Текст книги "Тиберий. Преемник Августа"

И не имея даже иных причин, Август мог бы занимать и продвигать Тиберия в надежде, что, удовлетворив страсть пасынка к работе, он умерит тем самым его амбиции. План этот был проведен в жизнь. Тиберий творчески относился как к процессу работы, так и к ее результату, он находил удовлетворение в хорошо сделанной работе, любил ее ради нее самой. Для людей этого типа работа есть лекарство, которое подспудно подавляет их амбиции. Держать Тиберия постоянно занятым означало предоставить наследникам Августа неоценимую помощь, оставляя место для них свободным… Таким образом, все в его жизни складывалось так, чтобы продвигать его вперед.

Тиберию было двадцать два года, когда он получил должность претора: это был взрослый человек, стремительно мужавший. Год спустя события повернулись так, что в большой степени определили область его интересов на всю оставшуюся жизнь. Завоевание Цезарем придало северу особый, почти романтический интерес: оно позволило отодвинуть границы Рима к Рейну, к германским землям, оно также сделало Рейн привлекательным, как всегда привлекают дикие, вновь открытые и едва управляемые края, – это чувство знакомо жителям Южной Африки, Техаса или Аризоны в Новое время, когда люди должны были с оружием в руках охранять вновь завоеванные границы. Самые интересные проблемы римского мира были связаны с Рейном и с побережьем Северного моря. Более цивилизованной части римского общества много привлекательного, хотя, возможно, менее полезного предлагала также и неповторимая цивилизация Востока, – но именно к крайним северным границам устремлялись взоры тех, кто любил новизну и приключения.

В 16 г. до н. э. сикамбры, проживавшие на среднем течении Рейна, с помощью тенкретов и узипетов стали совершать рискованные пограничные набеги. Они переправлялись через реку и внедрялись прямо в сердце римской провинции. Были тяжелые столкновения и жестокие нападения; германцы захватили орла Пятого легиона и тем самым растревожили осиное гнездо. Август настолько серьезно оценил ситуацию, что отправился туда сам, взяв с собой Тиберия. В Галлии Август оставался четыре года.

Тиберий уже побывал в Азии, послужил в Испании, однако впервые преодолел Альпы. Он видел эти огромные горы, которые пересекал в разных направлениях Цезарь и через которые Ганнибал переправлял своих слонов, он видел поселения племен на вершинах гор, их красочную варварскую жизнь, их одетых в шкуры бородатых жителей, огромных собак и громадные просторы. Присутствие Августа несколько успокоило потревоженный улей. Сикамбры и их союзники были отброшены римскими войсками и галльскими отрядами обратно за Рейн, после напряженной паузы наступили спокойствие и порядок.

Для Тиберия это была возможность оглядеться и приобрести необходимый опыт. Вряд ли его предпочтения, которые он выказывал, имели большой вес для Августа, однако романтическая природа Друза, очарованного дикой и здоровой жизнью варваров, быть может, была более весомой причиной, по которой Август держал пасынков рядом с собой в Галлии. Друз был слишком молод, чтобы поручать ему важные командные должности. Следовательно, Тиберий – суровый и надежный молодой человек – получил управление Галлией, а также некоторую долю ответственности за своего брата. С Тиберием, который за ним присматривал, Друз мог упиваться приключениями и романтикой сколько влезет, и, судя по последующим событиям, делал это сполна, однако это не слишком заботило Тиберия.

Четыре года, проведенные Августом в Галлии, были необычайно важны. Были ли тому причиной набеги сикамбров, или просто так сложилось, но он получил возможность осмотреть и реорганизовать северные границы Рима. Были проведены некоторые пограничные корректировки. После года правления Тиберий вместе с Друзом были переведены на другие должности, которые помогли им заняться активной службой. Они встали во главе экспедиционных войск, которые вошли и покорили Рецию и Винделикию. Вторжение сопровождалось яростной борьбой, включая морское сражение на озере Констанца.

Тиберий был очень молодым человеком, которому поручили высшее командование. Август тем самым решил его испытать, и Тиберий отлично с этим заданием справился. Он миновал все препоны и не допустил ни единой ошибки. Он не высовывался и прислушивался к опытным воинам, которые знали границу, как собственный сад. К тому времени, когда операция была завершена, он выдержал самое суровое испытание – испытание профессиональной армией. Он не завоевал их безграничной любви – Друз был гораздо более популярен в войсках. Тем не менее он завоевал их уважение.

