Текст книги "Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли"

Каждый день приносит новые известия об отрядах самообороны от вредных мыслей – группах граждан, организовавшихся для того, чтобы наказывать людей с неправильными и опасными идеями. В декабре 1990 года в газете Philadelphia Inquirer опубликовали передовицу, где обсуждалась возможность предлагать матерям, живущим на пособие по социальному обеспечению, льготы для использования противозачаточных имплантов. Хотя газета и не выступала за это предложение и не было речи о том, чтобы кого-то принуждать, общественность тут же объявила статью расистской; нетактично было даже заикнуться об этом. Газета, чувствуя себя обязанной компенсировать “боль и страдание”, причиненные статьей, вскоре выпустила другую передовицу с заголовком “Извинение: Передовица «Норплант[5]5
  Норплант – противозачаточный имплантационный препарат. (Прим. ред.)


[Закрыть] и бедность» была некорректной и ошибочной”. Примерно в это же время пуэрториканские активисты взялись за то, чтобы добиться увольнения Карлоса Альберто Монтанера. Он был кубинско-американским телевизионным комментатором, которого спросили в эфире, почему пуэрториканцы в США живут в худших экономических условиях, чем остальные испаноязычные сообщества. Он ответил: “Скорее всего объяснений тут несколько, но самой важной причиной мне кажется следующая: существует очень серьезная проблема с семьями в пуэрториканских гетто в США, где тысячи матерей-одиночек, очень молодых, пытаются выбраться из бедности с помощью социальных пособий или новых партнеров, которые потом тоже их бросают, да еще и с новыми детьми, так что ситуация становится еще хуже”. Когда поднялась шумиха – сексизм, стереотипы и т. д. – он принес извинения, но, как сообщала New York Times, “в коалиции двадцати пяти пуэрториканских организаций Нью-Йорка, добивавшейся увольнения господина Монтанера, вчера заявили, что они не удовлетворены”. Представитель одной из ассоциаций, присоединившихся к бойкоту, целью которого было добиться увольнения Монтанера, сказал: “Его комментарии – оскорбление для пуэрториканского сообщества. Свобода слова не предполагает права оскорблять сообщество”³⁸.

Эту фразу – “свобода слова не предполагает права оскорблять сообщество” – вполне могли произнести мусульмане, которые требовали наказать вредоносного, возмутительного Рушди. Важно отметить, что Хомейни, рассерженные пуэрториканцы, борцы с нетерпимостью в колледжах и все остальные действовали не бессвязно и эмоционально, а последовательно и во имя конкретного принципа: вы не имеете права ранить меня или других словами или идеями. Вы не должны причинять людям боль и страдание ни дубинками, ни ножами, ни идеями, ни разговорами.

Этот принцип быстро прижился. Более того, он начал влиять на формирование законов. В последние годы стало появляться все больше так называемых законов о преступлениях, совершаемых на почве ненависти, которые подразумевают особые уголовные наказания или требуют специальных приговоров для преступлений, совершенных “с конкретным намерением запугать или подвергнуть нападкам человека из-за его расы, цвета кожи, религии, пола или национального происхождения”. (Эта формулировка – из мичиганского закона о расовой дискриминации, и она довольно типичная.) Такие законы имеют более половины штатов в стране и многие населенные пункты. Если отталкиваться от преступлений, совершаемых на почве ненависти (а не от языка вражды), то озвучивание предубеждений и нетерпимости само по себе не должно влечь за собой наказание; наказывать следует только за выражение предубеждения, сопровождающееся насилием и хулиганскими действиями.

Соответствие таких законов конституции – предмет жарких споров; в июне 1992 года Верховный суд США поставил по сомнение правомерность законов о преступлениях, совершаемых на почве ненависти, отменив постановление муниципалитета города Сент-Пол в штате Миннесота, криминализировавшее ксенофобские оскорбления и символы. Но сама идея, стоящая за этими законами, тоже требует обсуждения: получается, что прокурор или политик могут указать на особенно вредные слова или идеи и, если они сопровождаются другими преступлениями, наказывать людей за то, что они их высказывают или даже просто держат в голове.

