Текст книги "Тринадцать этажей"

Положение было безвыходным. Бежать некуда. Звонить некому. Виолетта едва держалась на ногах, но тут она уловила застарелый запах табачного дыма. Она обернулась, ожидая увидеть своего соседа, но в коридоре никого не было. Не раздумывая, Виолетта кое-как дошла до двери 116-й квартиры и заколотила в нее кулаками. Несколько проникнутых ужасом секунд ей казалось, что дверь не откроется, но затем щелкнул замок, и на пороге возник он.

Виолетта лишилась дара речи, не могла произнести ни слова. В горле у нее стоял вкус выхлопных газов и пыли. Парень молча смотрел на нее с выражением глубокого сострадания на лице. От его прокуренной одежды пахло старым табаком.

– Помогите, – задыхаясь, выдавила Виолетта.

Парень медленно покачал головой.

– Они не настоящие, – сказал он, и в его голосе прозвучала напускная решимость. – Не нужно их оживлять.

– Чего они хотят?

– Ничего, – ответил незнакомец. – Мертвые мертвы. Справедливость только для живых.

И дверь 116-й квартиры захлопнулась, оставив Виолетту одну.

Она осталась стоять в коридоре, чувствуя, как страх постепенно переходит в онемение. Ей оставалось только ждать. И точно, у нее за спиной тихонько звякнул лифт. Обернувшись, Виолетта увидела, как двери раздвинулись, открывая ее взору новых безликих шептунов, битком набившихся в кабину, и все они стояли к ней спиной. Она медленно направилась к ним, но двери не закрывались.

Невнятное бормотание разом затихло, и снова наступила тишина. От нее у Виолетты больно зазвенело в ушах, и она почувствовала поднимающуюся в груди ярость. Слова сами собой слетели с ее уст, хотя она не могла взять в толк, зачем это сказала.

– Возвращайтесь на работу!

Виолетта бросила это как заклинание, изгоняющее нечистую силу, и фигуры обмякли, будто из них вырвали дух, приводивший их в движение. Гнев схлынул так же стремительно, как и пришел, уступив место глубочайшему стыду.

– В чем дело? – взмолилась Виолетта. – Что вы хотите мне сказать?

Фигуры, все как одна, повернулись к ней и сняли капюшоны, открывая головы. Волосы у них были грязные от пота и угольной пыли, руки были покрыты ссадинами и мозолями, оставленными кирками, швейными иголками и сборочными линиями, лица были в пятнах от кофе и какао. Рты их были зашиты перекрестным стежком окровавленными нитями, однако теперь произнесенные шепотом слова звучали отчетливо. И Виолетта слушала их, выясняя, чем закончится история.

* * *

Мари не на шутку встревожилась. Если бы ей было хоть что-нибудь известно о родных Виолетты, она бы им позвонила, а так ей приходилось довольствоваться тем, что она раз в три-четыре часа стучала в запертую на ключ дверь комнаты подруги и спрашивала, как та, не нужно ли ей что-нибудь. Ответ неизменно был один и тот же:

– Все в порядке. Я просто думаю.

Мари попробовала еще раз. Виолетта «просто думала» уже почти два дня, а вчера ей нужно было снова выходить на работу. Определенно что-то случилось, и если так будет продолжаться и дальше, нужно будет вызывать врача или делать еще что-нибудь. Хотя Мари понятия не имела, что это может быть за «что-нибудь». Интернет не предлагал простого ответа на то, как быть, если у лучшей подруги нервный срыв. Мари всегда полагала, что Виолетта слишком много работает.

Но в любом случае Мари не сомневалась в том, что ее подруге будет интересно узнать о приглашении. Для полной уверенности она перечитала его еще раз, но текст оставался в точности таким же. Это была какая-то бессмыслица, но выведенные на плотной мелованной бумаге изящные буквы выглядели безукоризненно. Если это был розыгрыш, кто-то потратил на него серьезные деньги.

ТОБИАС ФЕЛЛ любезно приглашает

ВИОЛЕТТУ ЭНГ

присутствовать на званом вечере по адресу

Баньян-Корт, 1, вечером 16 августа 2014 года.