Завоевание Реции и Винделикии (вместе с той частью Норика, в которой стояла Паннонийская армия) предоставило весь северный склон Альп в распоряжение римлян и позволило установить такие границы, что стали возможными прямые коммуникации между рейнской и дунайской армиями. Источник опасности, которая при определенных обстоятельствах могла обратиться серьезной бедой, был устранен. Стратегические пути стали охраняемыми, так что в случае необходимости по ним быстро можно было добраться из Италии.

Эти меры, еще долго оказывавшие влияние на положение в Европе, не могли быть предприняты без серьезного обсуждения и исследования местности, а также без согласия главнокомандующего. Тиберий подробно ознакомился с причинами аннексии Реции и Винделикии, а также с подготовкой новых линий коммуникаций. Ничего не могло быть полезней для предназначенного судьбой преемника Августа, это дало ему полное понимание военной политики. Однако мысль о том, что именно Тиберий предназначен для этой роли, могла случайно лишь прийти в голову весьма непосвященному человеку. Избранником, наверняка предназначенным на эту роль и обладавшим всеми качествами опытного военного, вне всякого сомнения, был Агриппа. И даже в случае смерти Агриппы между Тиберием и престолом стояли еще три сына Агриппы… Только чрезвычайные обстоятельства могли сделать его вероятным кандидатом, и даже тогда оставался большой вопрос, захочет ли Август, имевший в этом вопросе решающее мнение, принять его в этом качестве.

Некоторые сомнения и подозрительность, от которых он никогда не мог избавиться, определяли его отношение к старшему пасынку. Он наблюдал и направлял Тиберия все эти годы очень пристально и пристрастно, и это принесло свои плоды, привело к тому, что он нехотя признал его. На Тиберия была возложена задача прямой ответственности за военные действия, сообразуясь с соображениями экономики. Это была тема, к которой Август относился очень щепетильно, и здесь Тиберий проявил себя с лучшей стороны. Он отлично справился и с тем и с другим поручением. Его управление Галлией закончилось не по военным, а по политическим причинам. Теперь, когда первая серия невероятных обстоятельств осталась позади, начались удивительные приключения Тиберия.

Глава 2
Причины и следствия становления мировой империи

Последствия смерти Агриппы затронули многих людей и отразились на многих событиях. Изменилась и судьба Тиберия. Август никогда не правил единолично. Он не был индивидуалистом и жил в атмосфере совещаний и обсуждений. Август начал свою карьеру в должности триумвира, и что-то от триумвира всегда оставалось в нем. Он искал другого Агриппу.

Без сомнения, было весьма трудно относиться к Тиберию с теплым человеческим чувством. Он не отвечал сердечностью на радушие Августа, а у Августа не хватало теплоты, чтобы растопить неприятие пасынка. Тем не менее Тиберий естественным образом был назначен на место преемника Агриппы. Тиберий вернулся домой и оказался чем-то вроде мула, осознающего свою полезность. В том, что он преуспел, сомнений не было. В предыдущем году он получил почетную должность консула, что, впрочем, не сделало его более влиятельным, чем Публий Квинтилий Вар (о котором мы еще услышим). Он, таким образом, приобрел титул консуляра и вошел в тесный, избранный круг высших магистратов государства. Было нечто еще важное, что витало в воздухе. Юлия вновь овдовела, и Август прикидывал, как урегулировать ситуацию.

Августу следовало многое обдумать. Такой человек, как он, вероятно, не мог обойтись без советчика. На него, безусловно, влияла Ливия, не важно, понимал он это или нет. На принятие решения у него ушел не слишком большой срок, чтобы обдумать важный для себя план, принятый к осуществлению.

