Текст книги "Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли"

Эти два правила определяют систему принятия решений, и люди могут договориться использовать ее, чтобы разбираться, чьим мнениям стоит доверять. В рамках этой системы можно делать что угодно для проверки утверждения – до тех пор пока вы следуете определенным правилам. Они таковы:

♦ Система не может выдать результат заранее или навсегда (никто не имеет права на решающее слово);

♦ Система не проводит различий между участниками (никто не обладает личной властью).

Это, если хотите, правила игры – как в шахматах или бейсболе. И у этой конкретной игры есть две отличительные характеристики, которые делают ее либеральной: если вы в нее играете, вы не можете заранее запрограммировать результат, и ни один игрок не имеет права нарушать правила, кем бы он ни был.

Игра – это прекрасный способ систематизировать принятие чувствительных решений в обществе. Предположим, группе нужно выбрать лидера. Можно сыграть в игру по следующим правилам.

Правило № 1: каждый член группы имеет один голос в каждом раунде голосования.

Правило № 2: тот, кто набирает наименьшее число голосов в каждом раунде, выбывает из игры.

Правило № 3: тот, кто остается в игре по завершении всех раундов, становится легитимным лидером группы до следующего голосования.

Такова либеральная игра в выборы.

Предположим, группе нужно решить, какая из противоречащих друг другу идей верна. И это снова игра. Сначала каждый мозговой центр представляет группе свое мнение. Затем сторонники и противники каждого из мнений начинают испытывать и критиковать, ковырять и подстрекать, проверять и перепроверять. Для проверки игроки могут использовать самые разные методы. Можно ставить настоящие эксперименты, мысленные эксперименты, проводить испытания на достоверность, простоту, универсальность, функциональность, логическую непротиворечивость, красоту – но при этом всегда понимая, что, какой бы метод ни использовался, он должен быть таким, который хотя бы теоретически смогу применить я или кто угодно еще (никто не обладает личной властью). Если для вас теория выдержала эксперимент или прошла испытание на красоту, то это должно быть верно и для меня, и для других, иначе теория не может считаться состоятельной. Следующее правило: каждый имеет право модифицировать оригинальную идею или предложить новую. И, наконец, то мнение, которое выстояло перед всеми проверками, считается победившим – но только до тех пор, пока оно продолжает выдерживать проверки (никто не имеет права на решающее слово). Такова либеральная игра в науку.

Как только вы и окружающие договоритесь следовать этим правилам, вы увидите, что изучать реальность можно миллионом разных способов – и, что бы вы ни делали, это будет похоже на науку. Так или иначе, вы окажетесь внутри системы, в которой каждый имеет право проверять (критиковать) каждого и никто не застрахован от того, чтобы его проверили; в которой люди в спорах оперируют утверждениями, прошедшими проверку на данном этапе; в которой люди ищут доступные всем методы тестирования и заявляют о достоверном результате только в том случае, если по этому вопросу есть некий консенсус; в которой опыт или суждение человека не могут приобрести особого веса только на основании того, кем этот человек является.

Игра в науку предназначена не только для ученых. Она согласуется с основным этическим принципом всей культуры критической, свободной мысли. Некоторое время назад я ходил в Вашингтоне на лекцию эксперта по международным отношениям, посвященную политике СССР при Горбачеве. Он представил свой взгляд на события, а потом сказал: “Это гипотеза, а теперь я бы с удовольствием проверил ее в дискуссии”. Он играл в науку. Уважать либеральные правила и по возможности им подчиняться учат даже журналистов. Подразумевается, что мы должны отвергать чьи бы то ни было (в том числе и наши собственные) претензии на обладание конечной истиной, и мы учимся писать так, как будто каждый из нас – это обыватель, рядовой разумный человек. Как гласит старая редакционная поговорка, “Если кто-то говорит, что мама вас любит, проверьте это”. Мы, журналисты, – совершенно точно не ученые, но мы определенно стараемся следовать правилам игры в науку. В том случае, конечно, когда делаем свою работу.

* * *

Революция скептиков была постепенной и ненасильственной; ее раздувала не группка шумных активистов, а ежедневная практика тысяч интеллектуалов, изо всех сил старавшихся развиваться, двигаясь от одного решения об окружающем мире к другому. Из-за этого не сразу можно увидеть радикальность изменений. Плюс ко всему наука обладает способностью выглядеть сдержанно и консервативно; и во многих отношениях – особенно в том, какой она предстает перед публикой (и какой обычно видит себя сама), – она и есть сдержанная и консервативная. Но на более глубоком уровне это, вполне вероятно, самое радикальное предприятие из всех, когда-либо затеянных человечеством. И радикально оно в двух отношениях.

Во-первых, наука полностью отменила непогрешимость. “Мы никогда не можем быть абсолютно уверены в том, что наша теория не провалится”, – писал Поппер[36]36
  Цит. по: Поппер Карл. Объективное знание. Эволюционный подход. М., 2002. С. 85.


[Закрыть]. До революции Монтень мог заявить, что “либо мы способны судить о вещах до конца, либо мы совершенно не способны судить о них”. Впоследствии эта формула перевернулась с ног на голову: если мы судим о вещах до конца, то мы вообще о них не судим. Знание должно быть опровержимо, и оно остается в силе только до тех пор, пока его не опровергнут. В обществе, где господствует либеральная наука, заявлять, что вы непогрешимы – верх безответственности. Мы всегда должны искать ошибки. Многие лучшие умы воспринимают это предписание – даже моральную обязанность – весьма серьезно. Физик Стивен Хокинг рассказывает очаровательную историю о том, как он поспорил, что его собственная теория черных дыр неверна. “Для меня это пари – некая страховка, – пишет он. – Я очень много занимался черными дырами, и вся моя работа пойдет насмарку, если вдруг окажется, что черных дыр не существует. Но в этом случае утешением мне будет выигранное пари, а по его условиям я в течение четырех лет буду бесплатно получать журнал Private Eye”[37]37
  Цит. по: Хокинг Стивен. Краткая история времени от Большого Взрыва до черных дыр. СПб., 2008. С. 79. Private Eye – английский сатирический журнал.


[Закрыть]. Для закона о погрешимости – закона об отсутствии права на решающее слово – не бывает исключений. Вот почему либералы – как верующие, так и неверующие – испытывают отвращение, когда наблюдают самомнение проповедников и священников-диктаторов, уверенных в каждой своей фантазии. Эти люди имеют наглость освобождать себя от обязанности искать ошибки. Они имеют наглость претендовать на решающее слово и объявлять критику излишней, как делал Платон, когда доказывал наличие у своего философа особого доступа к незыблемым истинам, законсервированным на небесах.

Захватывает дух и от того, насколько радикальна наука в другом отношении. Сегодня мы практически полностью воспринимаем эмпиризм как должное. Мы забываем, что мыслители вроде Платона, который считал, что только мудрые философы могут надеяться на познание вещей такими, какие они есть, ужаснулись бы распространенности в наши дни правила эмпирика (никто не обладает личной властью). Ведь это правило открыло огромный массив человеческого знания для обсуждения всем и каждому. В принципе любой – попрошайка, докер, скромный сотрудник патентного бюро (по имени Эйнштейн) – может опровергнуть законы самого Ньютона. Правило эмпирика сделало знание общественной собственностью и выставило правителя-философа за дверь как мошенника и шамана.

Эта мысль требует пояснений.

Многие думают, что наука уникальна своей приверженностью эмпиризму: чтобы подтвердить или опровергнуть утверждение об окружающем мире, она опирается на опыт. Конечно, она так и делает. Но такой эмпиризм вряд ли можно назвать уникальным для науки. Все люди принимают решения, согласуясь с опытом. Именно опыт – увиденный свет с небес и голос, произносящий: “Савл, Савл! что ты гонишь Меня?”[38]38
  Деян. 9:4. (Прим. ред.)


