Текст книги "Все к лучшему"

Глава 11

Басист Сэм и барабанщик Отто, оба после выступления мокрые как мыши, стоят у лестницы и что-то правят в списке песен второго отделения, попивая водку. Мэтт – автор текстов и фронтмен группы; все остальное он отдает на откуп Сэму и Отто. Вероятно, поэтому они до сих пор играют в тех же клубах, что и шесть лет назад, когда команда только начинала. Ребята – отличные музыканты, но при этом полные придурки и капризные большие дети: кроме концертов и секса с фанатками, их мало что интересует. Мэтт в отличие от них не прочь добиться успеха и страстно мечтает о славе, хоть никогда в этом и не признается, но, к сожалению, едва ли способен найти выход из тупика, в котором очутились “Думай о ВЕНИСе”. Джед предлагал Мэтту свою кандидатуру в качестве менеджера группы, но парни побаиваются принимать в команду чужака, хотя, мне кажется, как раз Джеду с его деловой хваткой удалось бы сделать проект прибыльным. Но, как говорится, меня забыли спросить.

– Привет, Зак, – здоровается Отто, толстый лысеющий коротышка в нелепых темных очках в толстой оправе.

Сэм, пьяный и усталый, мрачно кивает мне. Все басисты – молчаливые ребята, обиженные на весь мир из-за того, что их вклад в творчество группы недооценивают.

– Привет, парни, – отвечаю я. – Круто сыграли.

– Да уж, не слажали, – с гордостью соглашается Отто.

– Мэтт весь на нервах, – вяло сообщает Сэм, царапая на салфетке список песен.

– Что случилось?

– Спроси у него.

Отто согласно кивает.

– Сходи поговори с ним. А то он что-то не в себе. Я захожу в гримерку и вижу Мэтта, который сидит на туалетном столике и с рассеянным видом подтягивает струны на своем “гибсоне”. На диванчике рядом с ним свернулась калачиком смазливая рыжая девица и что-то негромко щебечет в сверкающий неоновым светом мобильник. Я всегда испытываю острое облегчение, когда после выступления вижу Мэтта одного, спокойного, умиротворенного, без застывшей на лице яростной гримасы, с которой он во время концерта носится по сцене. Он играет с таким ожесточением и отчаянием, что я боюсь: в один прекрасный день войду в гримерку и застану там бьющегося в истерике Мэтта с пистолетом во рту. Младшие братья и панк-рок – неудачное сочетание для сентиментального идиота вроде меня.

– Привет, Мэтт, – говорю я, заходя в гримерку. – Классный концерт.

– Зак, что за фигня? – спрашивает Мэтт.

– Ты о чем?

– Вы что, сговорились против меня?

– О чем ты?

Он впивается в меня взглядом.

– А ты не знаешь?

– Не знаю чего?

Мэтт соскакивает со стола и ставит гитару на пол.

– Пойдем со мной. Ты глазам своим не поверишь. Он тащит меня к двери, не обращая внимания на девушку, которая спрашивает, что происходит. Мэтт подводит меня к углу сцены, туда, где стоящая внизу толпа нас не видит, и указывает на столик в дальнем конце зала.

– Пришел во время последней песни.

Даже в тусклом клубном свете тугое пузо Норма не перепутаешь ни с чем.

– Черт! – выдыхаю я.

Должно быть, он пришел, пока меня тошнило в фургоне.

– Я смотрю, тебя его появление не удивило, – произносит Мэтт, и в голосе его явственно слышны обвинительные нотки.

– Еще бы. То есть я знал, что он в городе, но не думал, что он придет сюда.

– То есть как это знал, что он в городе?

– Он вчера приходил ко мне домой.

Мэтт остолбенел.

– Ты позвал этого козла в гости?

– Он сам пришел.

– Врешь!

– Зачем мне тебя обманывать? – устало говорю я, чувствуя, что дело пахнет жареным. – Разве ты его сюда приглашал? Нет. Он сам пришел. Вот и у меня было так же.

