Текст книги "Мельница на Флоссе"

Будь у Тома не столь добродушный характер, он бы, несомненно, возненавидел ангелочка Лору, но в нем таилось слишком много задатков настоящего мужчины, который всегда пожалеет и защитит слабого. Боюсь, что миссис Стеллинг он действительно невзлюбил и даже много лет спустя с неприязнью смотрел на белокурые локоны и плоско заплетенные косы, поскольку они ассоциировались у него с надменными манерами и постоянными напоминаниями о долге – не своем собственном, ясное дело. Но ему нравилось забавлять маленькую Лору, и он с удовольствием играл с ней. Он даже пожертвовал ради нее своими пистонами, отчаявшись в том, что они послужат когда-нибудь более серьезной цели, и полагая, что взрыв доставит ей радость, и тут же получил нагоняй от миссис Стеллинг за то, что учит ребенка шалостям. Лора была для него чем-то вроде товарища, а Том так жаждал иметь товарищей! В глубине души он мечтал о том, чтобы приехала Мэгги, и готов был восхищаться даже ее возмутительной забывчивостью, хотя прежде чуть ли не из милости разрешал сестре сопровождать себя на прогулках.

Тоскливое полугодие не подошло еще к концу, как Мэгги действительно приехала к Тому. Миссис Стеллинг пригласила ее погостить у них в любое время: поэтому, когда в конце октября мистер Талливер отправился в Кинг-Лортон, он взял с собой Мэгги. Она ехала туда с таким чувством, будто пустилась в большое путешествие и начинает знакомиться с миром. Это был первый визит мистера Талливера в Кинг-Лортон, ибо Тому не следовало слишком много думать о доме.

– Ну, сынок, – сказал он Тому, когда мистер Стеллинг вышел, чтобы сообщить жене об их приезде, и Мэгги могла, не стесняясь, поцеловать брата, – ты отлично выглядишь! Учение пошло тебе впрок.

Тому стало досадно, что он не выглядит больным.

– Боюсь, я не очень хорошо себя чувствую, отец, – сказал он, – ты бы попросил мистера Стеллинга, чтоб он не заставлял меня учить Евклида: это, верно, от него у меня зубы болят. – Зубная боль была единственной известной Тому болезнью.

– Евклид? Это что, сынок? – спросил мистер Талливер.

– А черт его знает: определения, и аксиомы, и треугольники, и все в этом роде. Книга, где я все это учу, – ужасная чепуха.

– Полно, полно, – с укоризной сказал мистер Талливер, – как не стыдно так говорить? Ты должен учить то, что велит учитель. Он знает, что тебе нужно.

– Теперь я стану тебе помогать, – несколько покровительственно утешила его Мэгги. – Я буду жить здесь долго-долго, если миссис Стеллинг пригласит меня. Я привезла с собой сундучок и фартучки – правда, отец?

– Это ты-то мне поможешь, дуреха! – воскликнул Том, придя в восторг от ее заявления и предвкушая, как он поразит Мэгги, показав ей страничку Евклида. – Хотел бы посмотреть, как ты сделаешь хоть один из моих уроков. Ведь я даже латынь учу! Девчонки никогда не учат таких вещей, девчонки слишком глупые.

– А я знаю, что такое латынь, – нимало не смущаясь, заявила Мэгги. – Латынь – это язык. В словаре тоже есть латинские слова. Например, bonus – подарок!

– Вот вы и дали маху, мисс Мэгги, – сказал Том, втайне удивляясь. – Больно много ты о себе воображаешь! Bonus как раз значит «хороший», – bonus, bona, bonum.

– Ну и что ж, это может быть в то же время и подарок, – не сдавалась Мэгги. – Почти каждое слово имеет несколько значений. Например, лук – овощ и вместе с тем оружие у дикарей.

– Молодец, дочка! – сказал, смеясь, мистер Талливер, а Тома даже досада взяла, что она так все знает, хотя он и безмерно рад был тому, что Мэгги останется с ним. Самонадеянность быстро с нее слетит, пусть она только по-настоящему познакомится с его книжками.

Миссис Стеллинг, любезно приглашая Мэгги погостить у них, имела в виду недельку, не более, но мистер Стеллинг, поставив девочку между коленями и спросив, откуда у нее такие черные глаза, предложил, чтобы она пожила у них подольше. Мэгги решила, что мистер Стеллинг – замечательный человек, а мистер Талливер был рад оставить свою дочку там, где ее смогут оценить по заслугам. Итак, было решено, что за ней приедут только в конце второй недели.

– Давай пойдем теперь в кабинет, Мэгги, – сказал Том, когда отец уехал. – Ну что ты дергаешь головой, дурашка? – продолжал он. Хотя волосы Мэгги отросли и были гладко зачесаны за уши, она по привычке встряхивала головой, словно отбрасывала со лба воображаемые пряди. – Ты похожа тогда на помешанную.

– Я не нарочно, – нетерпеливо сказала Мэгги. – Не дразни меня, Том. Ой, сколько книг! – воскликнула она, увидев книжные шкафы в кабинете. – Как бы мне хотелось иметь столько книг!

– Ха, да тебе не прочитать ни одной из них, – с торжеством произнес брат. – Они все по-латыни.

– И вовсе нет, – возразила Мэгги. – Смотри, что написано на корешке у этой: «История упадка и разрушения Римской империи»[33]33
  Многотомный труд английского историка Эдуарда Гиббона (1737–1794).


[Закрыть].

– А что это значит, ты все равно не знаешь, – сказал Том, качая головой.

– Ну, мне нетрудно и узнать, – презрительно промолвила Мэгги.

– Да? А как?

– А заглянуть внутрь и прочитать, что там написано.

– И не пробуй, мисс Мэгги! – закричал Том, увидев, что она уже берется за книгу. – Мистер Стеллинг никому не позволяет брать свои книги без разрешения. Мне влетит, если ты ее возьмешь.

– Ну ладно! Тогда покажи мне все твои книги, – сказала Мэгги и, повернувшись к брату, обняла его за шею и потерлась о щеку круглым носиком.

Том, радуясь, что теперь он снова сможет спорить с сестренкой и всячески ею помыкать, схватил Мэгги за талию и стал прыгать с ней вокруг большого дубового стола. Они прыгали все быстрей и быстрей, так что волосы Мэгги рассыпа`лись по плечам и взлетали как лошадиная грива. Круги, которые они описывали по комнате, делались все более неверными, и наконец, натолкнувшись на пюпитр с тяжелыми словарями, дети с грохотом свалили его на пол. К счастью, кабинет помещался в одноэтажном флигеле, и шум этот не был никем услышан, но Том еще несколько минут стоял, не в силах прийти в себя от головокружения и со страхом ожидая, не появятся ли мистер или миссис Стеллинг.

– Хватит, Мэгги, – сказал он наконец, поднимая пюпитр. – Здесь нельзя баловаться. Если мы что-нибудь разобьем, миссис Стеллинг заставит нас кричать peccavì[34]34
  Грешен (лат.).


[Закрыть].

– А что это значит? – спросила Мэгги.

– О, это по-латыни значит «хорошая взбучка», – ответил Том, гордый своими познаниями.

– А она сердитая – миссис Стеллинг?

– Еще бы! – сказал Том, энергично кивая головой.

– По-моему, все женщины злее, чем мужчины, – сказала Мэгги. – Тетушка Глегг куда злее, чем дядюшка Глегг, и мама гораздо чаще бранит меня, чем отец.

– