Текст книги "Последняя Мона Лиза"

– В смысле, не хочешь говорить?

– Да я бы рассказал, просто у меня самого еще не все в голове уложилось.

Так оно и было. У меня не было никакой уверенности в том, какие тайны откроет мне загадочный дневник и имеют ли они какое-то значение.

Наш разговор прервался из-за шума за столиком в дальнем конце комнаты. Полумрак скрывал посетителя, отчетливо виднелось только лицо официанта, освещенное снизу свечой – зрелище было жутковатое. Говорил официант, и громко.

– Он говорит, что здесь не курят, – перевел я. – И еще что-то про сигару. Странно.

– Что странно?

– Что тот тип сидит в шляпе. В помещении. Ага, он ее потушил.

– Шляпу?

– Нет, сигару.

Красный огонек сигары исчез, а официант принялся убирать со стола. Кто-то тенью прошмыгнул мимо нашего столика, затем входная дверь открылась и захлопнулась, впустив с улицы порцию холодного воздуха.

Александра преувеличенно поежилась и склонилась над столом, словно греясь у пламени свечи. До меня донесся аромат ее духов, он был мне знаком.

– «Джой», да?

– Ого, – удивилась она. – Так вот что ты исследуешь – женские духи?

Я успел пожалеть о сказанном, потому что теперь нужно было как-то объясняться, а мне не хотелось говорить, что такими духами пользовалась одна моя бывшая. Женщина, которую я, как мне казалось, любил, а она ушла от меня, потому что хотела детей и семейной жизни. А я отпустил ее, потому что никоим образом не собирался отказываться от своей набиравшей скорость карьеры в искусстве ради какого-то буржуазного белого заборчика[34]34
  Декоративный белый заборчик вокруг дома с садом, символ благополучной семьи среднего класса в США.


[Закрыть] и детишек. Хотя теперь, когда моя карьера явно близилась к апогею, и нужно было зарабатывать в поте лица профессорскую должность, сложно сказать, чья жизнь оказалась более буржуазной.

– Раньше я никогда не пользовалась духами, – продолжала Александра. – Это мне подружка подарила на день рождения, несколько недель назад.

– Поздравляю, – сказал я. – И который это был по счету день рождения?

– Двадцать девятый. А тебе сколько?

– Тридцать семь. Через два месяца будет тридцать восемь.

– Ты когда-нибудь был женат?

Когда я сказал, что нет, она нехорошо прищурилась:

– Надеюсь, ты не из этих, токсичных холостяков?

– Нет, – повторил я, вспомнив разом Кейти, Аманду и Терри: не первый раз я слышал это определение применительно к себе. – У меня были отношения. Просто я еще не встретил подходящую женщину.

Надеюсь, мне удалось произнести это не слишком оправдывающимся тоном. Она бросила на меня очередной оценивающий взгляд, но потом улыбнулась. Я протянул ей свой мобильник и попросил оставить телефонный номер. Александра не притронулась к телефону, а записала номер на салфетке и, держа в сторонке за уголки, потрясла ей, как матадор.

– Получишь, если скажешь, откуда ты знаешь название моих духов.

– Просто я эксперт, я прославился на весь мир своим носом. – Я повернулся к ней в профиль.

Посмеявшись, она предположила:

– Наверное, какая-нибудь подружка такими пользовалась, я угадала?

– Грешен, – сознался я и поскорее задал ей встречный вопрос: была ли она замужем. Она удивила меня, сказав, что да.

– Это очень, очень печальная история – мой первый брак. Он продлился всего год. Я уже у алтаря поняла, что ошиблась.

– Зачем же ты все-таки пошла на это?

– Это был… побег, – произнесла она театрально, словно в шутку, хотя за этим ощущалась большая доля правды. Она деланно рассмеялась, а затем спросила, как долго я собираюсь пробыть во Флоренции. Я ответил, что точно не знаю и что нахожусь в межсессионном режиме.

– Это значит, сколько ты сможешь прожить здесь, месяц?

– Возможно. Точно не знаю.