[Закрыть], – склонил апостола Павла к христианству. Важный вопрос заключается не в том, опираетесь ли вы на опыт, составляя мнение об объективных высказываниях, а в том, на чей опыт вы опираетесь. И здесь правило эмпирика дает свой уникальный ответ: только на опыт никого конкретно.

Правило эмпирика гласит: можно заявлять, что утверждение стало устоявшимся знанием только в том случае, если использовавшийся для его проверки метод дает одинаковый результат независимо от личности проверяющего и источника утверждения. Иными словами, в процессе проверки – то есть принятия решения о том, что заслуживает доверия, а что нет, – все люди взаимозаменяемы.

Взаимозаменяемость людей (все играют по одним правилам) – характерная черта либеральной социальной философии. Кант заявлял, что поступок может быть хорош для одного человека только в том случае, если он хорош для всех, и таким образом кодифицировал либеральный стандарт справедливости. Эмпиризм объявил, что утверждение верно для одного человека только в том случае, если оно верно для всех, и таким образом кодифицировал либеральный стандарт знания.

Этот момент постоянно упускается из виду: научный эмпиризм – это социальная философия. Если бы эмпирики сказали: “Нужно принимать решения, основываясь на опыте, например на опыте священника”, – то они бы не привнесли ничего нового. Фараон видел, как семь тощих коров съели семь тучных; на основании этого он определил свою сельскохозяйственную политику[39]39
  Сюжет из Библии (Быт.: 4:1).


[Закрыть]. Но то был исключительно личный опыт – опыт сновидения (которые иногда, конечно, кажутся такими же реальными, как явь). Если бы Иосиф был эмпириком, он бы сказал фараону, что опыт его сновидения, каким бы реальным он фараону ни казался, недоступен для других и поэтому не считается. Считается только публичный (или потенциально публичный) опыт.

Предположим, например, что Смит, Джонс и Браун хотят узнать, какая на улице температура. Они смотрят на термометр. Но допустим, что термометр, на который они смотрят, какой-то странный. Смит видит на нем 76 градусов по Фаренгейту, Джонс – 31, а Браун – 103. Как вариант, каждый из них мог бы заявить, что правильный ответ у него, а двое других – дураки, и это было бы в высшей степени человеческим решением. Но если они следуют правилу эмпирика (способ проверки должен выдавать одинаковый результат независимо от личности проверяющего), то они почешут затылки и отправятся на поиски более подходящего способа проверки. Вероятно, они придут к выводу, что термометр на самом деле выдавал им информацию о них самих (примерно как тонометр), а не о внешнем мире.

И это не просто философские рассуждения. Вспомните про женщину, которая видела Элвиса. Один мой друг рассказывает, что его мама видела в мечети Купол Скалы в Иерусалиме Иисуса, спускающегося в сиянии золотых лучей. Другой мой друг однажды ночью видел огромное длинное НЛО, которое покружило над самыми деревьями, а затем умчалось на огромной скорости. 16 августа 1988 года газета Houston Chronicle сообщала:

Город Лаббок. В понедельник вечером во время мессы, проходившей на открытом воздухе и на которую тысячи верующих пришли в ожидании знамения, люди кричали и возводили руки к небу, увидев пробивающийся сквозь облака луч света.

Около шести вечера в католической церкви Св. Иоанна Ньюмена началась месса; многие указывали на небо, восклицали, что видят Иисуса и Деву Марию, и называли это чудом; толпы паломников стояли и аплодировали.

“Я видела, как сильно пульсировало солнце, и Иисус явился предо мной примерно десять раз, – рассказывает Мами Фертитта. – А потом я увидела Иисуса наверху, а внизу – голубей”.

Дюжина священников, стоявших у расположенного на крыше алтаря, и шестьсот их помощников отвернулись от толпы, чтобы посмотреть на небо и помахать рукой. После нескольких минут тишины пастор церкви св. Иоанна Ньюмена монсеньор Джозеф Джеймс начал петь Amazing Grace.

Облака плыли по небу, люди в толпе стали кричать “Я вижу ее! Смотрите!”

Многие достали фотокамеры, чтобы запечатлеть облака и свет.

“Я на секунду увидел в небе младенца Иисуса”, – говорит Коредо Варгез из Хьюстона.

Одна женщина начала кричать, и ей понадобилась помощь парамедиков.

Эти люди видели что-то, и нет сомнений, что их умозаключения о собственном опыте вполне искренни. Но охранители системы объективности не приняли явления Иисуса и голубей в объективной реальности, потому что по правилам все (или почти все) в толпе должны были видеть один и тот же феномен, а не просто некий феномен. То же самое верно и для любого объяснения: оно должно подходить любому – не важно кому. Факт – это не чей-то опыт; он не отражает опыт кого-то конкретного. Когда полицейский детектив говорит: “Пожалуйста, только факты, мадам”, он, по сути, спрашивает: что бы увидел я, что бы увидел кто угодно, то есть никто конкретно, если бы оказался на месте преступления?

Итак, по определению: если всерьез следуем правилу эмпирика (никто не обладает личной властью), то нельзя считать откровение надежной основой факта, так как оно недоступно широкой общественности. Точно так же совершенно неправомерны притязания на то, что какой-то конкретный человек или группа людей – мужчины, женщины, темнокожие, светлокожие, высокие, низкие – лучше других могут что-то проверить или прочувствовать. Когда в Нью-Йорке женщину изнасиловала группа подростков, преподобный Эл Шарптон сказал, что доказательств изнасилования нет потому, что ее смотрели белые врачи. То есть результаты проверки, проведенной белыми, не считаются. Это неправомерно; если для белых и черных проверяющих разные правила, то это не имеет отношения к науке. Любители паранормального, которые заявляют, что доказали спиритические феномены, часто опираются на единичные эксперименты; если позже другие исследователи не получают такого же результата, они могут ответить (например), что присутствие скептика блокировало необходимую духовную энергию. Это тоже неправомерно; если ваш метод проверки работает только у людей с дружественными взглядами или если ваши результаты не воспроизводятся другими достаточно регулярно, это не имеет отношения к науке. То же относится к христианским ученым и другим, кто считает реальной целительную силу веры, но заявляет, что проверить ее могут только верующие. Те, кто верит в чудеса, доказывают, что чудесное событие может увидеть и по-настоящему понять только человек, которому решил открыться Господь. И это неправомерно. Если то, что вы видите или объясняете, доступно только верующим, вы нарушаете правила. А что же с предложенным Платоном режимом правителей-философов, у которых есть особый доступ к истине? Он запрещен, отвергнут, осужден.

* * *

Ну и что же теперь?

“В особенности опыт одного отдельно взятого человека ничего не значит, – писал сто лет назад великий американский философ Чарльз Сандерс Пирс. – Если он видит то, чего не могут видеть другие, мы называем это галлюцинацией. Не «мой» опыт, а «наш» является предметом мышления; и это «мы» обладает бесконечными возможностями”[40]40
  Цит. по: Пирс Чарльз Сандерс. Избранные философские произведения. М., 2000. С. 280.


[Закрыть].

За пределами небольшого круга знатоков Пирса ждало трагическое и незаслуженное забвение. При этом никто лучше него не понимал социального значения либерального идеала объективности в науке.

До тех пор пока истина не будет признана в качестве публичной – т. е. такой, в которой каждый убедился бы, если бы предпринятое им исследование, искренний поиск непоколебимого убеждения продолжались достаточно долго, – ничто не может помешать любому из нас принять собственное крайне бесполезное убеждение, которое не будет признавать никто другой. Каждый возомнит в себе пророка, а на деле этакого “чудаковатого”, полоумную жертву собственной ограниченности[41]41
  Цит. по: Пирс Чарльз Сандерс. Начала прагматизма. СПб., 2000. Т. 2. С. 300.


[Закрыть].