Доступ в пентхаус будет обеспечен

посредством грузового лифта

Снова постучав в комнату подруги, Мари просунула приглашение под дверь.

В кромешной темноте своей комнаты Виолетта улыбнулась. Ей не нужен был свет, чтобы узнать, что говорилось в приглашении. Ее ждала работа.

Второй. Стук

Жезуш Кандиду.

Баньян-Корт, 30

Тук-тук-тук.

Серебряная головка трости ритмично постукивала по начищенной коже дорогого ботинка. Этот негромкий, но настойчивый звук нарушал практически полную тишину аукциона. Жезушу Кандиду было скучно.

– Следующим предлагается лот номер четырнадцать, – монотонно бубнил распорядитель аукциона. – Резная керамическая миска, по заключению экспертов, работы народности гуарани, возраст неизвестен. Двести фунтов, начальная цена двести фунтов.

Ничего такого, ради чего стоило терять время. Жезуш продолжал нетерпеливо постукивать. Из разных концов зала на него бросали взгляды с разной степенью любопытства. Он видел, как присутствующие оценивают его ладно скроенный костюм бутылочно-зеленого цвета, галстук, завязанный мастерским узлом Элдридж, утонченные равнодушно-презрительные манеры. Кто-то, узнав его, с восторженным восхищением перешептывался со своими спутниками. Другие не подавали вида, что знают его, но, возможно, потом они расспросят о нем и выяснят его имя. И поймут, почему должны его знать. Жезуш легко усмехнулся. Меняющаяся мода, отмывание денег и новоиспеченные миллиардеры от высоких технологий обусловили то, что торговля произведениями искусства переживала небывалый подъем, и хорошему дилеру нужно было поддерживать свой статус любыми мелочами. Даже такая легенда, как он, не могла почивать на лаврах.

– Продано Марго за двести сорок фунтов, – двигался дальше распорядитель аукциона, стараясь не обращать внимания на театральные зевки Жезуша. Этот человек определенно знал того, кто захотел быть узнанным на его аукционе.

А этот аукцион, пожалуй, и годился только для того, чтобы показать на нем себя. Обыкновенно Жезуш вел свои дела удаленно, как и остальные члены «круга» – его коллеги, хотя, наверное, правильнее было бы сказать «сообщники», – однако сегодня у него выдался свободный день, он находился в этих краях и, поддавшись сиюминутной прихоти, решил присутствовать на торгах лично. По крайней мере, имело смысл изредка показывать свое лицо. Начнем с того, что именно Жезуш предупредил Дезмонда и остальных членов «круга» об этом аукционе. Его шурину Антониу, чиновнику в бразильском правительстве, сообщили о недавней кончине одного состоятельного скотовода. Судя по всему, умерший был владельцем внушительного собрания художественных ценностей, однако его родственников подобные вещи не интересовали, и они решили распродать коллекцию в Лондоне, где вели свои дела.

– Продано Уильяму по телефону за пятьсот десять фунтов, – объявил распорядитель аукциона.

Служащие унесли весьма безвкусную статуэтку. Жезуш даже не заметил, как ее вносили в зал.

Но вот дело наконец дошло до того предмета, за который Жезуш решил поторговаться. Возможно, это несколько оживит торги.

– Теперь лот номер тридцать два, фигурка религиозного назначения из стеатита, считается работой Алейжадинью [2]2
  Алейжадинью, Антониу (1730–1814) – бразильский архитектор и скульптор. (Здесь и далее прим. перев.)


[Закрыть]. – Пауза. – Хотя это не подтверждено. Начальная цена тысяча фунтов.

– Тысяча фунтов, – сказал Жезуш, вступая в торги, как ему и было указано. Если честно, он считал явно завышенной эту цену за то, что могло оказаться подделкой. Но, быть может, это придаст аукциону некоторую драматичность.

– Одна тысяча фунтов, – повторил распорядитель аукциона, обводя взглядом зал. – За лот предложена цена одна тысяча фунтов.

Молчание.

– Продано Жезушу Кандиду за одну тысячу фунтов.

