольшей вероятностью поможет. Это лекарство – молитва. Во всяком случае, вы так считаете. И вы его используете. “Мы полагаем, что родители выбрали тот метод лечения, который, по их ощущениям, с наибольшей вероятностью должен был помочь ребенку”, – заявил представитель церкви. И был, несомненно, прав.

Однако ребенок умер, а родителей обвинили в непредумышленном убийстве и неоказании помощи. За последние десять лет в стране произошли десятки таких случаев. В 1990 году двухлетний мальчик Робин умер от кишечной непроходимости после пятидневной болезни; его родителей, Дэвида и Джинджер Твитчелл, обвинили в непредумышленном убийстве и приговорили к десяти годам условно. Мать на фотографиях в газете, сделанных после суда, прижимается к мужу, а он смотрит в объективы корреспондентов. “Если я использую метод лечения, который, по моему мнению, работает, я буду использовать его до конца, – комментировал Дэвид Твитчелл. – Если я сочту, что он не действует, я переключусь на другой метод”²⁰. На его взгляд, он сделал для своего ребенка все, что мог. Те, кто не разделял точку зрения медицинской науки, увидели в суде над Твитчеллами и приговоре им только вопиющее проявление научного империализма. В случаях Робина и Натали молитва в качестве лекарства действительно не сработала. Но антибиотики и операции тоже иногда не дают эффекта. Когда ребенок умирает на операционном столе, нужно ли судить родителей за то, что они перед этим не попробовали молитву?

Такие люди, как Твитчеллы, в полной мере прочувствовали на себе всю силу власти либеральной интеллектуальной системы, которая имеет возможность определять, кто прав, а кто заблуждается. Они знают, каково это – быть проигравшим в научной игре. Расскажите им о том, что либерализм “толерантен”, и они рассмеются вам в лицо. И действительно – либеральная наука однозначно выступает за свободу убеждений и свободу слова, но полностью отвергает свободу знания. Когда нужно понять, эффективен ли тот или иной метод лечения, мы обращаемся к либеральной науке и отвергаем все другие способы разрешить этот вопрос. Вот почему сторонников христианской науки, которые безуспешно лечили ребенка молитвой, обвиняют в непредумышленном убийстве, а родителей, выбравших операцию, даже если она оказалась неудачной, ни в чем не обвиняют. Справедливо ли это?

Если мы не способны найти ответ на эти вопросы про справедливость, если мы не можем обосновать империалистический подход либеральной науки и ее нежелание допустить легитимность других систем, то мы вынуждены признать, что научный порядок в самом деле основывается только на праве сильного. В таком случае мы должны согласиться, что Дэвид и Джинджер Твитчеллы – политические заключенные, осужденные потому, что им и их соратникам по религии не хватило сил или математических выкладок, чтобы навязать обществу свое представление о мире. Таков вызов со стороны эгалитаризма.

* * *

Постепенно формировался и еще один вызов. Хотя он имеет совершенно другие корни, чем вызов со стороны справедливости, смысл его в итоге свелся примерно к тому же. Это – вызов со стороны сочувствия.

В Америке, как и в любой другой стране, всегда были свои ханжи. Генри Луис Менкен[3]3
  Менкен Генри Луис (1880–1956) – американский писатель и журналист. (Прим. ред.)


[Закрыть] ехидничал, называя их “пуританами” – людьми, которые “страшно боятся, что кто-то где-то может быть счастлив”. Их излюбленной целью была порнография, которую они атаковали во имя благочестия, а позднее – приличия и семейных ценностей. Их, как и креационистов, стали осуждать и высмеивать в кругах интеллектуальной элиты; но, как и креационисты, они сформулировали сильное глубокое суждение, на которое слишком долго никто не отвечал.

“Пуритане” утверждали, что порнография вредна, так как подрывает моральные устои и таким образом угрожает обществу. Противники же запретов всего непристойного часто указывали на то, что грань между бесстыдством и искусством, срамным и прекрасным даже теоретически провести невозможно. Они отмечали, что, раз такой грани нет, запреты на пошлость рано или поздно коснутся серьезного искусства – именно это в конце концов и случилось с “Улиссом” Джеймса Джойса в Великобритании и США, где власти арестовывали и сжигали тиражи книги.