В конгресс США в 1992 году был представлен законопроект, который предполагал более строгие наказания для преступлений, “мотивированных ненавистью, предрассудками и предубеждениями”. Такой закон невозможно исполнить, если не выносить на суд в том числе и мнения обвиняемого. (Что он думал о чернокожих людях, когда совершал преступление? Что он в принципе о них думает? Является ли это “предубеждением”?) В штате Огайо был принят закон о расовой дискриминации, по которому преступление считалось более серьезным, если оно было совершено “по причине расы, цвета кожи, религии или национального происхождения другого человека или группы людей”. Это уже граничило с тем, чтобы уголовное обвинение касалось непосредственно слов или мыслей подзащитного о расовых вопросах (и, как отметил государственный апелляционный суд, отменяя закон, такая ситуация “практически полностью оставляет государству право решать, совершил ли подозреваемый вменяемые ему действия по причине… расы, цвета кожи, религии или национального происхождения [другого человека]”). Постановление муниципалитета города Сент-Пол, которое отменил Верховный суд, шло еще дальше: по нему правонарушением считалось “нанесение на объекты общественной или частной собственности символа, изображения, прозвища, словесного образа или граффити, в том числе (но не только) горящего креста или нацистской свастики, про которые известно или есть основания предполагать, что они вызывают в людях гнев, страх или возмущение из-за своей связи с вопросами расы, цвета кожи, убеждений или религии” (курсив мой. – Авт.).

Это постановление будто бы гласило, что огорчать людей – это преступление на почве ненависти. Во Флориде по закону штата о преступлениях, совершаемых на почве ненависти, чернокожего мужчину обвинили в том, что он назвал белого полицейского “снежком” (cracker). В Массачусетсе члены законодательного собрания штата пытались объявить “преступлением против человечества” попытки сатирически изобразить или модернизировать религиозных деятелей или религиозные тексты³⁹. (Возможно, тем членам законодательного собрания было бы интересно узнать, что в Пакистане в тюрьме Кот Лахпат в Лахоре томится тридцатилетний Тахир Икбал[6]6
  Тахир Икбал скончался в заключении в июне 1992 года (см.: Country Reports on Human Rights Practices for 1992. Washington, 1993). (Прим. ред.)


[Закрыть], “обвиненный в произнесении «оскорбительных комментариев об исламской религии» и осквернении Корана, «в результате чего были ранены религиозные чувства мусульман»”)⁴⁰. Во всех этих случаях в основе лежал один и тот же этический принцип: люди, которые кого-то сильно оскорбляют, совершают преступления особого рода. На самом деле многие люди, и не в последнюю очередь члены Верховного суда, сомневались, может ли, в согласии с конституцией, американское правительство наказывать за такие преступления. Но, по всей видимости, мало кто сомневался, были ли это преступления с моральной точки зрения.

Сегодня появилась новая этическая концепция, имеющая огромные последствия. Речь идет о понятиях “словесной травли”, “ранящих слов”, “агрессивного языка”. Согласно этой концепции, обидные слова – своего рода насилие. Эта идея, конечно, лежит в русле принципа человеколюбия, о котором говорилось выше. И в отличие от либеральной науки, он сразу к себе располагает. Сильная этическая составляющая привлекает всех, кто заботится о других и с этой точки зрения она предельно ясная: ты не должен ранить других людей словами. Это правило кажется безобидным и даже достойным восхищения. Но по мере того как цель не оскорблять вырастала из области хороших манер в социальный императив, вместе с ней развивался и давно знакомый побочный эффект, подобный детскому кошмару, который преследует взрослого: если вредить людям словами – неправильно, то те, кто это делает, должны быть привлечены к ответу. Они и были привлечены оскорбленными активистами и симпатизирующими им властями во Франции, в Канаде, в американских университетах. “Содержательную дискуссию можно вести только тогда, когда оскорбления, домогательства, неуважение и непристойное поведение [в университетах] будут запрещены”, – писали колумнистка и известный ученый в газете New York Times⁴¹. Интеллектуальный авторитаризм, так долго бывший в немилости, снова набирал популярность – на этот раз не среди религиозных реакционеров, маргинальных радикалов, культурно неразвитых слоев населения или параноиков маккартистского толка, а среди западных образованных элит. Возражение против ничем не ограниченной критики возникло в сердце самого преданного этой идее сообщества. Позиции интеллигенции сильно разошлись, и в моральное наступление пошли те, кто призывал запретить “оскорбления, домогательства, неуважение и непристойное поведение”.