Это была какая-то ерунда. Жезуш начинал уже думать, не совершил ли он ошибку. В каталоге не было ничего примечательного, но, сидя в зале и наблюдая за этим парадом крайне убогих поделок, он проникся глубоким беспокойством. Вот так проходил весь аукцион: представители «круга» покупали то, что им поручили, с минимальными торгами. Замечательно для «круга», но для Жезуша невыносимо скучно. При мысли о том, что большинство этих предметов он вскоре снова увидит на «Стуке», он пожалел, что привлек внимание своих коллег. И все-таки он купил то, что было ему поручено, так что теперь можно уходить. Быть может, ему удастся устроить из этого целое представление.

– Лот номер пятьдесят один, интригующая смешанная работа, масло и уголь по холсту. Художник неизвестен, дата неизвестна. Начнем с восьмидесяти фунтов.

Взглянув на полотно, Жезуш непроизвольно сел на место. Просматривая перед аукционом каталог, он не обратил внимания на эту работу, посчитав ее очередным бросовым мусором из забытой коллекции. Полотно размером четыре на восемь футов, масло и уголь на холсте. Абстрактная мазня, без названия, автор неизвестен, сто́ит какие-нибудь гроши. «Круг» выделил работу только потому, что Уильяму Дюфине, новичку в его рядах, которого Жезуш втайне считал выскочкой, начисто лишенным вкуса, поручили полностью оформить особняк в деревне. Поэтому он скупал все, что на его взгляд сочеталось с остальной обстановкой. Однако, глядя на полотно сейчас, Жезуш не мог себе представить, как оно впишется в какой бы то ни было интерьер. Человек тактичный назвал бы картину «своеобразной».

Однако даже Жезуш вынужден был признать, что, увидев полотно воочию, он получил совершенно другое впечатление, чем от безликой фотографии в каталоге. С таким же успехом он мог смотреть на совершенно другую работу. Вибрирующий и пьянящий поток ярких, выразительных линий, вроде бы закрученных и переплетенных между собой без какого-либо смысла, но так казалось только до тех пор, пока сознание наконец не упорядочивало их в то, чем они должны были быть: женским лицом. Глаза прорисованы смутно, рот закрытый и непроницаемый, но улыбающийся. Стиль был грубый, местами даже детский, но в работе что-то было. Что-то такое, чего он хотел…

Услышав вокруг удивленные голоса, Жезуш спохватился, что тянет руку, участвуя в торгах. Он сознавал, что не ему полагается покупать эту картину, поэтому опустил руку, испугавшись, что невольно поднял цену.

– Извините, мистер Кандиду, вы принимаете участие? – Распорядитель аукциона был удивлен не меньше остальных.

– Восемьдесят фунтов! – Кто-то безжалостно выкрикнул из глубины зала, прежде чем Жезуш нашелся что ответить.

Он узнал этот голос, принадлежащий молодой женщине по имени Марго Ланкастер, члену «круга», привыкшей выполнять свои заказы. Он облегченно вздохнул. «Круг» получит то, что ему причитается. Но даже так ему пришлось сделать над собой усилие, чтобы сохранить выдержку. Чтобы Жезуш Кандиду торговался за подобную мазню, без имени автора, сто́ящую не дороже холста, на котором она была намалевана, – это было что-то немыслимое. Возможно, Жезуш был готов поступиться своим художественным вкусом, если «круг» поручит ему приобрести какую-нибудь вещь, но в остальном он считал только одно свое участие в торгах величайшим комплиментом. Но эта работа…

Определенно, Жезуш считал, что у него наметанный глаз на любительское искусство, на то, что создано теми, у кого нет специального образования и опыта, однако он совсем не стремился к тому, чтобы об этом знали другие. И, тем не менее, несмотря на все усилия снова погрузиться в сосредоточенное безразличие, Жезуш поймал себя на том, что его рука опять начинает подниматься, и поспешно опустил ее до того, как это заметил распорядитель аукциона.

Жезуш проводил взглядом, как картину унесли, проданную Марго за сто десять фунтов. В прошлом чутье еще никогда его не подводило. Чем больше он над этим размышлял, тем больше крепла уверенность: это полотно идеально подойдет для его личного собрания. Жезуш решил получить его, и к черту Уильяма Дюфине. Он улыбнулся, поймав себя на том, что уже давно не ждал с таким нетерпением следующего «Стука».