Исследуя решения Августа, мы должны иметь в виду его заботы. Он находился в положении, не ведомом ни одному современному человеку. Если бы мы, словно через темное стекло, могли увидеть гигантскую перспективу политического объединения мира, столь далеко отстоящего от нас, это лишь отчасти диктовало бы наши практические решения. Но Август стоял перед свершившимся фактом. Известный ему мир – весь мир, который он знал, – был объединен единой политической системой, а сам он был его главой. Он видел реально то, что мы можем представить лишь как невозможный идеал, и здесь он обладал опытом, который настолько превосходит наш собственный, что при всей благожелательности мы не можем полностью воспринять эту удивительную истину. И как во всех подобных случаях, следовало отрезвляющее разочарование. Он не мог идеалистически рассуждать о прекрасной мечте, поскольку управление государством таковой не являлся. Это было весьма прозаическим делом: фискальных расчетов, налогообложений, правовых процедур и другой рутины, лежащей в основе внешне привлекательных аспектов руководства.

Август не стремился стать во главе мировой империи, он был предназначен к этому силами, стоящими вне его возможностей и контроля. Если бы он уклонился от задачи, предложенной ему обстоятельствами, он, вероятно, со временем повторил бы судьбу Марка Антония – возможность, которую любой разумный человек с полным основанием постарался бы избежать. Все сомнения были отброшены, оставалось найти наиболее подходящие способы сделать монархическую власть стабильной, поскольку, если бы эта власть начала шататься, она разнесла бы в куски контролируемый ею мир. Император не возглавляет процессы, движущие цивилизацией, он лишь направляет их, поддерживая их мир и гармонию. Мир, порядок и справедливость были тем, что заботило главу римского мира. И заботы Августа не имели других целей, кроме осуществления этих условий. Человечество иного не требовало.

Его власть и положение покоились на его способности предоставить людям эти дары. Если бы он не сумел этого сделать, создавшие его силы безжалостно его же и уничтожили бы. Он не был простым исполнителем – не был он и деспотом, атаманом, управляющим толпами людей. Огромная мощь цивилизации, неукротимая энергия ее созидательных и экономических сил, так легко доступная контролю, поскольку он оговаривал принятый им курс, смели бы его или отправили в заточение, если бы он попытался с ними бороться. Он зависел от общественного мнения и от поддержки тех, кто ему доверял. Степень его свободы действий была, таким образом, ограниченна и определенна. Он мог бы, по невежеству или глупости, развалить эту цивилизацию, однако скорее она смела бы его. Он зависел от разумного обмена мнениями. В соединении своих интересов и интересов окружающих он мог способствовать обеим возможностям.

Скорее всего, он их никогда не различал. Пилоту в его собственных интересах не требуется метафизической отделенности от своего самолета. Единство интересов – вещь слишком очевидная, а их разделение – слишком коварно и опасно.

Таким образом, стабильность принципата – вопрос не простой личной заинтересованности. Он коренится глубоко внутри личных амбиций, так же как и в личных и неличных соображениях, которые переплетены слишком тесно, чтобы их разделять.

Основы мировой империи, которой управлял Август, покоились на общих законах, действующих везде и всегда. Производство, осуществляемое людьми со всеми вытекающими последствиями, торговля (ибо производство может успешно развиваться лишь через обмен товарами между людьми) имеют тенденцию распространяться вовне и увеличиваться концентрическими кругами. Их распространение выходит за рамки старых обособленных общественных групп и способствует появлению новых, более крупных общественных образований. Этот процесс распространения нельзя остановить. Развитие торговли в общественных отношениях можно сравнить с такими не зависящими от нас категориями, как силы гравитации и химические свойства материи: они одинаково неотменимы. Человек может контролировать и манипулировать некоторыми из них, но ни в коем случае не способен устранить эти силы вовсе. Поэтому во все века в любой стране мы наблюдаем на практике схожие процессы: производство поощряет торговлю, а торговля меняет состав мелких общественных образований до тех пор, пока все общество не становится единым. Естественным результатом является мировая империя.