Этим кристально ясным высказыванием Пирс проник в самую суть проблемы – так, как никто другой. А еще здесь он предвосхищает честный ответ на следующий важнейший политический вопрос.

Невозможно показать, что правила скептика или эмпирика истинные в некоем глобальном, окончательном смысле. Не существует доказательств того, что, например, у священника нет права на решающее слово; я могу только сказать, что в рамках либеральной интеллектуальной системы непогрешимость папы совершенно неправомерна, даже аморальна. Точно так же я не могу опровергнуть феминистский эмпиризм, согласно которому мужское видение реальности в течение долгого времени искажалось их доминирующим положением в обществе, а потому “женщины (либо феминисты, независимо от пола) как группа с большей вероятностью могут выдавать беспристрастные и объективные результаты, чем мужчины (или не феминисты) как группа”⁵. Все, что здесь можно сказать, – правила не допускают притязаний на то, что какая-то конкретная категория людей имеет особенно беспристрастный взгляд на вещи. Если бы это было так, то креационист, наблюдатель за НЛО, сепаратист или кто угодно еще могли бы в любой момент выйти из игры и начать играть по своим правилам. А перед выходом они снова задали бы свой резонный вопрос: “Кто дал вам право устанавливать правила? Почему мы должны участвовать в вашей «игре в науку» с ее положениями, составленными сытыми европейскими нерелигиозными мужчинами, – тем более если это ранит людей и способствует их изоляции?”

Глава 3
Политика либеральной науки

Великий цивилизационный вклад либерализма состоит в способе разрешения конфликтов. Ни один другой режим не позволял большим и разнородным группам людей предлагать социальную повестку таким образом, что различия между их членами не заглушались или конфликт не выходил из-под контроля. Бертран Рассел как-то сказал, что фраза “порядок без власти” могла бы быть лозунгом как политического либерализма, так и науки. Если бы нужно было выбрать девиз из трех слов для описания либеральной идеи, “порядок без власти” бы вполне подошел. Инновация либерализма заключалась в том, чтобы построить общество, которое имитировало бы величайшую либеральную систему всех времен – эволюцию жизни. Как и в эволюционной экологии, системы в либерализме децентрализованы, саморегулируемы и признают только авторитет друг друга в открытом, конкурентном общественном процессе (игре). Так, игра в рынок – это открытый децентрализованный процесс распределения ресурсов и легитимизации владения, игра в демократию – открытый децентрализованный процесс легитимизации использования силы, игра в науку – открытый децентрализованный процесс легитимизации убеждений. Как живые существа конкурируют за пищу, так и предприниматели конкурируют за бизнес, политики – за голоса избирателей, гипотезы – за сторонников. В биологической эволюции результат не бывает предопределенным или окончательным – и точно так же в капитализме, демократии и науке. Всегда будут еще одни торги, еще одни выборы, еще одна гипотеза. В биологической эволюции ни один вид, каким бы развитым и разумным он ни был, не свободен от тягот конкуренции – и то же можно сказать об игроках в капитализм, демократию и науку. Не важно, кто ты такой – ты должен говорить на языке долларов, голосов избирателей, критики: никаких исключений, никакой личной власти.

В наше время рассматривать демократию и капитализм как либеральные социальные системы стало, конечно, общим правилом. Но думать так же о науке – это что-то совершенно новое. Большинство из нас считают науку своего рода машиной, которая с помощью уравнений, лабораторий и научных статей неумолимо перерабатывает наши данные, теории и изобретения. Но философы науки резко отошли от этой позиции в сторону так называемой эволюционной эпистемологии. Согласно последней, знание приходит к нам не благодаря откровению, как утверждает религиозная традиция; не благодаря глубоким размышлениям мудрейших, как считал Платон; и даже не благодаря точным экспериментам, которые ясно раскрывают секреты природы, как считалось в рамках преобладавшего до этого столетия механистического взгляда на науку[42]42
  Имеется в виду XX век.