* * *

– Вот это? – спросил таксист, когда черная машина свернула к Баньян-Корту. – Адское местечко. Но вам не к двери для бедняков, да?

– Нет, – ответил Жезуш, не обращая внимания на панибратский тон и отвратительные смешки водителя. – Не к ней.

Он вышел из машины, внимательно смотря себе под ноги. Перед ним возвышалась громада Баньян-Корта. В этом мире есть здания, предназначенные только для того, чтобы выполнять какую-то функцию, и помимо этого не имеющие никаких эстетических амбиций. Или, наверное, точнее будет сказать, что их эстетические амбиции заключаются как раз в том, чтобы выполнять свою функцию. Другие здания гостеприимные, радушные, но есть еще и суровые, устрашающие: напоминание тем, кто переступает их порог, о могуществе и влиянии их творцов. Но некоторые здания, по крайней мере на взгляд Жезуша Кандиду, представляют собой произведения искусства.

Многие уже проектировались как таковые, красота изначально закладывалась в них талантливыми архитекторами, в то время как другие стали произведениями искусства случайно, прошли к этому через упадок или разрослись позднейшими пристройками и переделками. Некоторые даже стали произведениями искусства исключительно благодаря контексту: крохотная неказистая церквушка, отказавшаяся продавать свою землю, упрямо существующая в самом сердце делового района, обнесенная со всех сторон модными уродствами из стекла и бетона. Просто нужно знать, где искать.

– Эй! – ворвался в размышления Жезуша голос таксиста. – Вы забыли свою прикольную трость.

Жезуш молча забрал трость.

– Не хотим, чтобы кто-нибудь подумал, будто вы ошиблись адресом, да? – Захлопнувшаяся входная дверь оборвала смех таксиста.

Жезуш не сомневался в том, что Баньян-Корт возводился, чтобы быть красивым. Не могло быть и речи о том, чтобы это переплетение стекла и бетона с облупившимся кирпичом старого жилого здания служило каким-либо практическим целям. И, несомненно, здание имело большой успех, это правда. Но красивым может быть все что угодно. Красота стоит дешево. Красота очевидна. И, тем не менее, Жезуш предпочел жить именно здесь. Не из-за тех художественных достоинств, которыми, как утверждалось, обладал Баньян-Корт, но из-за тех, о которых никто даже не задумывался. Здание возвышалось ярким осколком излишества, погруженным в серые умирающие улочки нищеты и борьбы за жизнь, не в силах даже признать то, что отдельные его части считались позорными. С эстетической точки оно было приемлемым. Концептуально оно являлось произведением искусства. Поэтому Жезуш жил в нем.

Он не стал спорить с таксистом, потому что ему ничего не нужно было доказывать. Он знал, что такое нищета и деградация, хотя самому ему и не пришлось иметь с ними дело. К искусству необязательно прикасаться руками.

* * *

– Добрый вечер, заходите. – Жезуш постарался скрыть свое раздражение тем, что первым на «Стук» пришел Уильям Дюфине.

– О, привет, Джесус! Дезмонд уже здесь? Что мы пьем?

Жезуш ничего не ответил. Он не имел ни малейшего желания отвечать тем, кто не трудился произнести правильно его имя.

– Только взгляните на это! Мне надо написать заметку в «Досуг». «Тайная галерея искусств, которая переплюнет музей Хорнимана!» [3]3
  Музей Хорнимана – открытый в 1901 году в Лондоне Музей антропологии, естественной истории и музыкальных инструментов.


[Закрыть] – Дюфине оскалился. – Дезмонд спрашивал, почему эта вещица не в Лангхэме? [4]4
  Лангхэм – городок в графстве Суссекс, в котором находится Музей естественной истории.


[Закрыть]

Совершенно предсказуемо, Дюфине остановился перед самой неинтересной картиной в экспозиции, второстепенной работой Якоба Мариса [5]5
  Марис, Якоб (1832–1899) – голландский художник-импрессионист, представитель гаагской школы.


[Закрыть], которую Жезуш держал только потому, что было бы невежливо не иметь ничего из гаагской школы.