Но вскоре битвы вроде той, которая разыгралась в защиту “Улисса” от ханжей, стали выигрывать в либеральных судах. Сегодня “пуритане” то и дело снова выступают с какими-нибудь заявлениями, и так будет всегда. В 1989 году широкое освещение получил процесс над директором Центра современного искусства в Цинциннати, которому вменялась в вину демонстрация гомоэротических фотографий Роберта Мэпплторпа, а в 1990 году участников рэп-группы 2 Live Crew судили за откровенные и грубые тексты песен²¹. Но к 1980-м годам борцы с порнографией перестали контролировать ход дискуссии; общественное мнение было не на их стороне – может быть, за исключением только тех случаев, когда вопрос касался траты бюджетных средств.

Однако и тут история не закончилась. В основе пуританского морального страха лежала идея о том, что сквернословие и непристойные изображения травмируют людей и сообщества. Этот аргумент не исчезал по мере того, как общество все терпимее относилось к порнографии. Он дремал, чтобы затем возродиться с новой силой.

Речь опять шла о порнографии. Но на этот раз атака была более изощренной и инициировалась феминистками, а не ханжами. На идее феминисток стоит остановиться подробнее, потому что вскоре она стала частью более общей картины.

Суть состояла в том, что порнография травмирует женщин, унижая их, способствуя их подавлению, отказывая им в правах. Порнография, как говорила в 1983 году влиятельная феминистка и исследовательница Кэтрин Маккиннон, “настраивает на жестокость и дискриминацию, которые, в свою очередь, определяют то, как обращаются с половиной населения и какой она имеет статус”²². Это травмирует реальных людей. Вот, например, Мэри С. или Бет В. были изнасилованы и убиты преступником, насмотревшимся непристойностей. И, несмотря на злободневность этих ужасов реальной жизни, традиционалистская система мужской власти защищает право создателей порнографии продавать сцены сексуального насилия и доминирования. Феминистки не могли с этим смириться. Вот, говорили они, еще одно свидетельство того, что патриархальное общество презирает права женщин.

Они начали наступление. Под влиянием Маккиннон и других активистов город Индианаполис принял закон против порнографии, по которому порнография могла считаться видом сексуальной дискриминации. (Позже этот закон признали неконституционным.) К 1989 году похожий законопроект был внесен в конгресс. Если вы стали жертвой сексуального насилия и могли показать связь между преступлением и “конкретным порнографическим материалом”, этот закон давал бы вам право требовать в судебном порядке возмещения ущерба от создателя или распространителя этого материала²³. Если не считать проблем с соответствием такого закона конституции, логика звучала привлекательно: если вас обидели, вы можете подать в суд.

Проблема в том, что конкретных людей насилуют и избивают преступники, а не непристойные фильмы. “Ни одно серьезное исследование не показало причинно-следственной связи между порнографией и насилием в реальной жизни”²⁴. “Согласно датскому докладу, в тех странах, где порнография легализована, количество изнасилований и половых преступлений даже уменьшилось”²⁵. Показать связь между конкретным преступлением и конкретным порнографическим материалом было сложно либо невозможно. Так или иначе, согласно традиционной правовой доктрине, наказывать нужно преступника, а не идеи, которыми он мог руководствоваться, и не человека, который вложил их в его голову. Нужно ли запретить продавать книгу “Моя борьба” из-за того, что какой-то идиот, прочитав ее, убил еврея? Согласно традиционной доктрине – несомненно нет. Точно так же, как не следует запрещать Библию из-за того, что кто-то, прочитав историю о Каине и Авеле, убьет своего брата, или, прочитав: “Ворожеи не оставляй в живых”[4]4
  Исх. 22:18.


[Закрыть], лишит жизни женщину, или, прочитав историю пророка Елисея (Цар. 2:24), может казнить плохо воспитанных детей. Запрещать книги или слова, которые вдохновляют психов, – значит позволять худшим из нас определять, что нам можно читать или слышать.

