Текст книги "Добрые инквизиторы. Власть против свободы мысли"

Однако мы живем не в мире согласия, а в мире диссонанса, где воспринимаемых реальностей так же много, как и самих людей. Некоторые – как избиратели Джорджа Дардена – видят инопланетян. Другие утверждают, что видели Элвиса Пресли после его смерти в 1977 году. И не всех их так уж легко объявить сумасшедшими. Опыт профессионала, клинического психолога Хильды Уивер настолько удивителен, что имеет смысл привести длинную цитату целиком.

Чтобы вы понимали: меня вообще не интересуют такие вещи, как духи или экстрасенсорное восприятие. Я всегда очень конкретно относилась к человеческому мозгу. И всегда считала, что все эти дела – выдумки или внушаемость.

И вот что произошло. Однажды вечером я сидела у себя в кабинете и писала статью для научного журнала. В какой-то момент я подняла глаза и увидела, что напротив меня в удобном кресле песочного цвета, в котором обычно располагаются мои клиенты, появился Элвис Пресли. Я поняла, кто это, и почувствовала, как доброта заполняет пространство вокруг него, и осознала: он считает, что со мной что-то не так…

Он начал говорить. Спросил: “Ты довольна своей жизнью, лапочка?” Этот вопрос проник мне в самое сердце, я сказала: “Да ты психолог получше меня, хотя нигде и не учился”. Как только я это произнесла, мне стало неловко и стыдно из-за того, что я позволила себе говорить свысока. Но он тепло, дружелюбно улыбнулся и явно не был обижен. “Я прошел лучшую школу”, – сказал он. И по тому, как он это сказал, я сразу поняла, что он прав. Господи, да он же умер, в конце-то концов! А я тут умничаю только потому, что у меня на стене висит какая-то бумажка? Я вдруг поняла, что попала туда, где моя научная степень больше не считается хорошей рекомендацией. Раньше, когда кто-то сидел в этом кресле, я была кандидатом наук и использовала этот факт, чтобы спрятаться, избежать встречи с самой собой.

Я начала плакать, и слезы шли откуда-то из глубины. Он сразу все понял и сказал: “Хильда, ты должна понять, что ты делаешь со своей жизнью”. И мы немного поговорили. Большая часть этого разговора была очень личной, и я до сих пор не готова поделиться этим с кем-то еще. К концу беседы я поняла, что человеческое сознание и душа – это нечто большее, чем я думала до сих пор, и что, если я хочу в полной мере быть человеком и помогать другим, я должна это осознать и полностью принять. Я инстинктивно склонила голову и сложила ладони, как для молитвы. Когда я подняла голову, его уже не было¹.

Какой она сделала вывод? Что Элвис жив? Что он мертв, но смерть – это не конец? Что она спала? Что она сошла с ума? Это, конечно, ее проблема, но и не только ее. Как должны отреагировать мы? Большинство из нас, наверное, скажет, что это был бред, галлюцинация или сон. Но откуда мы знаем? Не будет ли справедливее, если мы скажем, что Элвис, может быть, и жив? Возможно, налоговому управлению стоит отправиться на поиски Элвиса, чтобы взыскать недополученные налоги? Так или иначе, в любом обществе должен существовать некий основной метод, помогающий отличить реальность от иллюзии, объективное знание от личных мнений. Таким людям, как клинический психолог Хильда Уивер, принципиально важно, что это будет за метод – ведь на кону их репутация и даже психическое здоровье.

Кроме того, выбор метода имеет серьезные политические последствия. Любая попытка решить, кто прав, неизбежно сделает одних людей победителями, а других – проигравшими. И тут мы возвращаемся к вопросу креационистов: что дает право людям, выступающим от имени науки, объявлять себя победителями?