– Ты мог бы меня предупредить, – угрюмо отвечает Мэтт.

К несчастью, Мэтт, как младший в семье и будущая рок-звезда, убежден, будто мир вращается вокруг него, а я по-прежнему молча стою, как верный часовой, возле его колыбельки и жду, когда же братишка проснется, чтобы я мог с ним поиграть. Меня так и подмывает ответить: “У меня своих забот хватает. Я рассматривал снимки своего мочевого пузыря, видел пятна, которых на нем быть не должно, завалил работу с клиентом на миллион долларов и влюбился в женщину, в которую не должен был влюбляться ни за что на свете”. Вместо этого я говорю:

– Мне и в голову не могло прийти, что он сюда заявится, иначе я бы непременно тебе позвонил.

Когда отец ушел от нас, Мэтту было всего семь лет, а значит, до него дольше всех доходило, какое Норм на самом деле трепло. Оправившись от очередного нарушенного обещания и несостоявшегося визита, Мэтт с энтузиазмом принимался ждать следующего. Прозрение далось ему нелегко. Если я успокоился на том (по крайней мере внешне), что вычеркнул Норма из своей жизни, за долгое время приучившись вспоминать о нем с бурлящим в глубине души раздражением, Мэтт проникся к отцу бешеной ненавистью, которая с годами не утихала, – как в детстве, когда он часами мог реветь, позабыв в конце, из-за чего плакал. Как только у него выдавалась свободная минутка, Мэтт принимался мстить, строить мелкие каверзы: непонятно каким образом выследив Норма, открывал на его имя кредитные карты и залезал в огромные долги, звонил и просил отключить его телефон, заказывал на адрес отца дорогие товары и подписывал его на двадцать журналов кряду. Наверняка Норму приходилось часами объясняться с представителями различных служб поддержки, чтобы распутать паутину никому не нужных заказов, которую без устали плел Мэтт.

Мэтт смотрит на меня.

– Так вы теперь общаетесь, что ли?

– Перестань, ради бога, – морщусь я и разворачиваюсь, чтобы вернуться в гримерку.

– Тогда почему он здесь?

– Не знаю. Наверно, хочет нас повидать.

– Он что, умирает?

– Не знаю. Мы еще не успели об этом поговорить.

В гримерке нас ждут Сэм и Отто.

– Все в порядке? – озабоченно интересуется Отто.

– Слышишь, чувак, – говорит Сэм. – В десять пора начинать. И надо пробежаться по списку песен. Я там кое-что поменял.

– На фиг, – отвечает Мэтт. – Выступления не будет. Я не могу играть.

– О чем ты? – удивляется Сэм. – Разумеется, мы будем выступать.

– Не могу, чувак. – Он переводит взгляд на меня. – Пока он здесь.

– Кто – он? – спрашивает Отто. – Пока кто здесь?

Мэтт качает головой и падает на диван. Девушка, закончив говорить по телефону, кладет руку ему на колено и вопросительно смотрит на него, но Мэтт не сводит глаз с меня. Он годами гадил отцу исподтишка, и хотя, разумеется, предвидел, что рано или поздно придется встретиться с Нормом лицом к лицу – наверно, как и я, даже мысленно сочинил и отредактировал целую обличительную речь, – очевидно, так никогда до конца и не верил, что это произойдет, и теперь брат смотрит на меня с испугом, как нашкодивший ребенок.

– Хочешь, я попробую уговорить его уйти? – предлагаю я.

Мэтт кивает.

– Кого уговорить? – кричит Сэм. – Кто там еще приперся?

– Расслабься, Сэм, – вмешивается девушка.

– Закрой варежку, Иоко! – рявкает Сэм. – Тебя тут вообще быть не должно.

– Сэм, – грустно произносит Мэтт. – Успокойся, черт побери.

