Текст книги "Моя миссия в России. Воспоминания английского дипломата. 1910–1918"

В этот трудный час я хочу заверить вас еще раз, что я сделал все, что было в моей власти, чтобы предотвратить войну. Теперь, когда она мне навязана, я верю, что ваша страна не откажет в поддержке Франции и России. Храни и благослови вас Господь».

Было уже больше часа ночи, когда я вернулся в посольство и обнаружил у дверей возбужденную толпу, желающую знать, может ли Россия рассчитывать на поддержку Англии.

Глава 16
1914
Опровержение некоторых утверждений относительно моей позиции по вопросу о нашем участии в войне. – Императорский манифест о войне. – Народ сплачивается вокруг трона. – Патриотические сцены в Москве. – Наступление в Восточной Пруссии. – Битва при Танненберге. – Польская кампания. – В России нехватка винтовок и боеприпасов. – Борьба графа Витте за мир

В предыдущей главе дается точный и откровенный отчет о событиях, происходивших в России в течение девяти критических дней накануне войны, основанный на моих собственных впечатлениях. Россия не сделала ничего, что может служить подтверждением того, что барон фон Шён называет ее «волей к войне». В своем стремлении сохранить мир Сазонов не отклонил ни одного из сделанных ему предложений. Он последовательно соглашался на проведение конференции четырех, посредничество Великобритании и Италии и на прямые переговоры между Россией и Австрией. Германия и Австрия, напротив, либо целиком и полностью отвергали эти предложения, либо не давали им осуществиться, отвечая уклончиво. Единственное, чего Сазонов допустить не мог, – это позволить Австрии раздавить Сербию. Германия и Австрия прекрасно это понимали, поскольку во время Балканского кризиса им было ясно дано понять, что нападение Австрии на Сербию вынудит Россию вмешаться. Россия объявила всеобщую мобилизацию, это правда, но только после того, как она узнала о секретных военных приготовлениях Германии, а также об угрожающей позиции Австрии. Германия была прекрасно осведомлена о том, что военная программа, которая начала реализовываться в России после того, как в 1913 году Германия приняла новый закон об армии, не будет завершена до 1918 года, а также о том, что русская армия не имеет современных вооружений. Это был хороший психологический момент для нанесения удара, и Германия им воспользовалась. В тот день, когда она отправила свой окончательный ультиматум в Санкт-Петербург, высокопоставленный представитель германского министерства иностранных дел сказал представителю нейтральной тогда державы, что единственное, чего боялось тогда его правительство, это что Россия в последнюю минуту уступит и примет условия Германии. Я знаю об этом со слов представителя упомянутой нейтральной державы в Санкт-Петербурге.

Что касается позиции Великобритании, я уже объяснял причины, которые обуславливали мои ответы на вопросы Сазонова. Мы никогда не давали России обещаний вооруженной поддержки или каких-либо еще заверений, которые поддерживали бы в ней решимость доводить дело до крайности. До самого последнего момента британское правительство оставляло за собой полную свободу действий, хотя оно действительно предупреждало правительство Германии, что, несмотря на дружественный тон наших формулировок, мы не останемся в стороне, если будут затронуты британские интересы.

Мне бы не хотелось делать личные заявления, но я вынужден это сделать, чтобы опровергнуть приписываемое мне. В своем номере от 8 апреля 1922 года журнал «График» опубликовал два отрывка, где (после предложения подходящего названия для будущей книги – «Кто-то проговорился») приводятся следующие утверждения: «Маловерным людям придется плохо. Типичный пример тому можно найти в новой книге господина Палеолога о России в 1914 году. Там говорится, что сэр Джордж Бьюкенен сказал господину Сазонову: „Боюсь, что наше общественное мнение далеко от понимания того, что наши национальные интересы диктуют нам [оставаться нейтральными в Великой войне]“». Слова в скобках принадлежат журналу «График».

Я бы не обратил на этот глупый отрывок никакого внимания, если бы один из моих друзей вскоре после этого не сказал мне, что люди интересуются, когда я отвечу на обвинения, выдвинутые против меня господином Палеологом. Я ответил, что Палеолог – мой старый друг, который был моим коллегой в Софии и Петрограде, и я уверен, что он не мог сказать обо мне ничего плохого. Тем не менее я решил прочитать его книгу. Сделав это, я обнаружил, что он приписывает мне слова, якобы сказанные мной 24 июля 1914 года: «Mais je crains que notre opinion publique ne soit encore très èloignèe de comprendre ce que l’intèrêt national nous commande avec tant d’êvidence».[72]72
  Боюсь, что наше общественное мнение далеко от понимания того, что именно диктуют нам наши национальные интересы (фр.).