* * *

И тут две наши истории сходятся воедино. Из скромного спора с креационистами и “пуританами” выросли два полноценных и связанных между собой вызова легитимности либеральной науки. Вместе они представляют собой наиболее концептуально убедительные и серьезные аргументы со времен великих баталий между наукой и религией. Суть первого из них заключается в том, что либеральная интеллектуальная система нечестна, суть второго – что она вредоносна, и оба предполагают, что посему ее нужно регулировать. Нечестно неравноправие: например, исключать креационизм из школьной программы по биологии, афроцентризм – из программы по истории, а христианскую науку – из медицинского мейнстрима. Поэтому с неравноправием пора кончать. А оскорбительные слова и идеи причиняют боль, поэтому кончать пора и с ними.

Вызов со стороны человеколюбия наиболее опасен из этих двух. Если в нашем моральном кодексе закрепится принцип, согласно которому оскорбленный человек, чувства которого пострадали, имеет право на извинение и возмещение вреда, мы заплатим за это большую цену. Крайне важно понять, что принцип человеколюбия убийственен не случайно, а по самой своей сути – для интеллектуальной свободы и продуктивного, мирного поиска знания. Этот принцип направлен не только против свободы слова, но и против самой либеральной науки. Он равно опасен в тех случаях, когда его исповедуют исламские фундаменталисты (“Рушди обязан извиниться перед мусульманами”), христиане или активисты, защищающие права меньшинств (“Энди Руни обязан извиниться перед «каждым членом нашего общества, который почувствовал себя оскорбленным»”). Он ведет к идее, что людей надо наказывать за то, что они имеют неправильные или вредные взгляды. Иными словами, он ведет к инквизиции.

Я надеюсь показать, что претензии поборников человеколюбия и эгалитаристов на позицию морального превосходства неправомерны и что единственная по-настоящему гуманная система – это интеллектуальный либерализм, даже при том, что он допускает и иногда поощряет оскорбления. Я надеюсь показать, что люди, которых “ранили словами”, не имеют морального права на компенсацию. Каков верный ответ человеку, требующему возместить ему ущерб за оскорбление? “Очень жаль. Но это не смертельно”. Что касается тех, кто призывает наказывать “расистов”, “гомофобов”, “сексистов”, “богохульников”, “коммунистов” или какие там еще страшилки в этот момент на повестке дня, эти люди – противники исследования, их протесты следует игнорировать и им никогда нельзя потакать.

В этой книге я попытаюсь обосновать следующие тезисы. Во-первых, что существуют не две великие либеральные социально-политические системы, а три. Одна из них – это демократия, политический либерализм, и с ее помощью мы решаем, кто имеет право использовать силу; другая – это капитализм, экономический либерализм, и с ее помощью мы решаем, как распределять ресурсы. И третья – это либеральная наука, и с ее помощью мы решаем, кто прав.