На самом деле Дезмонд Акстон, основатель «круга», сильно разругался с одним из управляющих музея Лангхэма, после чего клятвенно пообещал, что ноги его там больше не будет, однако к Уильяму Дюфине это не имело никакого отношения, и Жезуш не собирался ничего ему говорить.

Вскоре к ним присоединились и другие члены «круга», в том числе сам Дезмонд. Похвалив квартиру Жезуша, они рассаживались по местам, готовясь к торгам. И действительно, он подготовился прекрасно, восемь членов уютно устроились в просторной гостиной. Никто не говорил об этом, но Жезуш находил определенную справедливость в том, что покойник, чьи пожитки они собирались распродать, руководил одной из многих компаний, принадлежащих в конечном счете Тобиасу Феллу, владельцу Баньян-Корта. В конце концов, это самое подходящее место, чтобы распределить доходы от аукциона, чьи результаты были предрешены заранее.

– Итак, – наконец начал Дезмонд, когда все расселись, – начинать по порядку лотов или по стоимости? Лично мне все равно.

– Полагаю, если по порядку лотов, проще будет ориентироваться, – заявила Марго, одна из первых членов «круга», и поскольку никто не возражал, торги начались.

На самом деле суть «Стука» была очень простой. Эти торги проводились между членами «круга», которые на обычном аукционе перегрызли бы друг другу горло, однако они договорились не соперничать друг с другом – разве что для видимости. Это означало, что некоторые лоты удавалось приобрести лишь за малую толику того, что пришлось бы выложить за них в противном случае. Конечно, было много покупателей, не входивших в «круг», и если они нацеливались на какой-нибудь лот, цена все равно поднималась выше идеальной, но карманы у «круга» были глубокие, а значительную часть расходов его членам удавалось компенсировать на «Стуке». После того как назначенные покупатели получали в свои руки как можно больше из отобранных заранее лотов, члены «круга» устраивали второй, закрытый аукцион, на котором все торговались за приобретенные ими лоты. Победитель расплачивался с тем, кто купил этот лот на обычном аукционе, после чего общая сумма покупки распределялась поровну между всеми членами «круга». В результате деньги вращались в замкнутом пространстве, и если кто-то платил дорого за покупку на открытом аукционе, затраты компенсировались другими членами.

Этот способ позволял приобретать ценные произведения искусства гораздо дешевле их настоящей цены, но, более того, «круг» оставался сообществом избранных, что помогало отваживать посторонних и не давать укорениться новым деньгам. Искусство, втайне верил Жезуш, на самом деле предназначалось не для всех и каждого, и «Стук» позволял сохранять эту жизненно важную иерархию. На самом деле это было не вполне законно, но это не имело значения. «Круг» представлял собой не какой-то мелкий сговор торговцев металлоломом; он объединял людей состоятельных, имеющих положение в обществе, а таких закон предпочитает обходить стороной.

И все же сегодня Жезуша беспокоило другое. Он настроился торговаться за одну конкретную вещь. Лот номер пятьдесят один, запомнил он. Разумеется, самих вещей здесь не было, их доставят в случае необходимости, но в памяти Жезуша сохранился очень живой образ. Странно, он уже повидал на своем веку столько «Стуков», а сейчас волнение, которое он испытывал в ожидании начала торгов, казалось ему чем-то новым и незнакомым. Однако по мере того как добыча распределялась между членами клуба и аукцион приближался к картине, которую ему так и не удалось выбросить из головы, Жезуш нервничал все больше. Лот номер сорок шесть был выставлен на продажу и ушел. Лот номер сорок девять. А что, если не он один разглядел потенциал загадочного полотна, что, если картину уведут у него из-под носа?

Как оказалось, тревоги его были напрасны. Никому из членов «круга» не было никакого дела до полотна. Уильям Дюфине абсолютно равнодушно объявил стартовую цену, уверенный в том, что картину ему придется забрать себе. Увидев, что Жезуш вскинул руку, поднимая цену, он подавил смешок. Дезмонд подался вперед.

– Я бы не стал беспокоить старика, – шепнул он Жезушу. – Порой я и сам теряю нить.