А еще мы возвращаемся к проблеме, которую пытался решить Платон. Разнообразие верований, мыслей, мнений, опыта – это факт нашей жизни, нравится он вам или нет. Поставьте его себе на службу, и вы получите машину по производству знания. Но это разнообразие – еще и опасная социальная проблема, потому что оно неизбежно приводит к конфликтам. Как сделать так, чтобы люди не разбивались на группки, каждая со своим мнением, и не боролись друг с другом, чтобы решить, кто прав? Разница во взглядах может спровоцировать вражду и подтолкнуть целые государства к военным действиям. (“Все больше японцев отрицают, что их страна была агрессором во Второй мировой войне; распространение ревизионистских взглядов раздражает представителей многих других азиатских стран”².) Кроме того, Платон считал, что хорошее, стабильное общество должно основывать свои решения на правильной информации и истинных принципах; но в мире, насыщенном разными мнениями, большинство не будет знать правду или верить в нее. По сути, чаще всего большая часть людей будут неправы, некоторые – опасно неправы. А что, если они придут к власти? Что сделать, чтобы истина восторжествовала, и как вести себя с теми, кто не пожелает в нее верить? Как привести бесчисленные миллионы субъективных реальностей к единому знаменателю? И если это невозможно, то кому верить?

Я утверждаю, что вопрос о том, как примирять конфликтующие взгляды, так или иначе должно решить любое общество. От выбранного решения зависят не только социальные мир и согласие, но и устройство нашей самой важной индустрии – индустрии реальности.

Эта индустрия занята производством истинных утверждений о внешнем мире. Ее задача – рассказать нам, как ситуация выглядит “на самом деле”. Миллионы работников этой индустрии трудятся в лабораториях, школах, аналитических центрах и редакциях по всему миру. Как журналист я занят в индустрии производства знания; то же самое можно сказать о большинстве работников умственного труда – будь то химики или литературные критики.

Меня всегда поражает, как мало внимания мы обращаем на процесс производства знания. Я провожу много времени за написанием статей об экономической политике, и значительную часть этого времени я трачу на то, чтобы просто не утонуть в потоке научных публикаций, исследований, информационных бюллетеней, статей, книг, речей, программ, которые проносятся через мой стол, чтобы потом кануть в Лету. Они прибывают и прибывают с Уолл-Стрит, из университетов, из правительства, от журналистов. Капитализм, социализм, свободная торговля, регулируемая торговля, планирование экономики, невмешательство в экономику – мы зациклены на спорах о том, как должно быть организовано общество для производства материального продукта. Мы бесконечно обсуждаем, кто (правительство, частный сектор или кто-то еще) должен определять правильный уровень инвестирования или идеальный внешнеторговый баланс. Но мы игнорируем вопрос о том, кто должен решать, что следует спрашивать и какие надо проводить исследования. И это очень странный дисбаланс. Мы строим красивые здания, изобретаем невероятные машины и накапливаем ослепительные богатства. Но ведь величайший из всех продуктов человечества – знание.

Действительно, знание – это продукт. Такой же, как металлы, которые мы добываем, и машины, которые мы выпускаем. Если быть точнее, наше знание – это набор истинных, согласно нашим критериям, утверждений: удовлетворительным образом обоснованных и проверенных. “Луна вращается вокруг Земли”. “В 1492 году Колумб переплыл Атлантический океан”. И так далее. Это – продукт индустрии знания: набор утверждений, которые были признаны годными и на которые мы опираемся.