[Закрыть]. Вместо этого знание эволюционирует – со всей бессистемностью и непредсказуемостью, которые подразумевает постепенное развитие. В биологической эволюции виды и их гены трансформируются в процессе конкуренции за ограниченные ресурсы, а мутации обеспечивают материал для изменений. В эволюционной эпистемологии гипотезы и идеи трансформируются в процессе конкуренции под давлением критики, а интеллектуальное разнообразие обеспечивает материал для изменений. Эволюционный взгляд на познание подразумевает, что метод проб и ошибок играет в науке такую же важную роль, как механистическое экспериментирование. Он подразумевает, что научный консенсус не обязательно методично марширует к одному-единственному неизбежному выводу; консенсус часто меняет направление, отклоняется от курса, и то, где он окажется в тот или иной момент, так же зависит от обстоятельств, моды и даже конкретных людей, как и от природы вещей. (Это не значит, что результат случаен; метод проб и ошибок может быть непредсказуемым в краткосрочной перспективе, но в долгосрочной обеспечивает стабильное развитие. Путь может отклоняться в ту или иную сторону, но в целом ведет вверх.) Что самое важное, эволюционный взгляд подразумевает, что познание – это производная от социального процесса. Знание рождается благодаря людям, которые друг друга перепроверяют. Наука – это не машина; это сообщество, среда. А человеческое знание, как и сами биологические виды, – продукт беспорядочного взаимодействия живых организмов.

Порядок формируется, когда все взаимодействуют со всеми по правилам, одинаковым для каждого (порядок без власти): эта идея объединяет как великие либеральные системы, так и великих либеральных теоретиков. Известно, что на Дарвина сильно повлияли экономические идеи Адама Смита. “Теория естественного отбора, – пишет Стивен Джей Гулд, палеонтолог и историк науки, – это творческий перенос в биологию основной мысли Адама Смита о рациональности экономики: природный баланс и порядок возникают не благодаря высшему, внешнему (божественному) контролю, не благодаря существованию управляющих всем универсальных законов, а благодаря борьбе между индивидами за собственную выгоду”¹. Адам Смит, в свою очередь, был хорошо знаком с работами английских политических либералов (свою книгу “Исследование о богатстве народов” он опубликовал в 1776 году). Однако о самой тесной связи в либеральном созвездии говорят реже всего: это связь между демократией и наукой. Ведь отцом теорий политического и эпистемологического либерализма был один и тот же человек – отец самого либерализма.

Триста лет назад Джон Локк предложил идею о том, что легитимность власти определяется не правителями, а постоянным согласием управляемых. На возражение, что ни одно правительство не будет в состоянии долго существовать, если народ сможет создавать новый законодательный орган всякий раз, как будет недоволен прежним, Локк отвечал, что правительство, опирающееся на мнение народа, будет не менее, а более стабильным, чем режим с постоянным правителем, – хотя сначала и может показаться иначе. Гений Локка (а позднее – Адама Смита и Чарльза Дарвина) заключался в понимании того, что не увидел Платон: что социальная стабильность не требует социальной статики. А даже наоборот.

Тот же Джон Локк разработал и эмпирическую теорию познания. Сам Локк никогда явно не связывал свое учение о философии познания с философией политики, но их родство несложно разглядеть. Для начала – он был одним из величайших фаллибилистов (или в этом смысле – скептиков). Как никто не имеет абсолютного права претендовать на власть, так никто и не имеет абсолютного права решать, что является истиной. Как сам король не может нарушать базовые права, так даже мудрейший или святейший из людей не может претендовать на то, что никогда не ошибается. Потому что любой из нас может быть неправ. “Все люди подвержены заблуждению”[43]43
  Цит. по: Локк Джон. Опыт о человеческом разумении. Кн. 4. Гл. 20 // Его же. Сочинения в трех томах. Т. 2. М., 1985. С. 198.


[Закрыть], – говорил Локк. “Хорошие люди все же есть люди, подверженные ошибкам, и нередко они с горячностью отдаются заблуждениям, которые они принимают за божественные истины, сияющие в их умах ярчайшим светом”[44]44
  Цит. по: Локк Джон. Указ. соч. Гл. 19. С. 184.