Во-вторых, либеральная наука до сих пор была потрясающе успешна, причем не только в плане развития технологий, но, что гораздо более важно, в деле установления мира и строительства социальных мостов. Ее огромные достоинства – способность выявлять и примирять разные точки зрения – проявляются не случайно: они ей внутренне присущи. Однако ее недостатки – то, что она может приносить боль и страдания, приводит к появлению множества проигравших и аутсайдеров, может дезориентировать и выбить из колеи, допускает и даже поощряет предубеждения и предвзятость, – тоже внутренне ей присущи. И сегодня эта система снова подвергается атаке.

В-третьих, атакующие пытаются разрушить два социальных правила, которые делают либеральную науку возможной. (Я обозначу их в следующей главе и подробнее проанализирую в остальных частях книги.) Чтобы система функционировала, нужно стараться следовать этим правилам, даже если не хочется. К сожалению, многие их забывают, игнорируют или находят оправдания, чтобы им не следовать.

В-четвертых, с этой тенденцией надо бороться, потому что альтернативы либеральной науке напрямую ведут к авторитаризму. А интеллектуальный авторитаризм – хотя когда-то в Америке он был прибежищем религиозных людей и правых – теперь стал популярен среди нерелигиозных людей и левых.

В-пятых, новый подъем авторитаризма провоцируют три идеалистических мотива. Фундаменталисты хотят защитить истину. Эгалитаристы хотят помочь угнетенным и вернуть права тем, кто их лишен. Поборники человеколюбия хотят покончить с вербальным насилием и болью, которую оно причиняет. Эти три мотива теперь работают сообща.

В-шестых, фундаментализм, если разобраться, не имеет отношения к религии. Его суть – в невозможности по-настоящему допустить, что ты можешь быть неправ. Для отдельных людей такой фанатизм естественен и в разумных пределах даже желателен. Но когда он становится основой интеллектуальной системы, он несет в себе угрозу для свободы мысли.

В-седьмых, если следовать принципам, которые отстаивают эгалитаристы и поборники человеколюбия, мирно и продуктивно наращивать знание невозможно. Их принципы токсичны для либеральной науки и в конечном счете для мирного существования и свободы в целом.

В-восьмых, на свете нет более нелепого и опасного социального принципа, чем тот, согласно которому оскорбительные слова и идеи (например, “притеснение”) – это форма насилия или пытки и с людьми, которые их допускают, надо поступать соответственно. Этот взгляд ведет к криминализации критики и к тому, что властям будут предоставлены полномочия эту критику регулировать. Новая чувствительность – это переодетый старый авторитаризм, и она столь же губительна.

* * *

План книги таков: следующая глава посвящена становлению двух социальных правил, которые вытеснили интеллектуальный авторитаризм и определяют характер либеральной науки. Вся книга – это попытка объяснить и защитить эти два правила, а также обозначить обязательства, которые они налагают. В третьей главе я говорю о том, чем уникальна либеральная наука: в ней эффективно используются интеллектуальные ресурсы, мирно урегулируются разногласия и нет возможности политически манипулировать знанием. В четвертой главе исследую старейшую из угроз этой системе – угрозу со стороны фундаменталистского принципа. В пятой главе обращаюсь к новым угрозам – со стороны эгалитаризма и человеколюбия – и показываю, как они ведут к формированию менталитета, поощряющего авторитаризм и инквизицию. В шестой главе я предлагаю варианты действий.

И последнее, что я хотел бы сказать в качестве вступления. В защиту либеральной науки часто можно услышать аргумент, что наука работает. С ее помощью создаются самолеты, лекарства, компьютеры, посудомоечные машины и многие другие хорошие вещи. И это, конечно, правда. Но технологический аргумент неуместен в ситуации, которую мы обсуждаем. Если мы будем, опираясь на него, защищать либеральные интеллектуальные ценности, мы ввяжемся в спор с людьми, которые утверждают, что преподавание в школе стиха 1:27 Книги Бытия[7]7
  “И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их”.