– Тебе нравится изображать загадочного мужчину, да?

– Разве? Да я – открытая книга!

– Набранная шрифтом Брайля!

– Александра, пощади…

– Зови меня Аликс, – предложила она.

– А, значит, я тебе нравлюсь.

– Скажем так, не вызываешь отвращения.

Когда принесли счет, я схватил его, опередив Александру, хотя мне такие расходы были несколько не по средствам. Она хотела оставить чаевые из своих, но я сказал, что с нее причитается только телефонный номер. Тогда она еще раз помахала салфеткой, я потянулся за ней, схватил Александру за руку, и мы замерли так, глядя друг на друга. Потом я потянулся, чтобы поцеловать ее, но она отстранилась, оставив мне салфетку, а сама стала надевать куртку, словно куда-то торопилась. Я попросил прощения, а она помахала мне рукой. Не прошло и минуты, как она исчезла, оставив после себя аромат духов «Джой», словно облачко дымовой завесы.

Может быть, я сказал что-то лишнее? Выбор тут был богатый – неблагополучная семья, пьянство, женщины.

Глядя в окно кафе, я видел, как мимо промелькнул силуэт Александры, а за ней какая-то тень с тлеющим огоньком сигареты. А может быть, сигары.

30

Вернувшись к себе в номер, я попытался воспроизвести в памяти всю нашу встречу и все сказанное, пытаясь понять, что я сделал не так. Может, она обиделась на то, что я хотел ее поцеловать? Но она сама уже целовала меня. Обычно я сохранял спокойствие в отношениях с женщинами. Но не в этот раз. Развернув салфетку с ее номером, я несколько мгновений смотрел на нее, затем позвонил.

После первого же гудка я дал отбой.

Через несколько секунд мой телефон зазвонил.

– Это ты только что звонил?

– Извини, я вдруг понял, что уже поздно, и…

– Да нет, ничего. Что-нибудь не так?

– Вот это я и хотел у тебя спросить.

После недолгой паузы она произнесла:

– Прости, что я сбежала.

– Я сказал что-то такое, что тебя расстроило?

– Нет. Мне просто… нужно было срочно уйти.

Я не поверил ей, но не стал в этом разбираться.

– Ты придешь завтра в библиотеку?

– Это будет зависеть от обстоятельств.

От каких обстоятельств? Что за игру она ведет? Какой бы ни была ее цель, эта игра выводила меня из равновесия – и в результате меня тянуло к Александре еще сильнее.

– Я постараюсь, – помолчав, произнесла она. – Спокойной ночи.

Некоторое время я стоял, уставившись на свой мобильник. Почему она решилась перезвонить? Потом я бросил телефон на кровать. Хорошо же. Если она собирается и дальше так с тобой играть, забудь о ней, забудь ее совсем. Тебе это не нужно. Скомкав салфетку, я выбросил ее в мусорное ведро. Но уже через секунду зачем-то снова откопал ее. Черт возьми! Не думать об этой женщине, не отвлекаться от того, зачем я приехал во Флоренцию! Не упускай из виду цель, внушал я себе.

Шел уже двенадцатый час ночи, но спать мне совершенно не хотелось. Я открыл свой ноутбук и начал писать очередной список того, что мне удалось вычитать: перечень обстоятельств, которые привели к краже.

1. Перуджа встречается с Вальфьерно.

2. Вальфьерно обещает ему деньги, но Перуджа отказывается.

3. Перуджу увольняют из Лувра.

4. Симона умирает.

5. Перуджа крадет картину.

Но зачем красть картину уже после смерти Симоны? Этого я не мог понять.

6. Что стало с ребенком?

На этот вопрос я также не мог ответить, но внезапно мне пришло в голову, что этот ребенок был моим дедушкой. По крайней мере, мог быть, если только Винченцо не обзавелся еще одним сыном.

7. Сколько денег Перуджа получил от Вальфьерно?

В ходе собственного расследования я уже давно выяснил, что Перуджа выходил из тюрьмы с пустыми руками. Может быть, он спрятал деньги, полученные от Вальфьерно, а потом забрал их? Если так, то где они хранились?