– Ладно, пойду попробую, – говорю я и выхожу из гримерки.

– Зак, привет! – как ни в чем не бывало здоровается отец, словно ему не составило никакого труда нас отыскать, и указывает на стул возле себя. – Садись со мной.

– Нет, спасибо, – отказываюсь я. – Что ты здесь делаешь?

– Пришел послушать, как играет Мэтт, – отвечает он, точно это само собой разумеется. – Признаться, даже не ожидал, что мне так понравится. Музыка куда мелодичнее, чем я думал, и гармонии довольно сложные.

– Я рад, что тебе понравилось, – отвечаю я. – А теперь уходи.

– Он всегда был очень музыкален, – вспоминает Норм, не обращая внимания на мои слова. – Помню, я ставил пластинку Синатры, вы с Питом продолжали заниматься своими делами, а Мэтт садился на пол у колонки, закрыв глаза, и в такт хлопал ладошкой по коленке. Так увлекался, что забывал обо всем. Я много раз говорил вашей матери, чтобы отправила его учиться играть на пианино. Из него получился бы выдающийся пианист. Не знаю, почему она не отдала его в музыкальную школу.

– Денег не было.

Норм поднимает глаза и кивает.

– Понял, – с преувеличенно серьезным видом говорит он, очевидно, убежденный в том, что согласие подразумевает отпущение грехов.

Понятно, чем ему так приглянулось Общество анонимных алкоголиков. Оно ему идеально подходит. Можно изображать искреннее раскаяние, прикрываясь фальшивым смирением, как щитом, и хотя мы все равно не купимся на эту ложь, Норм в конце концов простит себя и похлопает по плечу за то, что прошел программу, имел мудрость принять то, что нельзя изменить, и мужество изменить то, что в его силах. Наверно, на собрании анонимных алкоголиков он сорвет похвалы и поздравления; может, ему даже вручат какой-нибудь памятный значок за заслуги. А этот ублюдок будет сидеть и величаво принимать слова любви и ободрения от ни о чем не подозревающих товарищей и поверит, станет считать себя героем, потому что сумел взглянуть правде в лицо и признать, что в прошлом наломал немало дров. Записные лжецы, настоящие виртуозы обмана, так убедительны, потому что сами верят в собственные враки.

– Ты должен уйти, – настаиваю я. – Мэтт не готов с тобой общаться. Он только разнервничается из-за тебя.

Норм не спеша отхлебывает глоток.

– Черта с два я уйду, – отвечает он. – Мальчик – настоящий профи. Видел, что он вытворяет с гитарой?

– Я думал, ты бросил пить.

Норм поднимает бокал.

– Кока-кола, – поясняет он.

Я подавляю желание выхватить стакан из его руки и попробовать, нет ли там джина. Но такой жест подразумевает хоть какую-то близость, что мне совсем не улыбается, поскольку мы не в ладах.

– Кстати, раз уж мы об этом заговорили, – продолжает Норм, окидывая меня взглядом. – Похоже, тебе уже хватит.

– Пошел ты.

Он примирительно поднимает руки.

– Ты прав. Слишком рано. Извини.

– Норм!

– Норм? – переспрашивает он. – Так меня зовут друзья. Ты можешь звать меня папой.

– Пап!

– Да?

– Я скажу, чтобы тебя выгнали.

Норм вздрагивает от угрозы, которая слышится в моем голосе, сутулится, на мгновение меняется в лице, и в его глазах мелькает боль и страх. Я понимаю, чего ему стоило прийти сюда.