[Закрыть] Допускаю, что я действительно говорил такие слова, но я бы хотел спросить, поддержало бы общественное мнение в Англии действия своего правительства, если бы оно на следующий день после объявления австрийского ультиматума втянуло страну в войну ради того, что в тот момент рассматривалось как ссора между Австрией и Сербией. Но, даже оставляя этот вопрос в стороне, «График» не только неправильно перевел мое высказывание, но, добавив слова «оставаться нейтральными в Великой войне», придал ему, ради развлечения своих читателей, смысл, которого оно иметь не могло. Это совершенно очевидно из контекста. Сазонов, согласно Палеологу, сказал: «Нейтралитет Англии равносилен ее самоубийству». «Я тоже так думаю», – ответил я, а конец моего ответа звучал следующим образом: «Но боюсь, что наше общественное мнение далеко от понимания того, что именно диктуют нам наши национальные интересы».

Зачем, хотелось бы мне знать, «График» прибег к сознательному извращению моих слов? Мои взгляды касательно нашего участия в войне были ясно выражены в моей официальной переписке с министерством иностранных дел. Передавая мне в ночь с 1 на 2 августа свой ответ на телеграмму короля, император просил меня поддержать его призыв к Британии прийти на помощь России, и я без колебаний сделал это. Я осмелился заявить британскому правительству, что, если мы останемся в стороне, то потеряем всех друзей в Европе и что мы не можем без ущерба для собственной безопасности позволить Германии разгромить Францию. Рано или поздно мы будем вынуждены ввязаться в войну, и чем дольше мы откладываем это решение, тем большую цену мы за это заплатим.

Поскольку эта телеграмма пришла в министерство иностранных дел в искаженном виде, оборвавшись на середине предложения, она не может быть опубликована в Белой книге, в которой, за одним этим исключением, приводится вся переписка между мной и министерством за все эти переломные дни.

На следующий день после объявления Германией войны в Зимнем дворце прошел торжественный молебен, и французский посол как представитель союзника России был единственным иностранцем, которого пригласили при этом присутствовать. По его завершении один из совершавших его священников прочел императорский манифест о начале войны, в котором император обращался к своему народу со следующими словами: «Нам предстоит уже не заступаться только за несправедливо обиженную родственную нам страну, но оградить честь, достоинство, целость России и ее положение среди великих держав… В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри, да укрепится еще теснее единение Царя с Его народом!»[73]73
  Манифест Николая II от 20 июля 1914 г. о вступлении России в войну (Российский ежегодник, 1990. С. 125–126).


[Закрыть]

Затем, приблизившись к алтарю и взяв в правую руку Евангелие, император обратился к присутствующим офицерам со следующими словами: «В вашем лице я приветствую всю мою армию. Торжественно клянусь не заключать мира до тех пор, пока на российской земле не останется ни единого врага!»

Через несколько минут монарх вышел на балкон, и при его появлении множество людей, заполнивших площадь перед Зимним дворцом, как один упали на колени и запели государственный гимн.

Клятва, данная таким образом императором Николаем II, представляла собой немного измененную клятву императора Александра I, данную им, когда в Россию вторгся император Наполеон. В тот момент русские люди были охвачены тем же порывом, что воодушевлял их прадедов в 1812 году, но на этот раз жертвы, потребовавшиеся от них, оказались им не по силам.

Во время первых трех дней войны мое положение было не самым приятным. Толпы взбудораженных людей проводили перед посольством демонстрации, настойчиво требуя новостей из Лондона и совсем не в дружественных выражениях интересовались, может ли Россия рассчитывать на нашу поддержку. Я, как мог, умиротворял их расплывчатыми заверениями, но, к моему величайшему облегчению, 5 августа в пять часов утра один из моих секретарей принес мне лаконичное послание из министерства иностранных дел: «Война – Германии – Действуйте», – из чего я понял, что Англия осталась верна себе и своим партнерам по Антанте. Я позвонил во французское посольство, российское министерство иностранных дел и императору в Царское Село и сообщил им эту хорошую новость. И в то же утро я присутствовал на торжественной мессе во французской католической церкви как представитель союзника Франции и России. Возвратившись в посольство, я обнаружил, что меня ожидает множество букетов цветов, посланных русскими людьми всех чинов и сословий в знак благодарности своему новому союзнику.