Вскочив на ноги, я стал ходить взад-вперед по комнате. Мысль о том, что придется дождаться утра, чтобы продолжить читать дневник, казалась невыносимой. Мне хотелось читать прямо сейчас, держать его в руках, оставить у себя на столько времени, сколько мне понадобится. Почему он не принадлежит мне? И почему бы мне его не выкрасть?

Я вновь задумался над этим вопросом.

Ну, вообще-то, мне нравится ходить в библиотеку. Нравится чувствовать себя научным работником, выполняющим важное исследование. Вполне благородные мотивы, хотя на самом деле была и более земная причина: не так-то просто пронести дневник через вахту, мимо бдительной охранницы, рискуя быть обысканным. И все же я еще не отказался от этой идеи. В юности мне и не такое сходило с рук, мы с ребятами несколько раз залазили в чужие дома и выносили вещи, которые можно было заложить, а попался я только один раз.

Но теперь мне было уже тридцать семь, а не пятнадцать лет, и я был солидным гражданином со степенью магистра и должностью в престижном университете. Способен ли я теперь действительно на что-нибудь подобное? И, что еще более важно, смогу ли я выйти сухим из воды?

31

Библиотека была еще закрыта, и я успел сделать пару кругов по клуатру Сан-Лоренцо со стаканчиком эспрессо в руке, когда ко мне подошел тот же молодой монах, что и в первый день.

– Синьор Перроне, come va[35]35
  Как дела? (итал.)


[Закрыть]? – Брат Франческо, как всегда, улыбался.

– Bene, e lei[36]36
  Хорошо, а у вас? (итал.)


[Закрыть]? – сказал я.

– Bello giornata. Niente da dire[37]37
  Хороший день, ничего не скажешь (итал.).


[Закрыть], – он воздел руки к небу.

– Sì, bellissimo, – согласился я, только теперь обратив внимание на погоду. – Прекрасный денек.

– Вы художник? – спросил он.

Я не мог припомнить, чтобы когда-нибудь говорил ему об этом, и нерешительно кивнул, хотя в последнее время уже не чувствовал себя таковым.

– Вы видели «Благовещение» брата Филиппо Липпи в северной часовне? – Он указал на церковь по ту сторону монастырской стены.

Я туда так и не зашел ни разу, всякий раз торопился в библиотеку. В отличие от обычного туриста, стремящегося посмотреть все, я не видел во Флоренции практически ничего.

– Это очень красиво, – заметил Франческо. – Хотя, возможно, я так говорю, потому что она была нарисована монахом.

– Среди монахов были великие художники, – сказал я, – как брат Анжелико[38]38
  Филиппо Липпи, Беато Анжелико – итальянские монахи-художники XV века.


[Закрыть].

Он спросил, побывал ли я в Сан-Марко, и я отрицательно покачал головой, заметив про себя, что действительно, не мешало бы и туда сходить.

– Одна из жемчужин Флоренции, – сказал брат Франческо.

В свою очередь я спросил, давно ли он состоит в ордене, и он ответил, что десять лет, с тех пор, как ему исполнилось восемнадцать.

– И вы довольны?

– Ни разу не пожалел об этом.

Вот бы все так относились к прожитой жизни, сказал я, и монах спросил, не так ли я отношусь к своей. Я не знал, что ему ответить, не знал, как относиться к прожитым годам – они вдруг стали казаться далекими и зыбкими. Вспомнил я и те места, в которых вырос, и ту жизнь, из которой вырос.

– Я свою жизнь сильно изменил, – ответил я.

Брат Франческо смотрел на меня своими большими голубыми глазами, ожидая продолжения.

– В общем, грешил я много. Был не очень хорошим мальчиком. Понимаете?

– Бывали случаи, когда грешники становились святыми.