– Зак, – начинает он достаточно громко, чтобы перекричать музыку. – Я понимаю, что вам есть за что на меня обижаться. Вы даже представить не можете, до чего мне стыдно. У меня не хватит слов, чтобы попросить у вас прощения. Но нужно же с чего-то начинать. По крайней мере, когда я умру, вы вспомните, что в один прекрасный день я понял, сколько боли вам причинил, и попытался, пускай и неудачно, но все-таки попытался загладить вину. Ты еще молод, у тебя впереди целая жизнь, чтобы злиться на меня. Я уже стар. Никогда не думал, что доживу до таких лет. И я хочу сказать тебе то, что знаю точно, в чем уверен на сто процентов: нельзя терять ни минуты, нужно искать выход из положения. Я тебя понимаю, но и ты меня пойми. – Он глубоко вздыхает, и я вижу, что у него дрожат руки. – Я пришел послушать, как играет мой сын. И я собираюсь это сделать. Очень жаль, если он не станет играть. Но я, по крайней мере, перед сном скажу себе, что не спасовал при первых же признаках сопротивления. Поэтому, если хочешь, попроси Мориса вышвырнуть меня вон. Я и не ожидал, что будет легко.

Я смотрю на Норма во все глаза, ошарашенный этим коротким монологом.

– Откуда ты знаешь, что вышибалу зовут Морис?

– Я легко схожусь с людьми.

– Ты что, умираешь?

Норм со вздохом упирается взглядом в свои руки, лежащие на столе.

– Мы все умираем, Зак.

О боже. Я едва не взрываюсь от очевидной банальности его слов, как вдруг в зале гаснет свет и на сцене под хриплые вопли и аплодисменты появляются музыканты.

– Вот видишь, – комментирует Норм, бешено хлопает и пронзительно свистит. – Похоже, Мэтт все-таки решил играть.

Мэтт бьет по струнам и делает шаг к микрофону. За его спиной Отто начинает отстукивать медленный раскатистый ритм на малом барабане, и у меня падает сердце: я узнаю вступление к “Святой матери”. Мэтт явно решил, что раз уж Норм пришел на концерт, нельзя упускать такую возможность. Что толку писать разгромную песню об отце, если не увидишь, с каким лицом он ее послушает? Публика при первых же медленных аккордах баллады рассаживается по местам. Мэтт играет начальные такты песни, поглядывая на столик, за которым сидит отец; на губах брата играет недобрая улыбка.

– Эту песню я написал о своей семье, – объявляет он в микрофон.

В зале раздаются одобрительные возгласы – то ли оттого, что завзятые фанаты догадались, что именно собирается сыграть Мэтт, то ли потому, что поклонники рок-групп каждое слово солиста встречают радостными криками. Наконец все смолкает, и Мэтт начинает петь.

 
Святая мать не забыла, как жила до тех пор,
Пока отец не изменил и не сбежал, словно вор.
И все мечты ее детей рассыпались в прах,
А мать взошла на крест за грехи отца.
 

На этих словах Норм застывает на месте и таращится в пространство, на лице его появляется напряженно-безучастное выражение, и я даже в темноте зала вижу, как он бледен. Мэтт на проигрыше отходит от микрофона, потом снова делает шаг вперед и поет второй куплет.

 
Когда-то мы были счастливы, теперь все не так,
Но клянусь, я помню свет, что горел в ее глазах.
Я лежу на кровати, отвернувшись к стене.
Тот, кто любит святую, всегда на войне.
 

Тут Сэм и Отто на два голоса затягивают: “Святая мать”, а Мэтт поет припев:

 
(Святая мать)
Почему мне так больно от твоей доброты
(Святая мать)
И если ты меня любишь, то где же ты
(Святая мать)
 
 
Атомная бомба отцовской любви
Разнесла твою жизнь на куски
И остались только осколки
Святой матери
 

Гитара Мэтта стонет и ревет, Отто со свирепой точностью грохочет в барабаны, и, несмотря на то что в списке этой песни не было, осветитель не растерялся: сцену заливает жутковатый желтый свет. Музыка трепещет, как флаг на ветру, становится громче с каждым аккордом, пульсирует страстью, а Норм истуканом застыл на стуле, ошеломленный и парализованный накатывающими на него волнами звука, и хотя происходящее потрясает меня до глубины души – то, как Мэтт изливает со сцены свою боль, а отец впитывает, – я не могу отделаться от мысли, что для этого, по сути, и нужна музыка, а у Мэтта, черт побери, настоящий талант.