Тем не менее ни один человек, каким бы добродетельным он ни был, не выполняет на практике в точности то, что было задумано в теории. Любое совершенство, как бы мало оно ни было, моментально становится вечным, нерушимым и неизменным. Изъян во всех вещах, созданных смертными, становится отправной точкой процессов, способствующих его изменению. Разумеется, много изъянов было и в мировой империи, в которой господствовали римляне. Римское господство охватывало не весь обитаемый мир, тем более оно не вобрало его в себя. Римляне даже не представляли себе его величины, не имели представления о форме земного шара, хотя несколько древних философов в своем уединении могли привести доказательства того, что земля имеет более или менее выраженную сферическую форму. Римляне в действительности лишь объединили в один политический организм разнообразные человеческие сообщества, принадлежавшие к некоему роду производственного типа. Это была мировая империя, сделанная на скорую руку, она преследовала практическую цель, и мы, оглядываясь назад, можем видеть, что она стала неизменным основанием для последующих процессов, которые ломали старые и создавали новые ответвления – и это строительство продолжается до сих пор… И в самом деле, обозревая ход истории, насколько мы ее знаем, можно заключить, что эволюция общества заключается не в медленном росте одного-единственного организма, но в созидании и разрушении нескольких организмов друг за другом, при этом каждый вносит элементы, опущенные предыдущими.

Во времена Августа оставались народы, не входившие в состав его государства. На востоке это были парфяне, а позади них сомнительный и неизведанный регион, который мог быть, а мог и не быть обширным. На северо-востоке обитали задунайские племена, свирепые и воинственные, за ними скрывалась туманная Скифия, также неизмеримая, поскольку численность скифов, протяженность их страны, их обычаи и возможности были не определены. На севере жили германцы, за ними еще более устрашающие воинственные свевы, позади которых скрывались в туманной дымке севера еще более страшные и свирепые люди: англы, саксы и лангобарды.

В душах людей, скорее интуитивных, чем рациональных, живет определенное любопытство. Эти северные племена, как никакие другие, привлекали внимание римлян. Отчасти это был романтический интерес. Сама личность северных людей вызывала внимательную заинтересованность. Даже атмосфера, в которой они обитали, казалась чудесной. Сам Цезарь ощущал эту привлекательность. Он передал это чувство и своим наследникам: легендарными были темные, непроходимые Гирканские леса, лоси, зубры, светловолосые воинственные жители и полусказочные голубоглазые северные цари. С точки зрения стратегической парфяне не представляли для римлян особой угрозы. Они находились далеко в Аравийской пустыне, на Тигре и Евфрате или в горах Армении и могли лишь вести оборонительные войны на небольших пограничных участках. Скифы были отчасти мифическим народом вместе с киммерийцами и амазонками[6]6
  Любой современный учебник покажет читателю, что мы гораздо больше теперь о них знаем; однако описание в тексте дано для того, чтобы показать картину мира, которая была известна образованному римлянину. Длительный перерыв в военных столкновениях с Азией, несомненно, сделал угрозу азиатского вторжения очень отдаленной.


[Закрыть]. Германцы же представляли действительную опасность. Всякий знал, что в течение столетий цивилизация Южной Европы находилась в опасности вторжений северных народов. Если римляне могли знать о фригийцах, ахейцах и дорийцах, они слишком хорошо знали о сражении при Аллии, осаде Капитолия, о криках гусей, которые «Рим спасли». Угроза со стороны кимвров не забылась и во времена Августа. Завоевание Галлии следовало осуществить отчасти и для того, чтобы предотвратить повторение тех дней, когда несметные полчища кимвров и тевтонов через сотни миль прорвались к западным воротам Альп и когда Марий и его знаменитые «мулы» стали единственным спасением трепещущего мира.

С другой стороны, германцы были вне экономической жизни Рима, в которой участвовали общественные группы сходного типа, преуспевшие в производстве и торговле; пока что германцы находились на ранней стадии общественного устройства и культуры. Привести их под власть Рима было бы вдвойне полезно. Трудно судить, смогут ли они стать цивилизованными и превратиться в народ, способный воспринять жизненные стандарты римлян. Это было не то же, что в Галлии и Испании, которые в течение столетий, еще до того, как римляне появились на исторической сцене, испытывали длительное влияние греческой и семитской цивилизаций. Завоеванная Германия могла оказаться и тем, что не поддавалось бы ассимиляции, но оставалось постоянно чужеродным центром разрушительных сил. Вопрос заключался и в том, можно ли в самом деле завоевать и покорить эту землю. Германия вовсе не погибала и не чахла из-за несуществующих контактов с цивилизованным югом. Она процветала. Германцы не были похожи на полинезийцев, вымиравших от алкоголя и болезней белых людей, они были народом, все более распространявшимся. Все эти вопросы встали перед мировым Римским государством.

Военные проблемы обороны мировой империи, таким образом, сосредоточились не на восточной и не на африканской, а на европейской границе. Главным сомнением Августа было, сможет ли он действенно защитить римские владения от внедрения совсем иного и чуждого типа культуры, чьи корни лежали где-то на севере Европы, а сердце оставалось на Кимверийском полуострове и прилежащих островах.

Помимо военной проблемы, включающей в себя задачу защиты огромной протяженности укрепленных границ и содержания армии, которую надо было обеспечивать людьми, была еще более серьезная проблема, от которой зависели все предыдущие: насколько велики внутренние силы Римского государства. И в военном, и в политическом отношении Рим был силен, как никогда прежде. Вопрос вопросов, разрешение которого и привело к образованию империи, заключался в том, была ли средиземноморская цивилизация достаточно сильна экономически. И военное, и политическое могущество прямо зависели от экономической состоятельности средиземноморской цивилизации – от ее возможностей, то есть от производства товаров и обеспечения ими населения. Это, несомненно, заботило людей еще со времен Сципиона Эмилиана и Тиберия Гракха. Большая часть производимого богатства расходовалась скорее на предметы роскоши, чем на обеспечение уровня жизни. Оно работало на незначительную группу богатых людей, а не на массу людей средних и бедных. Но и само богатство становилось предметом забот и опасений. Уже не было возможности игнорировать последствия и пускать все на самотек. Осмотрительное руководство Августа, его попытки оживить экономику, показать пример умеренности в личном быту, использовать богатство как должно, чтобы оно работало, – все это в конечном счете коренилось в осознании такой необходимости. Он не был ярым идеалистом, сражающимся за мораль. Он смотрел на вещи скорее как предприниматель, пытающийся скостить цену, сэкономить на необходимых расходах и придать деньгам большую силу. Поздние времена были более откровенными в этом отношении и показали, что при римском господстве население всех территорий, входивших в состав империи, сократилось, что германцы наращивали свою численность более стремительно…

Политикой Августа стало прекращение экспансии. Это была здравая политика с любой точки зрения. Римское господство уже вобрало в себя практически все общества с соответствующим экономическим стандартом. Идти дальше и включать в себя общества иного типа становилось опасным для единства государства, если, конечно, не было других важных причин для их присоединения. Вдобавок ко всему лишь общества соответствующего экономического уровня окупали затраты на их завоевание. Египет оплачивал эти расходы в высокой степени. Галлия, которая поначалу едва ли подходила под этот стандарт, стала окупаться и в перспективе могла стать самым ценным приобретением. Однако покорение обществ, явно не соответствующих стандарту, означало расходование средств, которые, возможно, никогда не окупятся. Поэтому дальнейшее увеличение территории империи было тупиковым путем: такой перспективе вряд ли обрадовался бы любой государственный деятель. Подобный риск мог быть оправдан лишь по особым причинам. Аннексия Реции и Винделикии означала множественные затраты, однако была необходима по причинам военного характера. Она делала более безопасными границы.

Таким образом, отношение римских правителей к затратам на Северную Европу было исключительным. Август не мог не трогать их; он не мог ограничиться состоянием доброжелательного нейтралитета. Когда вождь Маробод, полный энтузиазма от увиденной им цивилизации Рима, стал создавать свое собственное огромное центральноевропейское царство, Август не мог спокойно наблюдать за этим с добродушной симпатией и при успешном продвижении процесса строительства просто предложить свои улучшения. Ибо все усовершенствования касались бы и военных подразделений, подчиняющихся лишь их создателю. Проблема отдаленных народов была подобна порочному кругу. Их нельзя было поглотить, но и нельзя было позволить им развиваться. Постепенный рост их экономического уровня благодаря контактам с южной цивилизацией нельзя было остановить, и, когда четыреста лет спустя экономический уровень мировой империи снизился и обе культуры встретились на равных, результатом стали распад империи и хаос, из которого возникли совершенно иные образования.

Теперь мы можем рассмотреть ситуацию с другой стороны и поинтересоваться, в какой степени мировая империя была благом для тех, кто по идее должен был получать от этого выгоду.