[Закрыть] в качестве полноценной альтернативы Дарвину или рассказ о теории, согласно которой древние египтяне были чернокожими, практически не повлияет на способность человечества создавать самолеты и лекарства. Некоторые замечательные инженеры и ученые – креационисты, и им это не мешает. Чтобы управлять лабораторией по созданию компьютерных микросхем, не обязательно принимать либеральные интеллектуальные ценности, говорят эти люди. Советский Союз показал, что можно задушить свободу мысли, но иметь при этом высокотехнологичную космическую программу. Даже сам аятолла Хомейни выступал за технологии без либерализма. Ему говорили, что телевидение и самолеты, которыми он пользуется, были созданы на Западе. Да, отвечал он, “это то хорошее, что пришло с Запада. Мы не боимся их использовать, и мы их используем. Мы не боимся вашей науки и ваших технологий. Мы боимся ваших идей и ваших обычаев. Другими словами, мы боимся вас в политическом и социальном плане”⁴².

В конце концов, либеральная наука не учит нас, как что-то делать. Она представляет собой способ организации общества и модель поведения. Защищать ее, апеллируя только к технологическому успеху, – значит защищать лаборатории и полностью игнорировать социальную инфраструктуру, которая обеспечивает условия для их работы. Так или иначе, большая часть того, что производит современная интеллигенция, – это не технологии, а знания. Социология и экономика не помогут вылечить рак, да и предсказательная сила у них невелика – но они не меньше, чем физика и химия, заслуживают того, чтобы их защитили от любителей подкорректировать результаты исследований или подвести их под политическую конъюнктуру.

В этой книге я представляю более фундаментальный и более радикальный ответ противникам критики. Этот ответ предполагает очень широкий взгляд на науку – в частности, взгляд на нее с политической точки зрения, что может сначала показаться странным. Он требует рассматривать науку как набор правил общественного поведения, способов улаживать конфликты. Чтобы взглянуть на нее таким образом, необходимо для начала понять правила игры и проследить историю таких философов, как Декарт и Юм, совершивших революцию не только в философии, но и в обществе.

Глава 2
Становление либеральной науки

Вначале был Платон, величайший из учителей, выступавший за централизованный контроль над знанием. Его неутомимый дух продолжает преследовать нас; наверное, так будет всегда. Никому другому не удавалось сделать фундаменталистский принцип производства знания таким ярким, таким привлекательным, таким прекрасным. Никто так благородно не говорил о том, что мнения надо регулировать для блага всего общества.

Есть много причин, по которым стоит почитать Платона: красота и гибкость его мысли, восхитительный образ Сократа; но, конечно, прежде всего его следует открыть для того, чтобы ужаснуться. Возьмите сочинение “Республика” – общепризнанный источник западных ценностей, – и вы увидите, что, заглянув за сверкающий фасад платоновской риторики, можно лицом к лицу столкнуться с этикой тоталитарного режима. Именно против “Республики” Платона восстали Джон Локк, Давид Юм и другие отцы либеральной эпистемологии, и именно ее они в конце концов ниспровергли. Но, хотя они и отодвинули платоновскую “Республику” на второй план, они не убили в ней жизнь. Блестящая концепция Платона мгновенно располагает к себе, и нужно хорошенько подумать, чтобы понять, что с ней не так. Она обещает правление просвещенных и гуманных, освобождение от безрассудных и глупцов, защиту от неопределенности и изменений. Сегодня, как и раньше, она склоняет миллионы людей – в том числе многих американских интеллектуалов – к политическому регулированию мысли.

Справедливости ради, у Платона есть и светлые черты. Как и мы все, он многогранен, и любой найдет, за что его полюбить. Каждому либералу импонирует образ Сократа, который учил людей применять метод скептического вопрошания и понимать значение интеллектуальной скромности – то есть не забывать о разнице между тем, что знаешь, и тем, что только думаешь, что знаешь. Платон тоже любил Сократа; и лично меня Платон больше всего трогает именно как философ любви. Он был мастером риторики, продуктивным и лиричным, как Моцарт; он был способен и на иронию, на пересмотр своих взглядов, он мог сам увести себя в сторону – как будто специально для того, чтобы посеять недовольство собственными бойкими речами. Тем исследователям и поклонникам, которые всю сознательную жизнь изучают Платона, я хочу сказать, что вовсе не планирую на следующих страницах излагать его учение. Я собираюсь проследить только за одной из особенно важных нитей в этом “гобелене” – политической нитью, вплетенной главным образом в сочинение “Республика”.