[Закрыть]. Но нет: сколь бы уверенными вы себя ни чувствовали, как бы сильно ни были убеждены, вы должны проверять информацию. Знание обо всем, кроме математики, нашего собственного существования и существования Бога, может быть получено только с помощью опыта – то есть с помощью проверки. Именно Локк положил начало публичному процессу выбора достойных идей, так же как и публичному процессу выбора достойных лидеров. И он же сформулировал определяющий принцип либерализма: правление правителей, а не личностей.

И – что неудивительно – он же изобрел и самый сильный аргумент в пользу терпимого отношения к другим мнениям. В строках, определяющих сегодня моральность либеральной науки, Локк сформулировал наказ, который каждое поколение с таким трудом усваивает и так легко забывает: “Мы хорошо поступим, если будем снисходительны к нашему незнанию и постараемся устранить его, мягко и вежливо просвещая, и не будем сразу же дурно обращаться с другими, как с людьми упрямыми и испорченными, за то, что они не хотят отказаться от собственных мнений и принять наши… Ибо где же тот человек, который обладает бесспорной очевидностью истины всего того, чего он придерживается, или ложности всего того, что он осуждает?”[45]45
  Там же. Гл. 16. С. 140.


[Закрыть]. Вот почему в конечном счете конституция защищает речи нацистов, коммунистов, расистов, сексистов, гомофобов и Энди Руни: кто-нибудь из них может оказаться прав. А если выяснится, что они не правы, нам всем полезно услышать их мнение, чтобы иметь возможность его критиковать и понять, почему именно оно ошибочно².

Как писал Мэдисон, «до тех пор, пока человеческий разум наклонен ошибаться, а человек не ограничен в пользовании им, неизбежны различные мнения»[46]46
  Цит. по: Мэдисон Джеймс. Федералист № 10 // Федералист: Политические эссе А. Гамильтона, Дж. Мэдисона и Дж. Джея. М., 1994.


[Закрыть]. Его слова были отражением идей Локка. Основатели американской республики начали Билль о правах со слов “Конгресс не должен издавать никакого закона относительно установления какой-либо религии, или воспрещающего свободное исповедание всякой религии, или ограничивающего свободу слова и прессы”, и их образ мыслей был сформирован под воздействием как локковской эпистемологии, так и его политической теории.

Преимущества и недостатки демократии и рынков сегодня рассмотрены уже вдоль и поперек, но, чтобы лучше понять либеральную науку, имеет смысл бегло пройтись по ним еще раз. Недостатки этих систем серьезны, и о них нельзя умалчивать. Во-первых, сама идея дать возможность огромной, аморфной, неконтролируемой массе избирателей и коммерсантов принимать важнейшие социальные решения противоречит здравому смыслу и интуиции. Интуитивно кажется, что прав Платон: разумнее поручить мудрейшему распределять ресурсы и принимать решения о выборе правителя. Вот почему для того, чтобы усвоить демократические и рыночные ценности (то есть чтобы суждения о демократических и рыночных системах стали интуитивно казаться правильными), требуются столетия культурного развития и годы личного образования; вот почему людям, привыкшим к авторитарному моральному климату, так трудно переключиться на механизмы демократии и рынка и у них так часто ничего не получается.

Во-вторых, открытые децентрализованные системы принятия решений постоянно заставляют волноваться. С их помощью нельзя рассчитывать на достижение конкретного результата, и, так как нет человека, который бы за все отвечал, полученные результаты зачастую никого особенно не устраивают. Единственная константа – это изменение, а изменения нервируют и могут быть болезненными и бесполезными. Лидеры приходят и уходят – иногда они меняются так часто, что не успевают утвердить свой политический курс; рынок заставляет закрывать заводы и менять работу. Никто не может рассчитывать на то, что будет долго оставаться наверху.