То, что в империи было много неприятного, – очевидно. Никто без грусти и сожаления не может смотреть на независимые греческие города-государства, которые были потеряны для мира и которые ничем нельзя заменить. Незачем лицемерить, полагая, что уровень средиземноморской цивилизации был выше во времена Римской империи, чем в те дни, когда полисы с их неповторимым уровнем литературы, искусства и философии боролись, торговали, производили товары. Однако мы легко можем преувеличить степень различия, и еще легче недооценить природу этого различия. Основной вред нанесли себе сами города-государства. Их ожесточенная борьба погубила гораздо больше лучших их представителей, чем все римские императоры, вместе взятые… Большая часть привлекательного блеска ранних веков была декоративной. Шедевры искусства не всегда появляются в счастливые и мудрые времена человечества. С эпической точки зрения Гомер нашел бы Антония Пия более бледной фигурой, чем Ахилл; однако из этого не следует, что человечество было лучше или счастливее во времена Ахилла. Человечество всегда с ностальгией вспоминает свою молодость. Может быть, так и должно быть, но люди никогда не сражались бы за свое будущее столь упорно, не ожидай они впереди чего-то лучшего.

Мир и единение, которые опустились на средиземноморский мир с восшествием Августа, были подобны обретению у людей нового сознания. Люди пережили ужасные, трагические дни, казалось, они вышли из борьбы более несчастными и бедными, однако это лишь казалось, а не было реальностью. На рассвете новой эры они увидели себя во мраке такими, какие они есть, а не последователями гигантов и героев, какими себе казались. Вергилий и Ливии писали историю героических теней прошлого, Гораций и Проперций, оглядываясь, видели реальный мир вокруг себя и были грустными и насмешливыми.

Грусть, сопровождавшая ослепительный свет мира и роскоши, проникала в более глубокие слои, чем это изображали поэты Августа. В каждом общественном слое, в каждой части римских владений прорастали и возникали мысли, которые будили сомнение, исследовали жизнь и требовали ответа. Если век Августа вызывал к себе меньше почтения, чем эра великих греческих мыслителей, то это в основном из-за того, что возникавшие при Августе течения были шире, туманнее, не так четко оформлены, менее представлены отдельными яркими персонажами, выразителями новых последовательных и систематических теорий. Они были не столь интеллектуальны, как в Греции, и, следовательно, труднее поддаются определению. Просто жизнь в мировой империи, которая практически соотносится со всей цивилизацией, имела определенное свойство воздействия на интеллектуальные качества человека, подобное обращению к людям на общественном митинге. Элемент теплоты и интимности ушел из человеческих отношений с исчезновением этих маленьких независимых городов-государств, похожих на большую семью, в которой нередко возникала острая горечь взаимных ссор. Нечто более объемное, пустое, бесцветное, если вообще не более основательное, пришло на их место, нечто напоминавшее характер самого Августа. Люди отчасти ожидали, отчасти искали объяснения проблем столь значительных, что и все вместе они не знали каких. Во времена Августа не было точного представления о вопросах, не было и определенных ответов на них, что давало греческой мысли такой бодрящий интеллектуальный стимул. Должно было пройти время, чтобы выйти из этой неразберихи событий и начать понимать, какие вопросы диктует мир, какие ответы на них даются и какого рода эти вопросы и эти ответы.

Эпоха Августа, как ни один другой век, свела вместе различных людей, с разными традициями, темпераментами, социальным опытом. Столкнулись такие события, которые никогда прежде не были связаны между собой, перед людьми во всей полноте встала новая задача, и она исходила не из прежнего строго последовательного принципа объяснения мира, а из упорядочения и осмысления огромных множеств, которые следовало свести к более простому и разложить на составляющие. Люди восприняли эту задачу со странным чувством смирения и даже принижения. Это чувство покорности, возможно, самый большой секрет всего процесса. Уверенность, с которой греки подходили к решению проблемы жизни, ушла. Общее чувство, которое иногда было чувством греха, а иногда глубочайшим скептицизмом, давило на мыслителей. Как если бы больные и разнородные группы в большинстве своем незнакомых людей предприняли трудное и опасное путешествие навстречу друг другу; они встретились и по разным причинам и мотивам вдруг поняли, что ожидаемого не увидят. Это смутное и рассеивающее ощущение некоего крушения надежд было характерным для эпохи Августа.