Идеальная республика Платона, его видение хорошего политического режима, строится на следующих принципах.

Основополагающий принцип – это полная личная преданность и подчинение себя благу государства. Государство должно контролировать браки и деторождение, чтобы регулировать качество и численность населения – в частности, чтобы не разбавлялись гены правящего класса (стражей). Чтобы сохранить генофонд, “младенцев, родившихся от худших родителей или от родителей, обладающих телесными недостатками”, нужно укрыть “как положено, в недоступном, тайном месте”[8]8
  Цит. по: Платон. Государство // Его же. Диалоги. М.; Харьков, 2003. С. 194.


[Закрыть]. Семьи в правящем классе нужно упразднить, а детей растить коллективно, так что “все жены этих мужей должны быть общими, а отдельно пусть ни одна ни с кем не сожительствует. И дети тоже должны быть общими, и пусть родители не знают своих детей, а дети – родителей”[9]9
  Там же. С. 191.


[Закрыть]. Точно так же нужно упразднить в правящем классе и частную собственность – чтобы избавиться от самой идеи частного или личного интереса: “Поэтому они не будут склонны к распрям, которые так часто возникают у людей из-за имущества или по поводу детей и родственников”[10]10
  Там же. С. 200.


[Закрыть].

Государство сможет привить своему административному классу необходимые убеждения и добродетели только в том случае, если будет строго и бдительно контролировать высказывания, в том числе поэтические. “Прежде всего нам, вероятно, надо смотреть за творцами мифов”[11]11
  Там же. С. 96.


[Закрыть]. Музыка, если за ней не наблюдать, тоже может быть опасна. Не спасется даже сам Гомер. “Мы извиняемся перед Гомером и остальными поэтами – пусть они не сердятся, если мы вычеркнем эти и подобные им стихи”[12]12
  Там же. С. 106.


[Закрыть], – говорит Платон, процитировав в качестве примера строчки, которые будут уничтожать. Но и это еще не все: за всеми ремесленниками, художниками и мастерами должны тщательно следить надзиратели, чтобы те не “воплощали в образах” “что-то безнравственное”, а “кто не в состоянии выполнить это требование, того нам нельзя допускать к мастерству, иначе наши стражи, воспитываясь на изображениях порока… много такого соберут и поглотят”[13]13
  Там же. С. 124.


[Закрыть]. Одним словом, никакая форма самовыражения не укроется от государственных щупальцев. Чтобы не произошла “порча”, государство нужно “оберегать … от нарушающих порядок новшеств в области гимнастического и мусического искусств”[14]14
  Цит. по: Платон. Государство… С. 151.


[Закрыть]. Именно так Сталин и его приспешники контролировали инновации Шостаковича.

Поддержание режима и его легитимизация – это “благородная ложь”, распространяемая среди правящего класса. Правители установят режим пропагандистской лжи, чтобы удерживать в равновесии социальную структуру: “Этим правителям потребуется у нас нередко прибегать ко лжи и обману – ради пользы тех, кто им подвластен”[15]15
  Там же. С. 193.


[Закрыть]. Правитель может лгать по необходимости, но, как вы наверняка догадались, “если правитель уличит во лжи какого-нибудь гражданина… он подвергнет его наказанию за то, что тот вводит гибельный обычай, переворачивающий государство, как корабль”[16]16
  Там же. С. 109.