В эти чудесные дни начала августа Россия казалась совершенно преображенной. Германский посол предсказывал, что объявление войны вызовет революцию. Он даже не послушался совета своего друга отослать его коллекцию художественных ценностей на хранение в Эрмитаж, поскольку полагал, что Эрмитаж будет разграблен одним из первых. К несчастью для него, единственным проявлением беспорядков стало полное разграбление посольства Германии 4 августа. Вместо того чтобы вызвать революцию, война лишь скрепила связь между государем и его народом. Рабочие объявили о прекращении забастовок, различные политические партии оставили свои разногласия. В Думе, которую государь созвал на внеочередную сессию, лидеры различных партий наперебой говорили о поддержке правительства, которое они так яростно бранили лишь несколько недель назад. Военные кредиты были приняты единогласно, и даже социалисты, воздержавшиеся от голосования, призывали рабочих защищать свою страну от захватчиков. Объединившись таким образом вокруг трона, либералы и прогрессисты надеялись, что война, так крепко сплотившая императора с его народом, ознаменует начало новой эры конституционных реформ.

Но только в сердце России – Москве, куда император согласно традициям своего Дома приехал поклониться святым мощам Кремля, в полной мере проявились чувства всего народа. Посол Франции и я вместе с женой и дочерью были приглашены на эту церемонию. Утром 6 августа мы отправились в Кремль, нас провели в огромный зал во дворце, где толпа высокопоставленных чиновников и различных знаменитостей, а также представителей муниципальных и иных властей ожидали прибытия монархов. Вскоре после этого появились император и императрица в сопровождении великой княгини Елизаветы, четырех молодых великих княгинь и маленького царевича (которого нес на руках огромный казак, поскольку он поранил ногу). Остановившись в центре зала, император произнес короткую речь. Начав с того, что он приехал в Москву, чтобы найти силу в молитве, он заговорил о воодушевлении, с которым все его подданные, независимо от сословий, откликнулись на его призыв к оружию, и закончил тем, что призвал благословение Божие на союзные армии.

После этого мы присоединились к образовавшейся процессии и проследовали за императорской семьей через несколько комнат, а затем по знаменитой «красной лестнице» в Успенский собор, где происходит коронация русских царей. Появление их величеств было встречено бурей аплодисментов, а во всех церквах звонили колокола. Красота и торжественность последовавшей затем службы не поддается описанию. Длинная вереница епископов в золотых парчовых одеяниях, их митры, сверкающие драгоценными камнями, фрески на стенах на золотом фоне, драгоценные иконы – все это складывалось в яркую и красочную картину, которую представлял собой в тот день величественный старый храм.

Как только мы заняли наши места за императором, зазвучал глубокий низкий голос священнослужителя, который начал читать первые строки литургии, а затем вступил хор, заполнив церковь благозвучием псалмов и гимнов православного ритуала. Когда служба близилась к концу, император и императрица, а следом за ними великие княжны сделали круг внутри храма, молитвенно преклоняя колени перед каждой из ее святынь, а затем поцеловали особо почитаемую икону, поданную им митрополитом. Сцена, которую мы увидали, когда двери открылись, была не менее впечатляющей. Под громкие приветственные крики император шел по невысокому помосту, и лишь низкие перила отделяли его от огромной толпы коленопреклоненных подданных, некоторые из которых даже целовали землю, когда он проходил. Он на минуту остановился и пригласил меня и французского посла держаться поближе к нему. Его величество сказал: «Эти приветствия относятся не только ко мне, но и к вам».

Возвращаясь вместе с моим французским коллегой в нашу гостиницу, я не мог удержаться от размышлений о том, как долго продлится это общенациональное чувство подъема и каково будет отношение людей к их «батюшке», если война затянется надолго.

Я не намерен прослеживать действия русской армии через все последовательные стадии войны, поскольку это уже превосходно сделано моим другом и бывшим военным атташе генерал-майором Альфредом Кноксом в его книге «С русской армией (1914–1917)». Поэтому я ограничусь кратким описанием важнейших событий на Восточном театре военных действий, особенно в связи с их влиянием на общую ситуацию в России.