– Ну, я был не то чтобы совсем плохим, но и в святые меня, думаю, не возьмут, – я чувствовал себя как на исповеди, но в монахе было столько доброты, что мне захотелось открыться. – Подростком я участвовал в одной группировке, в банде… и мы занимались нехорошими вещами, воровали и…

– Вы знаете о святом Дисмасе, добром воре? Это один из святых с нехорошим прошлым. Он был распят подле Иисуса.

– А могу я надеяться на какой-нибудь другой хэппи-энд?

Монах рассмеялся.

– Вы веселый человек, синьор Перроне. Я уверен, что ваша жизнь сложится хорошо. Continua così. Avanti così.[39]39
  Продолжайте в том же духе. Так держать (итал.).


[Закрыть]

– Держать курс?

– Си. Мой учитель, старший и более мудрый брат, всегда так говорит.

– Держать курс, – повторил я и хотел попрощаться, но брат Франческо остановил меня.

– Ha un amico a Firenze?

– Есть ли у меня друг во Флоренции? Вы имеете в виду Александру, американку?

– Нет. Мужчина. Он приходит сюда ogni giorno.

– Каждый день? О чем вы?

– Lui aspetta.

– Он ждет?

– Си. Мне кажется, он дожидается вас.

– Почему вы так думаете?

– Он появляется, когда вы приходите, и исчезает, когда вы уходите.

– Где?

Монах подвел меня к выходу и показал на место у стены на восточной стороне площади.

– Вон там. – Он указал на несколько каменных ступенек перед старой деревянной дверью. – Там вход в наше общежитие, как вы это называете. Там и я живу. Но мы не пользуемся тем входом. Мы заходим через двор.

– Как он выглядит, этот человек, который ждет там?

– Высокий. – Монах показал жестом, что мужчина к тому же массивный и крепкий. Но его лица Франческо не смог описать, потому что тот, по его словам, «носит ун капелло, шляпа, и он всегда фумандо» – и он изобразил курильщика, затягивающегося сигаретой.

Я попросил монаха дать мне знать, если этот человек еще раз появится, на что Франческо заметил, что это может быть просто «коинсиденца», совпадение.

– Может быть, – согласился я. – Но все же, пожалуйста, скажите мне, если увидите его еще раз. Просто хочу посмотреть, может быть, я действительно его знаю.

– Хорошо, я буду, как у вас говорят, «подсматривать».

– Посматривать, – поправил я, невольно улыбнувшись.

32

Предположение, что за мной кто-то следит, вытеснило все остальные мысли. Я понял, что уже не смогу спокойно сидеть и читать. Не обнаружив никого на ступеньках, указанных братом Франческо, я внимательно осмотрел площадь на триста шестьдесят градусов вокруг себя – вокруг бродили разные люди, туристы фотографировали здания, несколько монахов направлялись к монастырю. Я постоял несколько минут, разглядывая мужчин в шляпах – таких было много; потом всех, кто курил сигареты – таких еще больше. Потом я сдался. Но теперь все поводы для беспокойства разом усилились: и желание выкрасть дневник, и непонятные маневры Александры, и странное исчезновение Кватрокки. Последнему я оставил уже несколько текстовых и голосовых сообщений. Я еще раз набрал его номер, но вновь услышал автоответчик. На этот раз я не стал оставлять сообщений, а отправился в университет.

В приемной кабинета Кватрокки сидела синьора Моретти.

– Профессор Кватрокки у себя? Мне нужно с ним поговорить.

– Нет, – ответила она и продолжала что-то печатать.

– Что «нет»? Его нет или мне с ним нельзя поговорить?

Она лишь мельком взглянула на меня и вернулась к работе.

– Профессор Кватрокки не пришел на назначенную деловую встречу и не отвечает на мои звонки. Я беспокоюсь за него. В университете что-нибудь известно, где он?

Она отрицательно покачала головой, но на сей раз в выражении ее лица, как мне показалось, промелькнула тревога.

– Я беспокоюсь, – повторил я. – Это нормально для него – пропадать, не дав о себе знать даже вам?

– Профессор сильно переживал из-за своей утраты. Я не хочу его беспокоить.

– Но чтобы вот так – не звонить, пропускать занятия? Я просто хочу повидать его и убедиться, что с ним все в порядке.

Поколебавшись, синьора Моретти вздохнула и смягчилась.

– Он живет возле Санта-Кроче.[40]40
  Базилика в центре Флоренции.


[Закрыть] – Она записала адрес на листочке бумаги и вручила его мне. – Пожалуйста, дайте мне знать, все ли в порядке с профессором.

Введя в Гугл-карты адрес Кватрокки, я пошел предложенным маршрутом, держа телефон перед собой, как кладоискатель лозу. Чудесный гаджет провел меня мимо музея Барджелло, который я собирался посетить, чтобы самому увидеть, наконец, воочию еще один шедевр, о котором так много рассказывал студентам – юного Давида, скульптуру Донателло, по мнению некоторых историков, положившую начало эпохе Возрождения. Украшенное зубцами здание музея возвышалось над маленькой площадью и покрывало тенью близлежащие улицы. Если я правильно понял указания GPS, путь мой лежал на юго-восток, за пределы исторической части города, в менее населенный район. Чем дальше я шел по кривым улочкам, тем больше менялся цвет зданий от тепло-серого и коричневого до охристого и даже розового. В каменных стенах и облупившейся краске весомо присутствовали ушедшие поколения, я ощущал в воздухе их запах, буквально вкушал историю этого старого города и наслаждался ей.

Удовольствие кончилось, когда мой GPS вдруг отключился, и я забрел в тупик. У меня тут же снова возникло ощущение, что за мной следят. Не исключено, что это был приступ паранойи, но интуиция меня не раз выручала, и я привык ей доверять. Время от времени оглядываясь, я пошел обратной дорогой и вскоре выбрался на более широкую и оживленную улицу. Там и Гугл-карты вернулись к жизни.

Безотрывно следя за движением синего шарика на экране телефона, я не заметил, как пейзаж вокруг стал неприглядней и грубей: некрасивые старые здания чередовались с уродливыми новыми, а мусора и граффити здесь было столько, сколько я еще не видел в этом городе. Так что я обрадовался, когда телефон направил меня на проходившую по соседству автомагистраль со стоянкой велосипедов на одной стороне и стоянкой мотоциклов на другой: десятки этих механизмов стояли аккуратными рядами, под одинаковым углом к земле. Миновав еще один квартал, я оказался на улице виа дей Пепи, о чем свидетельствовала табличка, высоко висевшая на грязно-коричневой стене с явными следами водной эрозии. На этой улице и жил Кватрокки.

Виа дей Пепи казалась слишком узкой для автомобилей и походила на закоулок, но было в ней и некое очарование. Некоторые дома щеголяли свежевыкрашенными ставнями на верхних этажах и изящными металлическими украшениями на окнах первого, впрочем, выполнявшими при этом роль решеток. Стены нескольких домов потрескались и были изъедены временем, но остальные несли явные следы благоустройства в виде крашеных фасадов и новеньких дверей. В число последних входил и дом номер пятнадцать, где жил Кватрокки: три этажа охристо-желтого цвета, темно-зеленые ставни, хорошо отремонтированные стены. Дверь также новая, но сделана из темного дерева и закруглена вверху под старую каменную арку, над ней перемычка в форме полумесяца, украшенная металлическими цветочками. В центре двери висел металлический молоток. Я приподнял его и отпустил – он упал обратно, ударив по деревянной двери: звук получился резким и гулким.

Никто не отозвался.

Потом я заметил бронзовую табличку современной работы с кнопкой звонка и овальной решеткой – судя по всему, домофон. Я нажал на кнопку, подождал, затем попробовал еще раз. Ответа не было.

Я еще раз приподнял дверной молоток и постучал.

Тишина.

Тогда я еще раз набрал номер Кватрокки – мне показалось, что из дома при этом чуть слышно донесся сигнал мобильника – ответил автоответчик, я назвал свое имя и сказал, что я стою у двери.