Столкнувшись с этой проблемой, феминистки расширили свою аргументацию; в результате она стала особенно интересна. Речь шла не только о том, что конкретные люди могут пострадать от конкретных преступлений, совершенных под влиянием конкретных непристойных книг или фильмов. Но также и о том, что порнография причиняет ущерб женщинам как группе. “Она наносит ущерб конкретным людям, но не по отдельности, а в качестве членов социальной группы «женщины»”, – говорила Маккиннон²⁶.

С точки зрения феминизма порнография – это разновидность секса по принуждению, практическое воплощение сексуальной политики, институт гендерного неравенства. В этом смысле порнография – не безвредная фантазия или испорченное, искаженное изображение естественной, здоровой сексуальности. Помимо того, что она поощряет изнасилование и проституцию, порнография институционализирует сексуальность мужского превосходства, тем самым перемешивая эротизацию доминирования и подчинения с социальной конструкцией мужского и женского. Гендер имеет сексуальный аспект. Порнография определяет смысл этой сексуальности. Мужчины относятся к женщинам в соответствии с тем, какими они их видят. Порнография конструирует этот образ²⁷.

Другими словами, изображая доминирование мужчин над женщинами, порнография транслирует образ мужского превосходства и способствует его воплощению в жизнь. Таким образом, порнография сама по себе – вне зависимости от каких бы то ни было преступлений, которые она провоцирует или не провоцирует, – угнетает женщин.

Если вы рассчитываете получить доказательства этого вреда, ожидать их не следует, так как вред от порнографии частично состоит как раз в том, что она способствует сокрытию наносимого вреда. “Если порнография – это акт мужского превосходства, вред от нее заключается в том, что она мешает увидеть вред от самого мужского превосходства, которое проникает во все щели, обладает значительной силой и с успехом превращает мир в сцену для порнографии… В той мере, в которой порнография конструирует социальную реальность, этот вред становится невидимым”²⁸. В созданном порнографией мире люди, не являющиеся радикальными феминистами, точно так же не видят вред от порнографии, как рыба не видит воду. Но как тогда убедиться, что порнография действительно приносит тот вред, о котором говорят феминистки? Это просто должно быть так. По самой своей сути – из-за создаваемых образов и психологической обстановки – порнография является средством угнетения.

Я остановлюсь на этом подробнее, так как здесь происходит интересная вещь. Суть старого довода против традиционной теории свободы слова заключается в том, что такая свобода позволяет говорить вредные вещи (например, что можно заразиться ВИЧ из-за грязного сиденья унитаза). Старый же ответ на это был таков, что “вред” – понятие относительное, и если за вредные деяния следует наказывать, то слова и экспрессивные изображения – это инструмент выражения мысли и мнения, поэтому о них разговор особый. То есть я могу сказать: “Республиканцев надо согнать и расстрелять”, но я не могу согнать их и расстрелять. Теперь же характер аргументации изменился. Маккиннон – в процитированных выше и других отрывках – вплотную подходит к тому, чтобы заявить: порнография не приносит вред, а сама и есть вред. Это насилие, групповое насилие против женщин. И в самом деле она раз за разом называет порнографию актом. Это “акт мужского превосходства”, “важнейший социальный акт” в рамках сексистского общественного устройства, “политическая практика”, “разновидность секса по принуждению”, “в большей степени поступок, чем идея”, “практика половой дискриминации” и т. д.

Старинное и, по общему признанию, часто неоднозначное разграничение между словами и действиями методично размывалось, причем не только в теории. В 1980 году под воздействием правоведов-феминистов американская Комиссия по равным возможностям для трудоустройства одобрила использование трех критериев, которые помогают решить, можно ли расценить высказывание на рабочем месте как сексуальное домогательство, предусматривающее наказание в рамках законодательства о гражданских правах. Один из этих критериев – создают ли такие высказывания “атмосферу страха, враждебности или обиды на рабочем месте”. Комиссия, должно быть, имела в виду, что если слова создают некомфортную для кого-то обстановку, то они уже вовсе не просто слова; они скорее – акт домогательства (так же как порнография – акт притеснения).