Уступив давлению, оказанному на него его министрами, император отказался от своего намерения взять на себя командование армией и назначил главнокомандующим великого князя Николая Николаевича. Хотя Германия объявила войну России 1 августа, Австрия, которая спровоцировала войну, последовала ее примеру и отозвала своего посла лишь 6-го. Согласно плану кампании, разработанному Генеральным штабом, Россия должна была вначале выступить на юге против Австрии и оставаться в обороне на севере до тех пор, пока все не будет готово для более трудной задачи – наступления на Германию. Если бы Россия руководствовалась лишь своими собственными интересами, это, без сомнения, был бы самый разумный образ действий, но ей надо было думать о своих союзниках. Наступление германских армий на западе делало необходимым отвлекающий маневр на востоке. В соответствии с этим первоначальный план пришлось изменить, и 17 августа, на следующий день после завершения мобилизации, генерал Ренненкампф начал наступление в Восточной Пруссии.

В первые десять дней операция развивалась настолько успешно, что появилась надежда: вскоре вся эта область будет в его руках. Однако войска продвинулись дальше, чем следовало бы в данных обстоятельствах. Германское командование, озабоченное количеством беженцев, прибывавших в Берлин, перебросило войска с запада и послало генерала фон Гинденбурга принять командование на востоке. В то же время из-за вынужденного отступления союзных армий на западе французскому послу было поручено просить российское правительство продолжать наступление в Восточной Пруссии. По мнению лучших российских генералов, такое наступление было преждевременным и обречено на провал. Не все военные службы к тому времени как следует отладили. Были огромные трудности с транспортом, войска не должным образом сосредоточены – всю местность с ее лесами, озерами и болотами весьма остроумно сравнивали с губкой, которая поглощает все, что в нее попадает. Но Россия не могла оставаться безучастной к призывам своего союзника, столице которого угрожала опасность, и армии Самсонова дали приказ наступать.

Результатом этого стала битва под Танненбергом. Из-за тактических ошибок командиров корпусов на флангах и отсутствия необходимого сообщения между ними и Самсоновым два центральных корпуса остались без поддержки и вынуждены были сложить оружие. Русские потеряли всю артиллерию, а также огромное количество снарядов и другой военной техники, без которой им трудно было обойтись. В течение нескольких последующих недель немцы, развивая свой успех, очистили от неприятеля всю область, нанеся ему урон в четверть миллиона человек, не считая сокрушительного удара по моральному духу армии и престижу ее командиров. Хотя позднее в том же году русские вновь вошли в Восточную Пруссию и захватили приграничные территории, в феврале следующего года они опять были вынуждены оставить ее окончательно.

Эта катастрофа на севере в определенной степени уравновешивалась блестящими победами на юге, где командующим был генерал Иванов, а начальником штаба – генерал Алексеев. Армии генералов Рузского, Брусилова и Радко-Дмитриева теснили австрийские войска, в начале сентября был взят Львов, а в ноябре была осаждена большая крепость Перемышль. Австрийцы потеряли 1 тысячу орудий и 200 тысяч человек было взято в плен. Это стремительное наступление вызвало во многих кругах преувеличенные надежды на будущее, и в какой-то момент мой французский коллега был так оптимистически настроен, что даже заключил со мной пари на 5 фунтов стерлингов, что война закончится к Рождеству. Но российский «паровой каток» в своих попытках ослабить давление на западе продвигался с такой скоростью, для которой его громоздкий механизм был плохо приспособлен. Россия оказалась в очень тяжелых условиях. Ей приходилось перебрасывать войска, оружие и продовольствие на огромные расстояния по плохим дорогам, и в Польше, которую Германия заняла в самом начале войны, ей приходилось сражаться, имея противника на обоих флангах. В октябре немцы были уже у ворот Варшавы. Своевременное прибытие крупного воинского контингента из Сибири наконец-то изменило ситуацию к лучшему. Русское наступление возобновилось, немцы были отброшены назад и едва избежали сокрушительного поражения у Лодзи. Их спасла только дополнительная переброска сил, которую они смогли вовремя осуществить благодаря развитой сети стратегических железных дорог. Удача снова была на их стороне, русские вынуждены были отступить, и к середине сентября их наступление полностью захлебнулось. Занавес поднялся и начался первый акт великой русской трагедии. 25 сентября генерал Жоффр запросил, достаточно ли у русских боеприпасов, чтобы удовлетворить постоянно увеличивающиеся потребности, и получил успокоительные заверения, что никакого повода для беспокойства на этот счет нет. Но затем, 18 декабря, совершенно неожиданно, французский посол и я получили от начальника Генерального штаба сообщение, в котором говорилось, что хотя у России вполне достаточно людей, чтобы возместить ее колоссальные военные потери, но у нее не хватает винтовок, чтобы вооружить их, и ее запасы артиллерийских снарядов подошли к концу. Генерал Беляев добавил, что уже сделаны заказы за границей и что принимаются меры для увеличения производительности отечественных заводов, но в следующие три месяца ситуация будет не только трудной, но и опасной. Это объявление прозвучало как гром среди ясного неба. На начальных стадиях войны между планами верховных главнокомандующих союзных армий практически не было никакого согласования, и стратегия их действий уж очень походила на поведение воды в системе сообщающихся сосудов. Наступление на западе происходило тогда, когда русские на востоке вынуждены были оставаться в обороне, и наоборот; это позволяло немцам перебрасывать отдельные армейские корпуса с одного фронта на другой, туда, где их присутствие оказывалось нужнее всего.