Но и преимущества этих двух систем огромны. Они гибкие, то есть легко адаптируются к изменениям. Они инклюзивные, то есть позволяют наилучшим образом использовать человеческое разнообразие. (Каждый может голосовать, каждый может владеть собственностью.) При этом, несмотря на то что они гибкие и инклюзивные, они в целом стабильны. То есть они либеральны в очень важном смысле: они дают нам относительную свободу быть собой, вносить тот вклад в окружающую действительность, который нам подходит, при этом сравнительно мало рискуя сломать саму систему.

Сильные и слабые стороны либеральной науки примерно те же, что и у двух ее либеральных сестер. Как и у них, ее недостатки серьезны.

Например, если уж на то пошло, позволить беспорядочной толпе независимых критиков решать, что является истиной, еще сложнее, чем доверить рынкам распределение ресурсов или голосованию – выбор лидеров. Мы все привыкли считать себя невероятно умными, и у всех нас есть убеждения, за которые мы держимся для уверенности и спокойствия; но, когда мы играем в либеральную науку, мы с одинаковой вероятностью можем и выиграть, и проиграть. Если вы собираетесь участвовать в этой игре, стоит со всей серьезностью отнестись к строгому завету Локка: “Сила наших убеждений вовсе не свидетельствует об их правильности”[47]47
  Цит. по: Локк Джон. Указ. соч. Гл. 19. С. 183.


[Закрыть]. Не важно, как сильно вы уверены в своей правоте, говорит Локк; вас нужно перепроверить. По понятным причинам многие убежденные люди говорят: “Нет, спасибо”. Наш платонический инстинкт бунтует: зачем позволять дураку проверять мудреца? Зачем позволять заблуждению господствовать? Зачем давать идиотам-расистам или невеждам-атеистам свободно распространять свой токсичный помёт? Огромная масса людей будет всегда считать либеральную науку абсурдной или аморальной, и это стоит рассматривать как ее серьезный практический недостаток.

Кроме того, нелегко полюбить систему, которая не позволяет поставить точку в споре. Никто не имеет права на решающее слово; никто не имеет права заявлять, что владеет окончательным знанием. Таковы правила. В науке теорию флогистона сменила кислородная теория горения, концепцию эфира – концепция физического вакуума; даже наши самые базовые идеи – абсолютность времени, Евклидова геометрия, единство реальности, фундаментальное разделение пространств – все они предстали перед судом критики и признаны недостойными[48]48
  Автор имеет в виду, что квантовая механика и теория относительности показали, в частности, неуниверсальность ряда моделей.


[Закрыть]. Какого размера Вселенная? Примерно такого (в радиусах Земли):

 
Птолемей (150 г. н. э.) – 20 тыс.
Коперник (1543) – 7,85 млн.
Тихо Браге (1602) – 14 тыс.
Кеплер (1609) – 34,177 млн.
Кеплер (1619) – 60 млн.
Галилей (1632) – 2,16 тыс.
Риччоли (1651) – 200 тыс.
Гюйгенс (1698) – 660 млн.
Ньютон (1729) – 20 млрд.
Гершель (1785) – 10 трлн.
Шепли (1920) – 1 квдрлн.
Современные оценки – 100 трлн.
 

“Изучение этих цифр вряд ли убедит широкую аудиторию, что сегодняшние данные будут иметь более удачную судьбу, чем их предшественники”, – пишет Дерек Гьертсен, которому я обязан этой табличкой³. То же самое можно сказать об экономических, исторических данных, обо всем огромном массиве человеческих знаний. Игра в науку происходит согласно собственной внутренней логике, а не согласно логике здравого смысла; так как она ориентируется на опыт никого конкретно, ее картина мира всем чужда. Мы путешествуем от одной реальности к другой, как пассажиры какого-то странного туристического автобуса, и никогда не прибываем к пункту назначения. Игра в либеральную науку удовлетворяет нашу потребность в новой красоте, но не наше стремление обрести конечную истину: никто не имеет права на решающее слово.