Не глядя на него, Жезуш поднял руку выше, подтверждая свою заявку. Собравшиеся начали перешептываться: одни гадали, не пропустили ли они в этой картине что-то важное, другие презрительно усмехались, уверенные в том, что Жезуш наконец совершил свою первую ошибку. Он не обращал на них внимания. Никто не увидел в картине то, что увидел он. Жезуш не собирался кривить душой и убеждать себя в том, будто немое недоумение, написанное на лицах, и язвительные усмешки его нисколько не трогают, но будь он проклят, если это покажет. Уильям пожал плечами, соглашаясь на предложенную цену. И на том все закончилось.

* * *

– Позвольте поинтересоваться, что вас так привлекло в этой картине? – спросил Дезмонд после окончания торгов, когда остальные уже учтиво откланялись. Отношения с другими членами «круга» у Жезуша были чисто деловыми, и одного только Дезмонда он считал своим другом.

– Вы ее лично не видели, правильно? – спросил он, выпуская облако сигарного дыма, лениво вылетевшее с балкона и растаявшее в ночном воздухе.

– Скажу честно, не видел. Как всегда, за меня вел торги Мюллер, я давал ему указания по телефону. Насколько я понимаю, фотографии не отдают ей должного?

– Вы правы. Я этого совсем не ожидал.

– И все-таки это никчемная посредственность, разве не так? Может быть, для создания атмосферы, но… что такого вы все-таки в ней увидели?

– Это… непосредственность любителя, – вдруг перешел в оборону Жезуш. – Цветовая палитра, линии. Представьте себе Джорджиану Хоутон. Или Мадж Гилл [6]6
  Хоутон, Дорджиана (1814–1884) – английская художница и спиритистка; Мадж Гилл (урождённая Мод Этель Идс, 1882–1961) – английская художница, писательница и оккультист.


[Закрыть], возможно.

– Потусторонние линии и причудливая геометрия, а? – Дезмонд задумчиво затянулся. – Честно признаюсь, я в ней ничего не увидел.

– Ну а я увидел.

– Гм. Похоже, она действительно вас затронула.

Тон Дезмонда был небрежный, но сами слова все равно заставили Жезуша вздрогнуть. Он неуютно заерзал.

– Ну да. Да, затронула.

– Если только вам не известно что-то такое, о чем вы не говорите?

Своей улыбкой Дезмонд постарался как мог скрыть легкую досаду, прокравшуюся в его голос. Жезуш знал, что его друг больше всего на свете не переносит, когда ему кажется, будто его провели.

– Нет. Просто… картина мне понравилась. – Жезуш хотел добавить что-то еще, выразить словами чувства, порожденные в его душе загадочным полотном, однако английский язык такой прямолинейный и неуклюжий, что он просто не смог этого сделать.

– Ну, надеюсь. Продавать ее вы ни в коем случае не станете, так что предлагаю подумать, где ее повесить.

– Непременно. Картина займет подобающее ей место.

Пожав плечами, Дезмонд вернулся к своей сигаре. Друзья молча смотрели, как струйки дыма вьются и искривляются в огнях города внизу.

* * *

Через два дня консьерж доложил Жезушу о том, что его картина прибыла. Он поспешил вниз так быстро, как позволял лифт, в надежде застать посыльных до того, как те ушли, однако когда он наконец спустился в фойе, их уже и след простыл. Что хуже, за стойкой сидел тот консьерж, которого Жезуш особенно невзлюбил: долговязый мужчина средних лет, который разговаривал сам с собой и утверждал, что обо всех проблемах позаботились, в то время как никто и не думал ими заниматься. Жезуш решил не узнавать имя консьержа и всякий раз старательно следил за тем, чтобы не взглянуть на бейджик с именем. Он считал, что делает ему большое одолжение уже тем, что не предпринимает активных попыток добиться его увольнения. И все же, несмотря на прочие свои недостатки, консьерж, наверное, обладает достаточной физической силой, чтобы занести картину в квартиру, хотя при мысли о том, что он к ней прикоснется, Жезушу становилось немного не по себе. Выслушав просьбу, консьерж вздохнул и позвал кого-то из маленькой конторки заменить его за стойкой, чем вызвал раздраженное фырканье со стороны торговца произведениями искусства, недовольного бессмысленной заминкой. На семь вечера у Жезуша был заказан столик в «Гавроше», и он намеревался нагулять аппетит, выбирая место жительства для своего нового приобретения.

Несмотря на неудобства, вызванные переездом, картина вскоре уже уютно устроилась в квартире Жезуша в ожидании знакомства с местом, полновластным хозяином которого ей предстояло стать. Жезуш отпустил консьержа, испытав буквально осязаемое облегчение, и развернул упаковку. В картине было все то, что он запомнил, и даже больше: знакомое буйство красок, линии, извивающиеся и огибающие сами себя, нанося спиральные узоры, за которыми просто не мог проследить его взгляд. И вот через какое-то время снова появилась женщина, по-прежнему смотрящая ему в глаза, с губами, по-прежнему выгнувшимися нечитаемой линией. Жезуш вздохнул, переполненный восхищением и облегчением. В конце концов он оказался прав: картина была прекрасна.

Жезуш начал подыскивать для нее подобающее место на стене. Прихожая – это слишком близко, картина затмит всю остальную коллекцию. Гостиная также не подходила, поскольку все стены, на которых имелось достаточно свободного пространства, находились совершенно не под тем углом. В спальне картина будет слишком привлекать к себе внимание, даже несмотря на то, что Жезуш редко водил туда гостей, а когда он так делал, им двигало желание создать у них особое настроение. Оставался только кабинет, самое маленькое помещение в квартире, но ни в коем случае не самое скромное. По сравнению с прилизанной модерновой гостиной Жезуш обставил кабинет чуть ли не в пародийно классическом стиле, с письменным столом из темного мореного дуба и книжными шкафами с томами, переплетенными на заказ, чтобы соответствовать вкусу. Именно здесь он размещал свои самые любимые приобретения.

Один из гостей как-то спросил, как он может так расчетливо относиться к своему собственному дому, и Жезуш слегка опешил. Сам он никогда не заострял на этом внимания, но тут, подумав, пришел к выводу, что, пожалуй, он никакое место не считает своим домом. Эта квартира просто была местом, которое нужно было отделать, превратить в нечто ценное. Нет ничего ценного в том, чтобы просто где-то жить. Это под силу любому зверю. И, возможно, если человек этого не понимает, он недостоин иметь свое жилье. Разумеется, Жезуш не высказал этого вслух, его гостю незачем было это знать. Но вопрос глубоко засел у него в голове. К дому на самом деле это не имело никакого отношения. Это место он считает своим, потому что может полностью реализовать его потенциал, а эта работа потребует всю жизнь.

– Кабинет, – наконец сказал Жезуш, разглядывая картину. – Полагаю, вот самое подходящее для тебя место.

В настоящий момент это самое почетное место было отдано полотну Карела Шкреты [7]7
  Шкрета, Карел (1610–1674) – один из крупнейших чешских живописцев эпохи барокко.


[Закрыть] на религиозный сюжет, но, глядя на картину теперь, Жезуш вынужден был бороться с сильным желанием сорвать ее со стены и вышвырнуть в окно. Ему была знакома потребность двигаться дальше, оставляя прошлое позади, иногда даже уничтожая его, сжигая дотла и освобождая место для нового, однако никогда прежде это желание не было таким сильным. Собравшись с духом, Жезуш аккуратно снял Шкрету со стены.

Остаток дня он провел в тщательном переоформлении квартиры, передвижении и перестановке практически всего, до тех пор пока не стал снова полностью удовлетворен обстановкой. В конечном счете Жезуш избавился от нескольких вещей, которые были у него уже достаточно давно: от стеклянной статуэтки скульптора по имени Карл Велтер, в свое время считавшегося восходящей звездой, и нескольких литографий Барлаха [8]8
  Барлах, Эрнст (1870–1938) – немецкий художник-экспрессионист, скульптор, писатель.


[Закрыть], которые он приобрел по чистой прихоти в тот период, когда заигрывал с экспрессионизмом. Наконец Жезуш встал перед своим новым приобретением, занявшим полагающееся ему по достоинству место.

Тук-тук.