Однако это было лишь началом, а не концом процесса. Духовная энергия века стала выражать себя многими способами, и два или три из них заслуживают нашего внимания. Греческое влияние прямо способствовало философскому подходу к проблемам. Эпикурейство привлекало тех, кто нашел его приятным. Лукреций выразил чувства, нашедшие много последователей особенно среди людей зажиточных, из опыта владения землей и деньгами понявших, сколь мало духовность влияет на человеческие поступки и как много зависит от трезвости ума и практической сметки и насколько мало плоды человеческой жизни удовлетворяют потребность и голод сердца. Это имело и политические последствия, действенно защищая тех, кто стал исповедовать такое в результате продолжительного наблюдения над жизнью или мудрой политикой. Распространение материалистической философии среди зажиточных слоев глубинным образом повлияло на эволюцию римского мира. Оно означало, что когда – или если – зов души их окликнет, они не будут способны на него ответить. И действительно, духовность через долгое время заявила свои права, и они не смогли откликнуться на ее призыв. Они сделали свои представления удобными и безопасными, и они не знали, как вернуть прежнее, когда их боги их оставили.

Однако были люди гораздо более материалистичные, чем эти. Стоицизм в форме, существовавшей в Римской империи, был сложным явлением – это была греческая философская теория, приспособленная к задаче оправдания, систематизирования и приспособления традиционного римского подхода к действительности. Стоическая философия была прибежищем для тех, кто не видел в удовольствиях жизни вознаграждения, компенсирующего ее тяготы, кто столь сильно осознавал трагедию жизни, ее разочарования и неполноту, что поставил перед собой задачу жить праведно, не ожидая награды. Как аскетическая жизненная философия он произвел тип человека, намеренно теряющего связи с миром, не заботящегося о собственной судьбе.

Все эти философские принципы и поведение имели в основе общий недостаток. Они были умозрительной системой и, следовательно, опирались лишь на одну часть человеческой природы. Умозрительная теория никогда не может стать в достаточной степени объективной. Вследствие этого большинство людей никогда не обращались к этим философским теориям с тем, чтобы они помогли и руководили ими, и никакой государственный деятель на это и не рассчитывал. Однако сами принципы воздействия важны для политика по очевидным причинам, следовало знать, что поведение людей есть основа дела, которым они занимаются, и, следовательно, результаты этого поведения должны приниматься во внимание. Такой политик, как Август, близко к сердцу принимал этот вопрос. Он предпочитал, чтобы основы поведения были общеприемлемыми – так удобнее полагаться на единство интересов большинства людей. Однако он, с другой стороны, и не желал, чтобы все люди исповедовали одинаковые подходы. Ни один светский правитель не отдает всецело предпочтение строгой ортодоксии, настолько единой и подчиненной дисциплине, что уместнее было бы говорить о жреце, а не о правителе. Мудрый правитель улыбается при виде некоторого несогласия во мнениях. Даже некоторая степень odium theologicum не является для него огорчительной. Он пожертвует своими интересами в малом.

Если судить по его поступкам, были такие взгляды, которые одобрял и Август, что было более или менее традиционным для римских правителей. Он просто систематизировал и урегулировал старую политику терпимости ко всем местным религиям, а также внес в нее разнообразие на почве поклонения обожествленным императорам и гениям римского народа. Он, однако, не пошел дальше старой принятой концепции религии как практического языческого – или, во всяком случае, местного – культа, столь естественно связанного с процессом светской жизни, что это можно было определить как традиционный метод политического контроля. Религия была для Августа вопросом определенного ритуала, некоторой церемонией, в которой закрепляются и подчеркиваются основные моральные понятия. Все, что было за пределами такого понимания, расценивалось как философия. Античной религии в том виде, в каком она существовала во времена Августа, было в действительности отведено место философии и простой обрядности. Религия, которую он, вероятно, хотел бы видеть в качестве имперской религии, была просто церемонией, связанной с прославлением нравственных качеств, подобающих великому политическому государству.