Вот так появилась теория, согласно которой изображения, высказывания и слова могут быть, по сути, формой агрессии или насилия. Присмотритесь к этой теории. Запомните ее в лицо: вы про нее еще услышите.

В 1980-х годах у активистов и интеллигенции стало принято открыто оскорбляться. Тут и там – везде их кто-то оскорблял. Будучи оскорбленными, они стали требовать публичных извинений. Поводом зачастую бывали шутки. Организованные группы – например, гей-активисты – начали “патрулировать” прессу, радио и телевидение в поисках оскорбительных заявлений; находя повод для жалобы, они тут же требовали извинений и опровержений. “Геи, американские индейцы и выходцы из Азии, инвалиды и защитники окружающей среды, – писала газета Washington Post, – в конце 1991 года Голливуд, казалось, захватили группы по интересам”. Надеясь избежать проблем, голливудские продюсеры стали показывать сценарии активистам перед началом съемок – чтобы, как сказал один продюсер, убедиться, что в фильме “нет для них ничего оскорбительного”²⁹. Активисты начали составлять и распространять списки “оскорбительных” выражений. (Вот что написано в “Словаре особых слов и выражений” (Dictionary of Cautionary Words and Phrases), составленном в школе журналистики Университета Миссури: “Burly (матёрый): прилагательное, которое слишком часто ассоциируется с крупными чернокожими мужчинами и подразумевает невежество, а потому в этом контексте считается оскорбительным. Buxom (дебелая): оскорбительная отсылка к женской груди, не использовать. См. ст. Woman (женщина). Codger (старпер): оскорбительное обозначение пожилого человека”³⁰.) Профессора стали записывать свои занятия на пленку на случай, если их обвинят в оскорбительном высказывании. По мере того как все больше людей начали понимать, что могут добиваться привилегий и одерживать моральные победы благодаря тому, что их оскорбляют, многие из них становились активистами.

Все эти активисты были в своем праве, и никто не предпринимал попыток остановить их с помощью юридических механизмов. Казалось, не существует и никаких нравственных причин для того, чтобы сдерживать их. В самом деле, они по всем признакам заняли позицию морального превосходства. Их можно было назвать новыми пуританами или новыми ханжами – отчасти они таковыми и были. Но в то же время они исходили из морально безупречных мотивов: защитить слабых, утешить оскорбленные чувства, выкорчевать человеконенавистнические и вредные идеи – расистские, сексистские, гомофобные и непатриотические. В обществе не должно быть места тем, кто говорит “ниггер” или “гомосек” (или “матерый”, или “дебелая”), не должно быть места неуважению и оскорблениям. “Люди не понимают, какую боль и вред эти слова могут причинить своим жертвам”, – сказал декан одного университета³¹. И, так же как и в случае с креационистами, люди, настроенные на объективность, вынуждены были признать, что в этой идее поборников человеколюбия есть здравый смысл. Борцы за гуманность обратили внимание на то, что либералы редко понимают и почти никогда не признают: либеральная интеллектуальная система – какая угодно, но только не дружелюбная.

Почему-то существует идея, что либеральный – значит, дружелюбный, что либеральная интеллектуальная система благоприятствует чувствительности, терпимости, самоуважению, отрицанию предрассудков и отказу от пристрастности. Но это заблуждение. В действительности либеральная наука предполагает не только свободу, но и порядок и может быть жестока к тем, кто не принимает или игнорирует ее правила. Она не только дозволяет, но и исключает, ограничивает. Она процветает и на почве предубеждений, и на почве холодной отстраненности. Ее не интересуют ваши чувства, и она с радостью растопчет их во имя поиска истины. Она допускает и – будем здесь честны – иногда поощряет агрессию. Самоуважение, чувствительность, уважение к чужим взглядам, отказ от предубеждений сами по себе хороши. Однако в качестве основных социальных целей они несовместимы с мирным, созидательным развитием человеческого знания. Чтобы развивать знание, мы все иногда должны страдать. Что еще хуже, мы должны причинять страдания другим людям.