Выразив протест по поводу того, что Россия скрывала истинное положение с нехваткой боеприпасов, я призвал к установлению более близкого взаимодействия между генеральными штабами союзных армий. Русские, очевидно, основывались в своих расчетах на опыте войны с Японией и не сделали запасов на случай, если война продлится дольше. Помню, я однажды спросил видного члена Государственной думы, который во время Балканского кризиса призывал страны Антанты занять более твердую позицию, готова ли Россия к войне в Европе. «Нет, – ответил он, – но она никогда не будет готова». Он был прав. Ее промышленность находилась все еще в отсталом состоянии, у нее не было достаточного количества заводов, а на уже существующих не хватало требуемого оборудования и квалифицированных рабочих кадров. Перевооружение России стало одной из самых трудных проблем из тех, с которыми предстояло столкнуться союзникам. Хотя лично я не разделял пессимизма, охватившего российскую столицу, переименованную к тому времени в Петроград, но я чувствовал, что русским, скорее всего, не удастся пройти через Силезию к Берлину и их роль сведется к изнурению и постепенному истреблению неприятельских сил в войне на истощение.

Кроме уныния, вызванного ситуацией на фронте, росту беспокойства способствовала также мирная кампания, проводимая графом Витте и его соратниками-германофилами. Граф Витте, как я уже упоминал в главе 14, всегда полагал, что интересы России требуют более тесного сближения с Германией, и теперь открыто утверждал, что Россия ничего не получит от продолжения войны и должна заключить мир. В одном из разговоров с Сазоновым в начале ноября мой французский коллега указал, что пора бы уже императору принять меры против этой кампании, принимающей опасные размеры. В ответ на это Сазонов предложил, чтобы французский посол сам привлек внимание императора к этому вопросу, и обещал устроить ему для этого аудиенцию. На этой аудиенции, состоявшейся неделю спустя, император не упомянул имя графа Витте, и поэтому Палеолог не решился поднять этот вопрос первым.

Поскольку нападки графа Витте были направлены, главным образом, против Великобритании, я твердо решил принять этот вызов, что и сделал в речи, произнесенной в Английском клубе в канун Нового года. «Некоторые известные германофилы, – сказал я, – обвиняют нас в том, что, подтолкнув Россию к войне в своих собственных корыстных целях, мы теперь заставляем ее нести основную ее тяжесть. Эти джентльмены все время спрашивают нас: „Где ваш флот?“, „Что делает ваша армия?“. Я скажу им, – продолжил я, – что сделали британская армия и флот». Перечислив все услуги, оказанные ими общему делу, я призвал Германию – близкого друга наших критиков – в свидетели правоты моих утверждений. Ибо именно Англии посвящали германские поэты свои песни ненависти, и на Англию обрушивали свой гнев германские профессора, поскольку все они уверены, что именно Англия закрывает им путь к мировому господству, о котором мечтает фатерланд. Эта речь имела огромный успех. Все ведущие русские газеты не только опубликовали ее целиком, но и посвятили ей передовые статьи, в которых выражали мне благодарность за то, что у меня хватило мужества вскрыть гнойник, заставлявший Россию страдать. Император, с которым я встречался вскоре после этого, заметил, что моя прямота его очень порадовала.

У этой истории было продолжение. Несколько дней спустя мне нанес визит один очень известный журналист. Он сказал, что граф Витте, который сам в тот момент болел, послал его ко мне, чтобы узнать, была ли моя речь направлена против него. Я ответил, что не могу ответить на этот вопрос, поскольку германофилов в Петрограде много. Они все могут задать мне подобный вопрос, и я не могу отвечать каждому в отдельности. Но мой друг-журналист не был этим удовлетворен. Он сказал, что граф Витте настаивает на определенном ответе. Тогда я сказал: «Передайте от меня графу Витте, что в своей речи я имел в виду всех тех, кто произносит приведенные в ней слова. И если ему угодно принять это на свой счет, то ему виднее».