В песне есть еще один куплет, но Мэтт его не поет. Вместо этого исполняет забойный проигрыш, изгибаясь всем телом, извлекает из “гибсона” все более и более высокие ноты и, наконец, на пике соло перестает играть, отпускает висящую на бедрах гитару и обеими руками сжимает микрофон. Сэм продолжает свою партию, Отто барабанит тише, а Мэтт с закрытыми глазами затягивает куплет по новой, на этот раз медленнее, и в его голосе сквозит злоба. Допев, отступает из луча прожектора на шаг назад, в тень, а Сэм и Отто плавно доигрывают песню. Музыка смолкает, в зале на мгновение наступает полная тишина, как бывает, когда слушатели еще не успели опомниться, и кажется, будто весь клуб оцепенел. Наконец зал взрывается аплодисментами; волна хлопков и криков вздымается, отражаясь от стен клуба, точно громовые раскаты. И на гребне этой волны – Норм, который вскочил на ноги, кричит и бьет в ладоши так усердно, что даже смешно, и машет руками, как будто пытается привлечь внимание Мэтта (разумеется, так оно и есть). Я гадаю, понял ли он вообще, о чем песня, или настолько твердолобый, что, нимало не смутившись, пропустил текст мимо ушей, но тут вращающиеся прожекторы светят со сцены в зал, и я замечаю: несмотря на то что Норм хлопает и кричит, по щекам у него текут, не унимаясь, слезы. И только увидев это, осознаю, что и сам плачу; слезы обжигают покрасневшее лицо.

Аплодисменты не смолкают добрую минуту, после чего Мэтт начинает играть “Приводи сестру” – забойную быструю песню о влюбленных подростках, которую в прошлом году даже крутили на каких-то университетских радиостанциях. Слушатели вскакивают на ноги, хлопают, пританцовывают, размахивают “козами” и кулаками в такт музыке. Мэтт даже не смотрит в нашу сторону, и спустя некоторое время Норм, кивнув самому себе, вытирает лицо рукавом и поворачивается, чтобы уйти.

– Увидимся, Зак, – прощается он, стараясь перекричать музыку.

– Уже уходишь? – спрашиваю я.

Глядя на него, я впервые замечаю, что немногочисленные оставшиеся пряди располагаются у него на голове ровными рядами, как у куклы, – явный признак неудачной пересадки волос. Меня не удивило, что Норм пошел на крайние меры в борьбе с облысением. Меня потрясло, что я могу сверху взглянуть на его лысину. Я раньше не замечал, что выше отца ростом. Интересно, сколько мне было лет, когда я его перерос.

– Пожалуй, я увидел то, ради чего пришел, – признается Норм.

– Он злится на тебя, – поясняю я, провожая его до дверей. Я недоволен собой и чувствую, что должен объяснить или оправдать поведение Мэтта. – Ты должен был догадаться, что он будет злиться. Как и все мы.

– Я это понимал, – отвечает Норм.

Он еще не оправился от оглушительной звуковой атаки и поглядывает на выход, как утопающий на далекий берег. Пройдя несколько шагов, Норм оборачивается к сцене. Огни пляшут на его мокрых щеках, глаза сквозь слезы многозначительно смотрят на меня.

– Мэтт очень талантлив, правда? – говорит он.

Я киваю.

– Правда.

– Вот уж не думал, – Норм удивленно качает головой. – Ну а в целом как у него дела?

Я задумываюсь над вопросом, решая, как лучше ответить, что ему можно знать и хочу ли я своими словами причинить ему боль.

– А в целом, – говорю я, – жизнь Мэтта – полное дерьмо.

Норм грустно кивает, и мы выходим из клуба на улицу.