Отойдя на противоположную сторону узкой улочки, я осмотрел окна – ставни были закрыты, в доме полная тишина. Получается, Кватрокки исчез, не поставив в известность начальство и знакомых? Непонятно, неприятно и даже нечисто.

Особо не задумываясь, я отыскал номер ближайшего полицейского участка и позвонил туда.

– Persona scomparsa,[41]41
  Человек пропал (итал.).


[Закрыть] – сказал я.

Полицейский спросил, давно ли этот человек исчез.

– Pochi giorni, – ответил я. Несколько дней назад.

– Non abbastanza tempo,[42]42
  Недостаточный срок (итал.).


[Закрыть] – выпалил он и повесил трубку.

Я позвонил еще раз. Трубку взял тот же коп.

– Можете вы хотя бы осмотреть его дом?

Полицейский спросил, прихожусь ли пропавшему родственником. Когда я ответил, что нет, он снова повесил трубку.

– Сам пошел! – прокричал я в замолчавший сотовый.

Может быть, я зря разволновался? Возможно, Кватрокки просто уехал куда-нибудь, чтобы побыть одному. Он действительно многое пережил – хотя в тот раз за обедом был, в общем, в норме, дружелюбно настроен и общителен. Что могло измениться?

Я оглянулся на дом номер пятнадцать: окна по-прежнему закрыты ставнями, вообще, все тихо. Я всегда доверял своей интуиции, и прямо сейчас она говорила мне, что здесь что-то неладно.

33

Квадратный зал, без особых изысков отделанный серо-белым мрамором, оказался меньше, чем я себе представлял по фотографиям, но венчавший его идеальный купол из кругов и полукругов возносился вверх неожиданно высоко. Задрав голову, я вглядывался в него, словно в небо, пытаясь понять, какую идею вложил Микеланджело в капеллу Медичи – знаменитую усыпальницу этой банкирской семьи, которая правила Флоренцией в течение двухсот лет и оставила свой след повсюду в городе.

После безуспешных поисков Кватрокки я вернулся в библиотеку и читал до обеда. Я не собирался заходить в капеллу, пока Кьяра не обмолвилась, что она находится прямо за углом. Это оказалось не совсем так – во Флоренции вообще мало углов как таковых. Но действительно, достаточно было пройти вдоль длинной стены монастыря Сан-Лоренцо обратно к гостинице, и вот она, часовня, на площади Мадонны, буквально через дорогу от моего жилища. Сколько раз я проходил рядом с ней – и мимо, сколько раз бездумно смотрел на маленькую скромную табличку «Cappelle Medicee» – и не замечал ее.

Стоя в центре часовни практически в полном одиночестве – не считая сидевшего в дальнем углу охранника, занятого перепиской по смартфону – я медленно поворачивался на месте, впитывая ощущение мощи и монументальности, которое Микеланджело вложил в скульптуры, в архитектуру, в глухие окна, наводившие на мысль о безысходности. Обычных окон не было совсем – своего рода роскошная клаустрофобия – и я поневоле задался вопросом, не хотел ли Микеланджело заставить человека почувствовать себя здесь в ловушке, как в чистилище. Я поднял глаза на скульптуру Лоренцо де Медичи в натуральную величину: лицо его скрывала тень, и весь он выглядел замкнутым и задумчивым. По ассоциации с увиденным, я вспомнил то, о чем только что прочитал в дневнике – как Винченцо впервые увидел своего сына в больничных яслях, держал его на руках и думал: это все, что у меня осталось от Симоны, и единственное, что у меня осталось в этом мире. Затем явилась разъяренная мать Симоны, Маргарита, и обвинила его в убийстве своей дочери. Сцена была ужасная, и Винченцо, описывая ее, не щадил ни читателя, ни себя. Он признал свою вину, он был не в силах помешать Маргарите забрать ребенка, и когда теща заявила, что он никогда больше не увидит сына, не смог ничего возразить. Погребальная часовня казалась мне самым подходящим местом для осмысления прочитанного и размышлений о жизни и смерти.