Очнувшись от размышлений, Жезуш в некотором недоумении осознал, что нужно зажечь свет. Когда успело стемнеть? Он ощутил в желудке гложущее чувство голода. Вспомнив о том, что вернуло его к действительности, Жезуш поспешил в прихожую и распахнул входную дверь. В коридоре никого не было.

В доме есть дети? Жезуш презрительно скривил губы. Разумеется, он не ссорился с теми, у кого были дети, если только они вели себя в рамках приличия. Однако сейчас маленьких шалопаев нигде не было видно. К счастью, на ужин Жезуш еще успевал, хотя он остро сознавал, что не привел себя в порядок после перестановки коллекции и должен выглядеть ужасно. Но тут он сообразил, что ему все равно.

Но это же какая-то ерунда, право! Он собирался устроить так называемый «показательный ужин»: это когда он ужинал один, одетый с иголочки, сногсшибательный, для того чтобы напомнить могущественным и влиятельным о том, какой у него хороший вкус. В конце концов, он Жезуш Кандиду, и его внешний облик сам по себе уже является произведением искусства. Однако, выглянув в окно на окружающий мир, такой блеклый и бесцветный после вибрирующих жизненной силой красок, с которыми он только что имел дело, Жезуш почувствовал, что ему абсолютно не важно, как он выглядит. Он торопливо поужинал, не обращая внимания на остальных посетителей «Гавроша», после чего сразу же вернулся домой.

* * *

Жезуш находился у себя в квартире. Казалось, она была нарисована по памяти, набросок, раскрашенный теми самими яркими красками, которые так пленили его воображение. Он понимал, что спит, однако это его нисколько не беспокоило, и он полностью отдался захлестнувшему его ласковому спокойствию.

«Вот это, – услышал он свои мысли, – это и есть дом».

Тук-тук.

Кто-то стучал в дверь. По сравнению с легкими тонкими мазками, изображающими остальную квартиру, прихожая была неясной и смазанной, словно ее намалевали старой кисточкой, обмакнутой в красный кадмий.

Тук-тук-тук.

Кто-то хотел войти.

Звуки стали настойчивее, агрессивнее. Жезуш взялся за ручку, и дверь воспламенилась, взорвавшись ярким отвратительным огнем. Он ощутил жар. Дверь обуглилась, линии, изображавшие ее, растрескались, сочные краски уступили место черной копоти. Ему снилось, что пламя распространялось по квартире и он чувствует запах горящей древесины. Но это был не приятный запах камина или костра, а жуткое зловоние, источаемое всем тем, что он знал, превращающимся в пепел и выжженную землю. Теперь полыхало уже повсюду, весь мир Жезуша был охвачен пожаром: все, что он так хладнокровно оценил и расставил по местам, поглотила волна невосполнимой утраты. Он чувствовал, как неумолимое пламя подбирается к нему, пожирая мягкие ткани и разрушая кости. Однако глаза его, пойманные в ловушку, безумно уставились на фигуру, медленно проходящую там, где когда-то была дверь. Боль была терпимой только потому, что не принадлежала ему. Она жила во сне, и ему оставалось только терпеть в надежде проснуться.

Тем временем фигура приближалась, и он увидел, что у нее лицо женщины с картины. Оно было перекошенное и искаженное, такое же, как на холсте, то же самое хаотичное смешение завитков и сердитых красок. Женщина была в платье защитного цвета, и она горела, жадно, отчаянно стремясь поглотить и полностью уничтожить все, к чему она прикасалась огнем, из которого состояла ее плоть.

Жезуш проснулся, вцепившись в себя руками, отчаянно пытаясь погасить несуществующее пламя и защитить дом, которого у него не было.

* * *

Следующие два дня Жезуш постоянно ловил себя на том, что не поспевает с работой; в сутках словно стало меньше на несколько часов, пропавших неизвестно куда. Незаметно для себя он оказывался перед новой картиной и подолгу стоял, всматриваясь в каждую линию, изучая формы и краски, стараясь понять, что именно привлекает его в ней. Как ни убеждал он себя в том, что ему безразличны замечания его коллег, его больно укололо их снисходительное пренебрежение его вкусом. Быть может, именно это двигало им? До сих пор его так не озадачивал ни один предмет.