– Что ж, скажи ему, что сегодня вечером я им гордился, ладно? Что я никогда не испытывал большей гордости.

– Не уверен, что он хочет это услышать.

– Просто передай это от меня, – просит Норм. – Хорошо?

Наши взгляды встречаются.

– Конечно, – обещаю я.

– Спасибо, Зак.

Я провожаю глазами Норма, который шагает по улице, понурив голову и ссутулившись от холода, и чувствую, что внутри у меня все дрожит. Пока что непонятные чувства, смешавшись с моей кровью, вливаются в поток сознания, сбивая меня с толку. День выдался долгим; кажется, будто прошла неделя с тех пор, как я проснулся и помочился с кровью. Я чувствую, как тают последние запасы сил, но, глядя, как отца поглощает темнота Вилиджа, как он ежится от холода в пиджаке, понимаю одно: хоть я в последнее время и не могу разобраться в собственных чувствах, мне все-таки жаль, что он ушел.

Глава 12

Только забравшись в такси, вспоминаю: я забыл сказать Мэтту, что меня стошнило в фургоне. Я достаю мобильный, звоню Джеду, но если его телефон и включен, все равно он в клубе не услышит звонка. Срабатывает автоответчик, и я вешаю трубку. Моя голосовая почта мигает, и я проверяю сообщения. Там всего одно, от Хоуп: “Зак, привет. Прости, что не смогла позвонить раньше. До девяти была на встречах. Я тебе днем звонила на работу и домой. Куда ты пропал? Обычно до тебя легко дозвониться. Я знаю, что ты сейчас на концерте у Мэтта. Перезвони, когда поедешь домой. Я не стану выключать звук, так что даже если лягу спать, смогу пожелать тебе спокойной ночи. Я тебя люблю, милый. Пока”.

Ее голос открывает шлюзы, и чувство вины приливной волной затапливает меня. Что со мной не так, черт возьми? Что заставляет меня рисковать отношениями с этой красивой, умной, сексуальной девушкой, которая каким-то непостижимым образом влюбилась в меня? Несколько лет назад я был обычным средним холостяком, пресыщенным рядовым пехоты Верхнего Вест-Сайда, захаживал в бары в компании двух-трех приятелей, чтобы оглядеться, оценить обстановку и при случае пойти в атаку. Чаще всего я нацеливался на женщин с легкими изъянами внешности – ширококостных или пухлых, с маленькой грудью или плохой кожей. В общем, на достаточно симпатичных женщин, в чьих глазах не читалась усталость красавиц, к которым слишком часто пристают. Если красивые женщины не хотят, чтобы на них обращали внимание, зачем тогда ходят в бары? Вывод напрашивается сам собой: чтобы с кем-то познакомиться. Но внутренний голос подсказывал мне, что этот кто-то – не я. Если женщина была слишком красива, мне начинало казаться, что мои намерения чересчур очевидны, и начни я открыто за ней ухаживать, тут же получу от ворот поворот. И пусть мне было нечего терять, все равно я патологически боялся отказа и прятал интерес под маской безразличия. Это всегда срабатывало. Вот только с сексом была напряженка.

Хоуп же – удача, которая бывает только раз в жизни. Она – воплощенное совершенство, одна из тех красавиц, на которых я всегда с сожалением любовался издалека: в самом лучшем случае они соглашались со мной дружить и рассказывали мне про своих парней. И я принимал такое непредумышленное унижение, потому что у парней вроде меня свои представления о любви: мы идем на односторонние отношения, потому что либо слепые оптимисты, либо полные идиоты, которым позарез необходимо быть рядом с этой женщиной, пусть даже платонически, мы взращиваем в себе уродливое извращенное чувство своеобразного внутреннего горбуна на колокольне, готового наслаждаться красотой в том виде, в каком ему будет позволено. Теперь же моя мечта сбылась, я прыгнул выше головы и заполучил красавицу, которая вдобавок любит меня. И надо быть полным идиотом, чтобы этим рисковать.