Ну, хорошо. Но дальше возникает сложный вопрос – вопрос, заложенный в пассивной конструкции “которые были признаны годными”. Признаны годными кем? Очевидно, что креационисты и эволюционисты будут иметь разные взгляды на то, кто и как должен проверять теории о происхождении человека. Учитывая, что наши опыт и выводы будут различаться, каким будет способ проверки? И кто будет заниматься ее организацией? Здесь можно использовать бесчисленное количество стратегий принятия решений. Можно предлагать каждому самостоятельно разобраться в вопросе с помощью какого-нибудь текста или книги. (“Просто почитай об этом”.) Можно выбрать решение в духе “каждому – свое” (“У каждого своя правда”). В принципе, можно улаживать разногласия с помощью специально назначенного государственного служащего, который будет подбрасывать монетку. (Хотя это и странно звучит, такие тщательно продуманные системы довольно часто применялись. Представьте, что вы с соседом спорите, будет ли в следующем году хороший урожай. Вы идете в особый храм в центре города, где жрец произносит ритуальные слова, бросает золотую монету на выложенный мозаикой пол и затем объявляет, что эта монета сказала. Такой человек назывался оракулом.) Можно просто наложить табу на обсуждение вопросов, по которым люди не согласны. (В какой-то мере эту стратегию используют все общества: “Я никогда не обсуждаю политику или религию”.) Можно даже устроить голосование по вопросу того, что считать правдой. (Что тоже может показаться странным, но именно этим и занимаются присяжные заседатели; в общем и целом затея оказалась не такой уж плохой. С точки зрения права и публичной политики, если присяжные решили, что обвиняемый не совершал преступления, то он его не совершал.) Можно выбрать что-то из описанного выше или нечто другое. Но что?

Платон, привычный к интеллектуальной суете древних Афин, не мог не видеть этой проблемы. Он прекрасно осознавал, что в мире царит хаос, состоящий из конфликтующих мнений, большинство из которых неверны. Вот что он замечал о нефилософах и большинстве философов: “обо всем … у них имеется мнение, но они не знают ничего из того, что мнят”[27]27
  Цит. по: Платон. Государство…С. 219–220.


[Закрыть]. Как же удержать от распада нацию, раздираемую ложными и взаимоисключающими мнениями?

Но и это еще не все: Платона раздражала и тревожила звучавшая вокруг какофония, шум от людей, громко говоривших неправильные вещи. Устами Сократа в своем произведении он спрашивает: “По-твоему, человек вправе говорить о том, чего он не знает, выдавая себя за знающего?” – и в ответ звучит категорическое “нет”. Потому что “мнения, не основанные на знании, – с отвращением говорит Платон, – никуда не годятся”[28]28
  Там же. С. 248.


[Закрыть]. Горе тому государству, в котором истина заглушается шумом превратных мнений и где граждане “застревают на месте, блуждая среди множества разнообразных вещей”, в джунглях и болотах ошибок и заблуждений.

Поэтому неудивительно, что Платон решил показать, как будут отличать истину от заблуждения в справедливом обществе. Ответ, который он нашел, многим людям казался и кажется наиболее очевидным и справедливым: выбирать будет тот, кто лучше всех знает истину. Правду от лжи лучше всех может отличить философ – соответственно, он и должен управлять государством. Его решения по определению будут самыми мудрыми и истинными. Конфликты будут улаживаться честно и эффективно.

Платон не был твердолобым фундаменталистом: я не думаю, что он считал истину очевидной и легкодоступной даже для мудрецов. Он понимал, что поиск знания всегда непрост и часто заканчивается неудачей, и взял на себя труд предупредить об этом читателей – оставляя целые диалоги без выводов, вкладывая в уста Сократа слова о том, что множество раз “здорово бывал бит”, или, например, прямо заявляя, что “спорить не так уже трудно, тем более что спорно уже то, сон ли это или явь”[29]29
  Цит. по: Платон. Теэтет… С. 268, 253 (169b, 158d).


[Закрыть]. Почему же тогда Платон последовал за заурядными ортодоксами и фундаменталистами в болото интеллектуального авторитаризма? Вот один из возможных ответов, довольно убедительный: он был корыстным реакционером и сам мечтал стать философом-диктатором. Другая интерпретация – для тех, кто все-таки не склонен бездоказательно его обвинять, – такова, что он просто не видел иного способа разрешить эту сложную политическую проблему интеллектуального конфликта. Платон-эпистемолог понимал, что истина неуловима для каждого из нас, но Платон-реалист осознавал, что некоторые могут подойти к ней ближе других. Если Эйнштейн будет спорить с дураком, мы захотим, чтобы победила точка зрения Эйнштейна. Если Эйнштейн будет спорить с тысячей дураков, то мы тем более захотим, чтобы его точка зрения победила. Но эйнштейнов и линкольнов – один на миллион, а наши хрупкие общества должны решать запутанные проблемы одну за другой. И, если мы стремимся к успеху и процветанию, мы обязаны доверять полномочия по выявлению истины только мудрейшим гражданам. И прилагать все усилия к тому, чтобы защитить их власть от менее одаренных самозванцев.

“Мы можем с полным правом сказать твоему учителю, что он непременно должен признать одного человека более мудрым, чем другой, и что тот, мудрейший, и есть мера”, – говорит Платон[30]30
  Цит. по: Платон. Теэтет… С. 281 (179b).


[Закрыть]. То есть каждому – по его мудрости, а арбитром, определяющим истину, следует назначить выдающегося мыслителя. Логика Платона доминировала две тысячи лет. Ее опрокинула инновация в социальном мышлении, которая предполагала решительно заменить выдающихся философов обыкновенными критиками. Радикальность и яркость этого новаторства не превзошли даже такие перемены, из-за которых монархов сместили избиратели, а феодалов – предприниматели.

* * *

В первой половине XVII века, когда Рене Декарт отправился в плавание по таинственным водам философского скептицизма, его план был радикальным в самом прямом смысле этого слова. “Я хочу устранить все то, что допускает хоть малейшую долю сомнения, причем устранить не менее решительно, чем если бы я установил полную обманчивость всех этих вещей”, – писал он в “Размышлениях о первой философии” в 1641 году. Он стремился отшелушивать слои возможного обмана до тех пор, пока не доберется до бесспорной истины. Эту истину он собирался использовать как основу для вакцины, с помощью которой искоренить свирепствовавший в Европе вирус скептицизма[31]31
  Цит. по: Декарт Рене. Размышления о первой философии // Его же. Сочинения в двух томах. М., 1994. Т. 2. С. 21.


[Закрыть].

На то, что все вокруг друг с другом не согласны, можно реагировать как Платон: призывая к установлению законной власти, которая будет улаживать конфликты. Но это не единственный способ. Другой вариант – сдаться и сказать: “И я не знаю, и никто не знает. Все они – кучка самонадеянных болтунов”. Например, в Вашингтоне часто можно встретить людей, которые на бесконечные малоубедительные споры экономистов и политологов реагируют одинаково – “все они мелют чепуху”. Это – позиция скептика.

Сомневающиеся скептики существовали как минимум со времен самого Сократа и Пиррона из Элиды (IV век до н. э.), который, как считается, задался целью воздерживаться от суждений по любым предметам, точки зрения на которые могут различаться, в том числе и по вопросу о том, можно ли вообще что-то знать. Обычно скептицизм возникает как реакция на ожесточенные и бурные противоречия во мнениях, как способ загасить опасный конфликт. В древности скептицизм процветал в медицинском сообществе Александрии, став ответом на упрямый догматизм конкурирующих группировок лекарей. В периоды консенсуса скептицизм затихает, и то же самое происходит, когда общественная дискуссия подавляется или ограничивается политической властью. Именно из-за этого скептические школы мысли практически исчезли за стенами церкви. Однако позже эти стены рухнули и последовал интеллектуальный кризис. В начале XVI века Мартин Лютер объявил, что не только признанные авторитеты церкви, но и любой христианин способен видеть и судить, что правильно, а что неправильно в вопросах веры. Но если церковь больше не обладала исключительным правом устанавливать правду, а люди не были согласны в своих суждениях (а они, конечно же, не были), то как тогда было понять, чьи убеждения правильны? По какому закону следовало отличать реальность от иллюзии? Кому верить? Проблема знания – Платон понял это на два тысячелетия раньше – может разорвать общество в клочья. Именно это и случилось, когда католики и протестанты начали массово уничтожать друг друга по всей Европе.

Неудивительно, что примерно в то время и вспомнили древних скептиков. На фоне потасовок и войн они выглядели очень привлекательно³. Скептицизм вдруг появился в учебных заведениях и достиг новых высот благодаря Мишелю де Монтеню. “Совершенно справедливо признано, – отмечал он с нескрываемым раздражением, – что нет такой вещи, относительно которой люди – а я имею в виду даже самых крупных и самых выдающихся ученых – были бы согласны между собой, даже относительно того, что небо находится над нашей головой”. В 1577 году он утверждал – возможно, ярче и категоричнее, чем кто-либо до или после него, – что человеку не суждено что-либо знать. Наши суждения могут увести нас не в ту сторону. “Они так легко уклоняются и сворачивают с пути под действием самых ничтожных случайностей”. И дальше: “Что касается ошибочности и недостоверности показаний чувств, то это настолько обычное явление, что всякий может представить сколько угодно примеров ошибок и обманов, в которые они нас вводят”. А что до убеждений – в прошлом мы бывали неправы, будучи при этом уверены в своей правоте, так что уверенность сама по себе ничего не гарантирует. “Иногда у нас бывают некоторые проблески истинного познания, но это бывает только случайно, и так как наша душа тем же путем воспринимает заблуждения, то она не в состоянии отличить их и отделить истину от лжи”[32]32
  Цит. по: Монтень Мишель. Апология Раймунда Сабундского // Его же. Опыты. Книга вторая. М.; Л., 1958. С. 272, 273, 307–308, 270.


[Закрыть]. Аргументы Монтеня были безупречны, но его вывод из них – нет. Единственный ответ, заключал он, таков: следует отказаться от всякой надежды найти истину самостоятельно – нужно просто положиться на Господа, который ее и откроет. Но это, конечно, не ответ: ведь вся проблема как раз в том, чтобы понять, кто именно говорит от имени Господа. Когда Монтень разрушил уверенность, не предложив ничего взамен, положение знания казалось безнадежным.

И тут вмешался Декарт. Он искал до тех пор, пока не нашел утверждение, которое было бесспорно: он мыслит, а следовательно, существует. Он был в этом уверен, так как для него это было ясно и очевидно. Столь же ясно и очевидно и соответственно столь же бесспорно было его знание о Боге и божьей милости. Милосердный Бог не может нас обманывать. Таким образом, можно заключить: то, что ясно и очевидно – не обманчиво, а бесспорно. Следовательно, мы все-таки можем иметь и в конце концов имеем достоверное знание о мире.

Ход мысли был остроумным, но он потерпел не удачу – одну из самых плодотворных интеллектуальных неудач в истории. Декарт сделал неоправданный скачок: осознание того, что он мыслит, не давало ему оснований с уверенностью заявлять об объективном существовании Бога или о чем-либо еще помимо своего существования. Кроме того, раз чувства и процесс мышления иногда бывают обманчивы, то ясность и очевидность утверждения еще ничего не гарантируют. Последующие мыслители быстро выявили эти и другие проблемы. Тем не менее это был прогресс – благодаря не выводу, но методу. Ключевым моментом здесь была системная критика.

Так началась революция скептиков. Мыслители-скептики пошли по пути, проложенному Декартом. Наконец, в 1739 году блистательный Давид Юм, 28-летний enfant terrible современной философии, будто бульдозером снес последние опоры, на которых покоилась уверенность относительно внешнего мира. Индукция – обобщение от прошлого к будущему, от известного к неизвестному – не более чем акт веры, сказал Юм. И привел сокрушительный аргумент. Как я могу знать, что прошлое имеет хоть какое-то значение для прогнозирования будущего? Можно ответить: “До сих пор это было именно так”. Но нельзя использовать этот факт для прогнозирования будущего, не приняв в качестве предпосылки то, что мы и пытаемся установить, а именно – что прошлое имеет значение для прогнозирования будущего. Юм писал: “У нас нет основания для того, чтобы вывести заключение относительно какого-нибудь объекта, помимо тех, которые мы знаем из опыта”. И не только: даже тот опыт, который у нас есть, не может напрямую поведать нам ничего о мире, который, вероятно, существует независимо от нас. “Попробуем сосредоточить свое внимание [на чем-то] вне нас, насколько это возможно; попробуем унестись воображением к небесам или к крайним пределам Вселенной; в действительности мы ни на шаг не выходим за пределы самих себя”[33]33
  Цит. по: Юм Давид. Трактат о человеческой природе // Его же. Сочинения. М., 1996. Т. 1. С. 193, 125.


[Закрыть].

Знание с тех пор больше никогда не было прежним. Юм разрушил основания всех наивных и большинства глубокомысленных заявлений о том, что мы имеем хоть сколько-нибудь точное знание об объективном мире – мире, какой он есть “на самом деле”, независимо от человеческого восприятия. А если мы не можем быть ни в чем уверены, то как считать убеждения одного человека более правильными, чем убеждения другого? Как сформулировал проблему Монтень: “Либо мы способны судить о вещах до конца, либо мы совершенно не способны судить о них”[34]34
  Цит. по: Монтень Мишель. Указ. соч. С. 271.


[Закрыть]. Скептический кризис времен Монтеня, казалось, уступил место пропасти еще более глубокой, чем раньше, и это имело два ужасных последствия: во-первых, на смену старым догмам пришла новая, крайне негативная: что мы не можем обладать вообще никаким знанием; во-вторых, произошел паралич всего производства знания.

Но ключевое слово здесь – “казалось”. На самом деле происходило нечто более трудноуловимое и интересное. Рождалась новая социальная этика.

В своей крайней и наиболее причудливой философской форме скептицизм подразумевает, что у нас нет оснований иметь какие-то убеждения, а потому иметь их вовсе не следует. Но это, по всей видимости, несостоятельный тезис. Невозможно не иметь никаких убеждений. Даже идея о том, что не следует иметь никаких убеждений, – само по себе убеждение. И даже когда мы отказываемся делать какие бы то ни было заключения, мы делаем это на фоне других заключений. Ни один человек в принципе не может быть настоящим скептиком без всяких убеждений.

Тот скептицизм, на котором основана либеральная наука, совсем другой. (Чтобы не путать его с концепцией, согласно которой мы никогда не должны делать никаких заключений, философы часто называют его фаллибилизмом.) Согласно этому скептицизму, мы вполне можем делать заключения, но должны при этом понимать, что ни одно из наших суждений не застраховано от критической проверки и изменения. “Делайте любые заключения, какие только захотите; но помните, что все ваши суждения – каждое из них – могут потребовать корректировки”. Такой подход не подразумевает, что нужно отвергнуть возможность самого знания. Он предполагает, что следует отказаться от уверенности в своей правоте, а это не одно и то же. Другими словами, знание всегда неокончательно и подвержено изменению. В основе такого скептицизма лежит простая мысль: мы должны со всей серьезностью отнестись к идее, что абсолютно каждый из нас в любой момент может ошибаться.

Но необходимость отнестись к этой идее со всей серьезностью – не догма. Это скорее интеллектуальный стиль, установка, этическая позиция. Что можно сказать в защиту этой позиции? На первый взгляд не так много. Ее нельзя доказать. Ее не назовешь особенно рациональной (или иррациональной). Нельзя сказать, что это нейтральный взгляд на мир или взгляд, который выше веры: ведь убеждение, что все мы можем ошибаться, – тоже своего рода вера. “Сомнение – тоже решение, очень важное в практическом смысле”, – справедливо писал Уильям Джеймс. “Узы веры охватывают нас, как бы мы ни боролись против них; единственное, что может избавить нас от них, – это умственное убожество”[35]35
  Цит. по: Джеймс Уильям. Чувство рациональности // Его же. Воля к вере. М., 1997. С. 73, 64.


[Закрыть]. Этот тезис нельзя переоценить, хотя, кажется, многие его все равно не понимают: принятие точки зрения, что ты ни в чем не можешь быть уверен до конца, – это важное решение, позитивный шаг; это не отказ брать на себя какие-либо обязательства, а обязательство само по себе (допускать, что любой человек может быть неправ). Если вы не склонны сомневаться, вы никогда не станете скептиком: вы просто принимаете все на веру, не задавая вопросов.

Почему тогда так важно, что этика скептиков появилась и в конце концов одержала победу? Ответ таков: на страницах томов, написанных философами-скептиками, таится радикальный общественный принцип. Это принцип публичной критики.

Когда мы принимаем точку зрения, что никто из нас не застрахован от ошибки, вместе с этим нужно принять, что нет ни одного человека – не важно, кто он и насколько сильно верит в то, что говорит, – которого нельзя было бы поправить. Если в любой момент времени я, вы и кто угодно еще можем ошибаться, не осознавая этого, то никто из нас не может претендовать на то, чтобы окончательно решить какой бы то ни было диспут о состоянии внешнего мира. Соответственно, ни один человек и ни одна теория не могут быть выше критики.

Результат этого следующий: в обществе, принявшем принципы скептицизма, будет считаться, что искренняя критика всегда имеет право на существование. Другими словами, раз любое убеждение может быть ошибочно, то никто и никогда не может претендовать на то, что он поставил точку в какой-либо дискуссии.

Иными словами: никто не имеет права на решающее слово.

Еще один вывод таков. Если любой человек может ошибаться, то никто и никогда не имеет права претендовать на то, чтобы избежать проверки другими людьми. Более того, раз любой может ошибаться, то никто не имеет права претендовать на обладание уникальной или персональной возможностью решать, кто прав, а кто заблуждается.

Иными словами: никто не обладает личной властью.

Таков результат, который пришелся бы по вкусу Сократу, но с которым Платон, написавший “Республику”, боролся всеми силами своего гения. Ведь ошибка здесь возведена на пьедестал, неизбежна и неотвратима, она помпезно восседает на троне не только выше неграмотного трудяги или софиста-циника, но и выше правителя-философа. В большинстве человеческих обществ на протяжении большей части истории поиск истины был завязан на некие базовые положения или авторитеты – Библию или другие тексты, служителей культа, правителей-философов или других людей; их считали надежными, неспособными на ошибку, и соответственно в них нельзя было всерьез сомневаться. С революцией скептиков эта связка исчезла. Не осталось ничего недоступного для критического разбора. И никто больше не имел права указывать, где истинное знание, а где – ошибочное мнение.

Логично предположить, что тут же должны были начаться проблемы. Если каждый из нас может ошибаться, то как нам в принципе решать, кто прав? Почему пламя скептицизма не оставило после себя общество в хаосе, неспособным иметь какое бы то ни было мнение – как, по всей видимости, произошло после кризиса во времена Монтеня? Ответ таков: потому что это пламя очистило поле для новой, невероятно плодотворной игры – игры в либеральную науку.

* * *

И тут мы обращаемся к революции в собственном смысле слова: политической революции первостепенного значения. Когда я говорю о революции скептиков, я в первую очередь имею в виду не философскую революцию Декарта или Юма. То, что делали Юм и другие философы – теоретики познания, – было радикальным и важным. Но их поиски были производным от более широких перемен в интеллектуальном климате того времени. И пока теоретики пытались показать, что надежное знание невозможно, ученые и исследователи эпохи Просвещения показывали, что ненадежное знание возможно.

Через десять лет после смерти Декарта этот процесс уже шел. Физик Фримен Дайсон писал:

В 1660 году Лондонское королевское общество с гордостью выбрало своим девизом фразу Nullius in Verba, что означает “ничьими словами”, или “ничье слово не должно быть решающим”. Утверждение о непогрешимости папы – даже в далеких от науки вопросах веры и морали – страшно режет ученому слух. Мы, ученые, в силу своего характера и воспитания очень ревностно относимся к свободе. И даже в теории не готовы допустить, что какое-то утверждение может быть свободно от того, чтобы в нем могли усомниться⁴.

Либеральная наука – это большое и сложное явление. Вряд ли кто-то возьмется описать ее полностью. Но принцип nullius in verba представляет собой один из двух великих краеугольных камней либеральной интеллектуальной системы.

Я утверждаю, что эти два своеобразных правила – среди самых удачных социальных конвенций, когда-либо разработанных человечеством. Внедрите их в жизнь, и вы заложите основу для системы производства знания и разрешения конфликтов, которая с легкостью выигрывает у всех конкурентов. Это база для свободы исследования и науки. Все, что написано дальше в этой книге, – по сути попытка защитить эти два правила, а атаки креационистов, поборников человеколюбия и остальных – по сути попытки их разрушить.

Первое правило – правило скептика. Если ему следовать, то никакая идея, каким бы мудрым и прозорливым ни был ее автор, не может избежать потенциальной критики со стороны кого бы то ни было, каким бы глупым и неотесанным ни был критик. Правило скептика звучит следующим образом:

Никто не имеет права на решающее слово: объявлять какое-то утверждение устоявшимся знанием можно только в том случае, если оно в принципе может быть опровергнуто, и только до тех пор, пока оно выдерживает попытки его опровергнуть.

В общем-то, именно это великий философ науки XX века Карл Поппер и его последователи назвали принципом фальсифицируемости. Наука замечательна не тем, что доказывает верные гипотезы, а тем, что систематически пытается опровергнуть (фальсифицировать) неверные. Конечно, на практике иногда бывает трудно, а то и невозможно сказать, фальсифицируема конкретная гипотеза или нет. Но главное здесь – направление, в котором нас подталкивает действовать это правило. Если вы не пытаетесь проверять идеи, опровергая их, то, по сути, вы не занимаетесь наукой. Вы имеете основания заявлять, что то или иное утверждение объективно верно, только в том случае, если, во-первых, его можно проверить, а во-вторых, оно выдержало эту проверку, – и никак иначе. Решения относительно того, что правда, а что неправда, всегда неокончательны и остаются в силе лишь до тех пор, пока не появится опровержение.

Второе правило – правило эмпирика. Если следовать ему при принятии решений о том, кто прав, а кто ошибается, то ничье слово не будет более веским только на основании того, кем является этот человек. Правило эмпирика звучит так:

Никто не обладает личной властью: объявлять какое-то утверждение устоявшимся знанием можно только в том случае, если метод, использовавшийся для его проверки, дает одни и те же результаты независимо от того, кто его использует, а также от того, кто автор утверждения.

Иными словами, что бы вы ни делали для проверки гипотезы, любой другой человек должен хотя бы теоретически быть в состоянии сделать то же самое и получить такой же результат. Не имеет значения, кто вы; правила одни для всех независимо от званий. Способ проверки считается годным только до тех пор, пока он работает в руках любого человека. А если разные проверяющие получают разные результаты, то ни один результат не может считаться правильнее другого, так что заявить о получении результата нельзя. Способ проверки в таком случае считается несостоятельным. (Важно отметить, что правило “никто не обладает личной властью” не означает отрицания экспертизы. Оно означает лишь, что никто – ни эксперт, ни дилетант – не может претендовать на личное влияние только на основании того, кем он является или что говорит. Что бы вы ни сделали, чтобы стать экспертом, то же самое должны быть в состоянии сделать и другие. Если у вас есть кандидатская степень, то ее могу получить и я. Мнения экспертов – так же как и мнения обычных людей, – должны выдержать проверку.)