[Закрыть]. На самом верху всем правит мудрый философ, чья любовь к мудрости “не присуща” “толпе”[17]17
  Там же. С. 233.


[Закрыть]. Правители-философы – по-настоящему великие, практически боги, и, когда они умрут, “государство на общественный счет соорудит им памятники и будет приносить жертвы”[18]18
  Там же. С. 286.


[Закрыть]. В такой обстановке хорошо бы смотрелись портреты, взирающие с высоты и напоминающие простолюдинам о бесконечной мудрости бывших вождей, большой мавзолей на главной площади республики и монументальные статуи, идеализирующие облик владык, во всех областях страны.

Эту массивную тоталитарную машину делает жизнеспособной определенный взгляд на познание. Платон рассуждал так же, как инстинктивно рассуждают многие из нас: чтобы получить знание, надо уединиться в тихом месте и хорошенько подумать. Лучшее знание приходит к тому, кто думает лучше всех. Либерализм же подразумевает, что знание рождается в общем процессе обмена мнениями, в котором участвуют и умные, и глупые. Но Платон считал, что знание рождается благодаря мудрости, поэтому в первую очередь оно принадлежит особенно мудрым – настоящим философам, которых очень мало. Настоящие философы – это “люди, способные постичь то, что вечно тождественно самому себе, а другие этого не могут и застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей, и потому они уже не философы”[19]19
  Цит. по: Платон. Государство… С. 221.


[Закрыть]. Люди с этими почти божественными возможностями могут приблизиться к пониманию реальности такой, какая она есть, в то время как остальные будто пребывают “во сне”. Большинство из нас живет в темной пещере под землей, видя только тени, а философы могут стремиться к ослепительному блеску истинного знания.

Если принять платоновские предпосылки относительно познания, становится понятно, кто должен управлять государством и отделять правильные мнения от неправильных. Философы. “…Некоторым людям по самой их природе подобает быть философами и правителями государства, а всем прочим надо заниматься не этим, а следовать за теми, кто руководит”[20]20
  Там же. С. 212.


[Закрыть]. Истину и власть можно доверять только людям, могущим обладать правильным знанием. Лишь немногие наделены такой способностью, хотя многие бы этого хотели. “Толпе не присуще быть философом”[21]21
  Там же. С. 233.


[Закрыть], и “человек, который обладал бы всем, что мы от него требуем для того, чтобы он стал совершенным философом, редко рождается среди людей – только как исключение”[22]22
  Там же. С. 229.


[Закрыть]. Такой человек, “всюду испытывая природу любой вещи в целом и не опускаясь до того, что находится близко”, обречен держаться обособленно и иногда быть осмеянным “сбродом”[23]23
  Цит. по: Платон. Теэтет // Его же. Сочинения в четырех томах / Под общ. ред. А. Ф. Лосева и В. Ф. Асмуса. СПб., 2007. Т. 2. С. 275 (173e, 174е).


[Закрыть]. Но ничего страшного: именно его дух и разум подходят для правления.

А как же насчет пестрой толпы людей, которые хотят править, но у которых нет такого доступа к знанию, как у философов? Такие люди неизбежно породят проблемы. Пока они не будут, как говорит Платон, “в обязательном порядке отстранены [от власти]…, государствам не избавиться от зол”[24]24
  Цит. по: Платон. Государство… С. 211.


[Закрыть]. В платоновском государстве нет места Салману Рушди. Если бы такой человек каким-то образом выжил в контролируемой государством системе образования, сохранив в целости свои стремления, его бы пришлось уничтожить.

Эпистемология – точка зрения относительно того, кто и когда может обладать знанием, – это политика, и она имеет глубочайшие практические последствия. Лучшая иллюстрация этого – жуткое платоновское государство с его централизованным контролем всего, основанное на таком же централизованном контроле истины. При этом идеи Платона нельзя назвать преувеличенными или устаревшими. Они сродни тем идеям, которые лежали в основе, например, интеллектуального режима Хомейни в Иране – диктатуры мудреца.

В этой главе я хочу поговорить о революции скептиков, которая выкорчевала и опрокинула платоновскую республику с ее фундаменталистским принципом. (Почему я называю его “фундаменталистским”, объясню в гл. 4.) Я хочу обрисовать либеральный – и головокружительно радикальный – режим поиска истины, сменивший платоновский авторитаризм, чтобы лучше понять, как защитить либеральный режим от сегодняшнего возрождения авторитаризма. Но давайте сначала рассмотрим основной вопрос, который может стать точкой отсчета: почему Платон счел, что необходимо так решительно и жестко контролировать знание? Почему в принципе кто-то считает нужным это делать? Что за угроза так сильно волновала Платона?

* * *

Если на коктейльной вечеринке вы вдруг пожелаете остаться в одиночестве, произнесите слово “эпистемология”. Люди подумают, что вы либо заика, либо сумасшедший. На курсе философии в вузе многие из нас что-то узнают об эпистемологии – обычно там изучают платоновские дискуссии о знании и далее Декарта, Беркли и других. Но этот предмет обычно преподают так, как будто философия знания – просто игра интеллектуалов в такие совершенно абстрактные понятия, как “недоступные восприятию качества”, “материальная субстанция”, “чувственные данные”. Не будет пре увеличением сказать, что большинство из нас думают об эпистемологии (если кто-то о ней вообще что-то думает) как об интеллектуальной площадке для чудаков.

Но Платона это не волновало. Предмет эпистемологии – природа и границы человеческого познания. То есть, перефразируя фразу сенатора Говарда Бейкера, сказанную им во время уотергейтских слушаний: “Что мы можем знать, и когда мы можем это знать?”[25]25
  Сопредседатель комиссии сената по расследованию уотергейтского скандала сенатор Говард Бейкер известен своей фразой “Что знал президент и когда он это знал?”


[Закрыть]. Что такое знание и как его получить – несомненно, серьезный вопрос для философов, которые на протяжении веков спорят, в обладании каким знанием мы можем быть уверены. Но, к сожалению, большинство людей с трудом понимают, о чем говорят философы. При этом проблема познания не является – во всяком случае, не должна являться – исключительно философской проблемой. Она включает в себя один из тех немногих фундаментальных вопросов, на которые должно ответить любое человеческое общество, чтобы существовать.

В вопросе о том, что такое знание и как им обладать, скрыт еще один: имеет ли кто-то право заявлять, что обладает знанием, и если да, то кто именно и при каких обстоятельствах? В какой ситуации можно сказать: “Я прав, а ты ошибаешься!” и действовать в соответствии с этим? Именно с этой проблемой сражался Платон в “Республике” и других произведениях: как в мире, где существуют разные мнения, отличить истину от заблуждения? Другими словами, как решить, кто прав?

Дело не только в том, что у людей разные мнения и мы делаем разные выводы из того, что видим. Мы и видим по-разному. Наши точки зрения различаются – как буквально, так и фигурально. Двух людей с полностью одинаковым жизненным опытом не существует по определению. Все мы думаем – и принимаем это на веру, – что где-то “там” должна быть объективная реальность, мир, какой он есть на самом деле, независимый от искажений человеческого восприятия, мир, который мы все видели бы одинаково, если бы могли идеально видеть. Философы называли этот мир внешним миром, объективным миром, миром-в-себе. Я называю его миром-где-то-там. У Платона это мир “форм”, чистых и идеальных вещей, какими они являются на самом деле, “вечно тождественных самим себе” сущностей[26]26
  Цит. по: Платон. Государство… С. 220.


[Закрыть]. В представлении Платона именно философ мог претендовать на то, чтобы видеть вещи такими, какие они есть, и, соответственно, иметь окончательное знание, а не переменчивое мнение. И, конечно, хотя мира-где-то-там может на самом деле и не быть, именно его мы все и стремимся познать.