Я всегда знал, что неверность у меня в крови, вплетена в нити ДНК, и всю жизнь сознательно (хоть я и не люблю в этом признаваться) старался ни в чем не походить на Норма. И вот чем все кончилось: помолвлен с одной, схожу с ума по другой и по причинам, непонятным даже мне самому, развлекаюсь в фургоне со студенткой. Как будто в присутствии Норма включается генетическая обреченность, с которой я всю жизнь борюсь.

Я звоню по мобильному Хоуп.

– Привет, – хриплым со сна голосом говорит она, и я живо представляю, как она в прозрачной дорогой ночной рубашке лежит на своей высокой кровати с балдахином, завернувшись в одеяло в цветах; свежие прохладные простыни пахнут сиренью, чистое лицо цвета слоновой кости обработано скрабом, рыжеватые волосы собраны в свободный хвост, гладкие ноги намазаны увлажняющим лосьоном, и вся она теплая со сна. Я чувствую, как возбуждаюсь при мысли об этом.

– Привет, – отвечаю я.

– Я по тебе соскучилась, – бормочет она. – Ты где?

– В такси.

Она зевает, потягивается, и я вижу кошачий изгиб ее спины.

– М-м-м-м, – тянет Хоуп, – как бы я хотела, чтобы ты сейчас был здесь, со мной.

– Я могу сказать водителю.

Она хихикает.

– Нет. Мне надо выспаться. Завтра утром у меня встреча.

– Что поделать, – отвечаю я.

– Это не значит, что я тебя не хочу. Я тебя хочу.

– Я знаю, – шепчу я, не в силах выбросить из головы ее постель – чистую, мягкую, душистую. С самого первого раза, что я ночевал у Хоуп, запах чистого постельного белья приводит меня в возбуждение. – Я тебя люблю.

– И я тебя люблю, – мурлычет она, и я догадываюсь, что Хоуп уже засыпает.

– Я так счастлив, что ты у меня есть, – бормочу я, немного стесняясь водителя, хотя, возможно, он не понял из разговора ни слова.

– Ты такой милый, – говорит она. – Я хочу, чтобы ты был со мной.

– Утром созвонимся.

– Спокойной ночи, любимый.

“Я все исправлю”, – в отчаянии думаю я, захлопывая телефон. Все в моих руках. Надо больше времени проводить с Хоуп, держаться подальше от Тамары и не допускать таких досадных ошибок, как сегодня вечером. Другими словами, жить той жизнью, которую я сам выбрал. Не становиться Нормом.

Но тут я представляю себе большие чувственные глаза Тамары, в которых светится невероятная нежность, мудрость, понимание, боль и – я уверен в этом – страсть. Не ко мне, разумеется, а к жизни, к любви, к будущему мужчине. И при мысли о том, что это буду не я, а кто-то другой, что эти губы, пухлые и влажные, как спелый виноград, целуют кого-то еще, что она кладет голову на плечо другому, что другой мужчина раскачивает ногой качели на ее крыльце, у меня обрывается сердце.

Я смотрю на себя в окне такси, провожаю глазами светящиеся вывески магазинов, мелькающие в моем печальном, расплывчатом, призрачном отражении, и этот призрак заставляет меня вспомнить о Раэле. Интересно, смотрит ли он на нас, и если да, то беспокоится ли, злится или хохочет до упаду, потому что знает, какая все это на самом деле чепуха.

На улице какая-то женщина выгуливает щенка лабрадора, который рвется вперед, натягивая поводок, носится взад-вперед по тротуару, как оглашенный, и вовсю наслаждается своей собачьей жизнью. Глядя, как щенок писает на мое отражение, я гадаю, отчего же я так несчастен, если всего несколько дней назад все было замечательно. Прежде чем отключиться, я догадываюсь, что, наверно, был несчастен и раньше, просто все складывалось так хорошо, что я этого не замечал.