Содрогнувшись, я еще раз окинул взглядом задумчивого Лоренцо Медичи и стоявшие рядом аллегорические фигуры «Утро» и «Вечер» – массивные скульптуры, которые мог создавать только великий Микеланджело. Затем я повернулся, чтобы посмотреть на статую Джулиано, столь же массивную, но с красивым идеализированным лицом и невероятно длинной шеей. Джулиано застыл в такой позе, как будто собирался встать. В нем вообще все казалось таким живым, что эти два образа резко контрастировали друг с другом.

Винченцо в течение нескольких недель после смерти Симоны не расставался с мыслями о самоубийстве. Чувство вины не давало ему покоя и сна. Какое-то время он спасался от мучительной боли в беспробудном пьянстве, и это состояние было мне слишком хорошо знакомо. С мыслями об этом я продолжал рассматривать аллегорические фигуры «Ночь» и «День», окружавшие Джулиано. Первая изображалась в виде женщины с преувеличенно длинными руками и ногами. Она была лучше отшлифована и более закончена, чем ее напарник-антипод: мужчина «День» представлял собой полузвериную фигуру с львиной головой, наполовину закрытой его собственным мощным плечом. Я подошел поближе, чтобы рассмотреть его грубо высеченное лицо, которое выглядело незавершенным, и вспомнил, что вся гробница так и не была закончена. Микеланджело ведь собирался быть не только ее архитектором и скульптором, но и написать фреску воскресения, чего он так и не сделал.

Мои мысли снова обратились к Винченцо, который несколько недель вынашивал идею самоубийства, пока не понял, что у него есть причина жить – его сын! Он исписал несколько страниц, подробно повествуя, как он оделся, побрился, надел свою лучшую одежду и отправился к матери Симоны. Та захлопнула дверь своей парижской квартиры у него перед носом, но он отказался уходить и продолжать колотить в эту дверь, пока не заставил впустить его. Он умолял показать ему сына, и Маргарита снизошла до этого. Винченцо любовно изобразил младенца с мягкими светлыми волосами и серо-голубыми глазами, как у матери, затем описал, как держал его в руках, целовал сына и умолял Маргариту позволить ему забрать его домой или хотя бы навещать. Она отказалась, обвинив его в том, что у него ничего нет: ни денег, ни возможности заботиться о ребенке – и Винченцо знал, что она права. Он уходил от нее вновь сломленным, в очередной раз обдумывая способы самоубийства. Все это было описано таким литературным языком и в таких подробностях, что я словно слышал его рассказ и видел воочию, как он бродит по улицам Парижа, подавленный и готовый покончить с собой – мой прадед, которого я никогда не знал и который вдруг стал для меня более живым и близким, чем мои собственные родители.

Переводя взгляд через всю усыпальницу с царственного и живого Джулиано на темного и задумчивого Лоренцо и рассматривая окружавшие их аллегорические фигуры, я понял, что вся композиция в зале была аллегорией перехода от рассвета к закату, и от ночи ко дню, которые символизировали течение времени – дни нашей жизни, ведущие в итоге к смерти.

Но Винченцо все же не стал торопить смерть. У него оставался сын – единственное на свете, что еще имело для него значение. И он знал, что нужно сделать, чтобы вернуть себе сына.

Слова из дневника продолжали отдаваться эхом в моих мыслях, когда я возвращался в библиотеку. Так вот почему мой прадед решил снова связаться с Вальфьерно, вот почему он совершил эту кражу после смерти жены. Все было просто: ему нужны были деньги, чтобы убедить мать Симоны в том, что он способен быть достойным отцом. И еще кое-что я теперь знал: он пошел на это только потому, что находился в крайнем отчаянии. Последние прочитанные мной страницы были посвящены не только переживаниям Винченцо по поводу его решения, но и планам – он объяснял, как выбирал подходящие инструменты и время.

Перепрыгивая через две ступеньки за раз, я поднялся по лестнице на верхний этаж монастыря. Мне хотелось скорее попасть в библиотеку, чтобы подтвердить свои догадки и увидеть, что нового расскажут следующие страницы о самой краже.