Точно так же, как когда-то проигравшие в научной игре – креационисты, афроцентристы и другие – поднялись и потребовали, чтобы с ними начали считаться, оскорбленные теперь стали требовать, чтобы им перестали причинять вред и возместили ущерб. Пришло время, говорили они, пересмотреть систему либеральной науки: отойти от нее, скорректировать ее или ввести внешний контроль, который привнес бы чуткости и человечности, – а может, даже и бросить ее совсем.

А затем наступил определяющий момент, хотя, как мне кажется, его до сих пор таковым до конца не признали. Как будто молния вдруг осветила пестрый ландшафт, который до этого был виден только по кусочкам, здесь и там. В феврале 1989 года мусульмане-фундаменталисты восстали против британского писателя Салмана Рушди, создавшего роман, воспринятый ими как глубочайшее, шокирующее оскорбление для священных истин ислама и для всего мусульманского сообщества. В романе, как они его поняли, подразумевается, что Мухаммед сам придумал Коран – а это было возмутительным (для них) очернением божественного происхождения священной книги. Автор фантазирует на тему борделя, в котором каждая блудница носит имя и даже напоминает образ одной из жен Мухаммеда. Есть намеки на то, что Мухаммед мог манипулировать своими божественными вдохновениями, преследуя политические цели, или просто для своего удобства. В книге Мухаммеда называют Махаундом. Это то, что они увидели.

Аятолла Рухолла Хомейни заявил, что долг каждого хорошего мусульманина – убить Салмана Рушди: “Каждый мусульманин обязан использовать все, что у него есть, свои жизнь и состояние для того, чтобы отправить его в ад”. Рушди ушел в подполье. “Я чувствую себя как Алиса в Зазеркалье, – писал он спустя год, – где единственный смысл – это бессмыслица. Интересно, смогу ли я когда-нибудь вернуться назад”³².

Поскольку все это происходило в тот год, когда рушился коммунистический строй, история с Рушди мелькнула в заголовках и забылась. Она канула в Лету, в том числе и потому, что вскоре после этого умер сам Хомейни. Атака как таковая тоже ничем не выделялась: преследовать неверных – любимое занятие фундаменталистов на протяжении веков. Необычно было то, что ответ со стороны либеральных демократий оказался невнятным и крайне нескладным. Прошла целая неделя, прежде чем президент Джордж Буш удосужился сделать ничем не примечательное заявление: смертный приговор “глубоко оскорбителен”. Японское правительство отметило: “Упоминание и поощрение убийства не может быть одобрено”.

В конечном счете история с Рушди ярко продемонстрировала нам две вещи, одну из них мы уже знали до этого, а о другой не имели представления. Мы знали, что фундаментализм (не только религиозный, а любая фундаменталистская система, призванная разрешать противоречия между мнениями) является врагом свободомыслия. Однако то, о чем мы не имели представления, было страшнее: оказалось, что западные интеллектуалы не имели ясного – а многие и вообще какого бы то ни было – ответа на вызов, который бросил им Хомейни.

Вызов имел как минимум два измерения. Во-первых, он повторял позицию креационистов, крик души разгневанных аутсайдеров: “Кто дал тебе, заносчивый Запад, право устанавливать правила? Ты империалист, когда настаиваешь на своем понимании истины и на интеллектуальном обычае секуляризма и науки. Как ты смеешь глумиться и насмехаться над нашей истиной?”.

Эта позиция на тот момент была известна. Менее известным было второе измерение вызова, брошенного Хомейни: гуманистическое. Это не означает, что Хомейни был гуманистом, – речь лишь о том, что аргумент, который обычно использовали его сторонники, был гуманистическим по своей сути: “Вы раните нас своими злыми, нечестивыми словами, написанными без уважения и необходимости при полном безразличии к мусульманским чувствам. Вы причинили боль и страдания множеству людей. И на это у вас нет никакого права”.

Мы, либералы, не сможем честно и последовательно ответить на эти претензии до тех пор, пока, стиснув зубы, не признаем правду. Да, Рушди рассердил многих людей и причинил им боль. И это нормально. Но честно принять этот факт и выстроить в соответствии с ним ясную линию защиты никто не спешил. Люди зачастую даже не знали, что именно они защищают. Свободу слова? Религиозную свободу? Ненасилие? Уважение к другим культурам? Казалось, они совершенно не понимают принципов, на которых базируется либеральная интеллектуальная система. По всей видимости, многие считали, что западная интеллектуальная система – это плюрализм в духе “все дозволено”, где все точки зрения равны, а единственное правило – быть дружелюбным. “Ну, – примирительно говорили многие во время истории с Рушди, – Хомейни, конечно, не прав, что распорядился убить Рушди, он не должен был этого делать, но ведь и Рушди действительно написал оскорбительную для исламских истин книгу, и он тоже не должен был этого делать”. Главный раввин Великобритании заявил, что книгу не следовало публиковать: “И господин Рушди, и аятолла злоупотребили свободой слова”³³.

Именно в этом смысле дело Рушди стало поворотной точкой. Оно показало, как легко западное общество может отказаться от основополагающего принципа интеллектуального либерализма – а именно, что нет ничего зазорного в том, чтобы на пути поиска истины кого-то оскорбить или задеть чьи-то чувства. На смену этому принципу, по всей видимости, пришла идея о праве не подвергаться оскорблениям, которая быстро набирала популярность в Америке. Говорят, что в 1989 году – примерно в то же время, когда развивалась ситуация вокруг Рушди, – в Гарварде на панельной дискуссии, посвященной межрасовым отношениям, некий профессор ихтиологии сказал: лектор никогда не должен “произносить то, что может оскорбить группу людей”. По его словам, “боль, которую может породить расовая нечувствительность, перевешивает академическую свободу профессора”³⁴.

Подобные высказывания и сегодня можно услышать в кампусах по всей Америке, и эхо от них разлетается по газетам и далее практически везде. В США полно тех, кто осудил нападки Хомейни на Рушди, но инициировал такие же, хоть и без угроз жизни, нападки на “оскорбляющих” людей в своей стране. В первую годовщину смертного приговора скрывшийся в секретном месте Рушди опубликовал статью, где написал, что без свободы оскорблять перестает существовать свобода выражения мнений³⁵. На той же неделе колумнисту и телекомментатору Энди Руни, чтобы не потерять работу, пришлось приносить извинения за высказывание, которое, по его словам, он даже не произносил. (Его процитировали следующим образом: “…Большинство людей рождаются с одинаковым уровнем интеллекта, но чернокожие растеряли свои лучшие гены, потому что больше всего детей рождается у наименее умных из них. Они вылетают из школы, употребляют наркотики и беременеют”.) Руни отделался тем, что его временно отстранили от работы на CBS News, а сам он принес “глубочайшие извинения каждому члену нашего общества, который почувствовал себя оскорбленным”.

CBS имеет право отстранить комментатора от работы за то, что он сделал оскорбительное заявление, имеет светлые волосы или просто чрезвычайно банален. Проблема была не в том, что CBS совершила неправовой поступок, а в ментальности, которая, по всей видимости, к этому поступку привела: вере активистов в свое право не подвергаться оскорблениям и готовности телекомпании это право признать. Что же в это время делали другие комментаторы, которых в любой момент тоже могли обвинить в том, что они кого-то оскорбили? “Назовите [это] цензурой, если вам так нравится, – писал Уолтер Гудман из газеты New York Times, рассуждая о действиях CBS. – Американское телевидение живет с такой цензурой и вносит значительный вклад в развитие общества… Справедливо наказание [Руни] или нет, он может утешаться тем, что принес себя в жертву общественному спокойствию”³⁶. Что до самого Руни, то он, кажется, усвоил урок. Он решил перестать критиковать колледжи, где учатся чернокожие студенты. “Я просто подумал, что раз это такая чувствительная тема, то я лучше не буду этого делать, – сказал он. – Учитывая мои проблемы, я решил не напирать”³⁷.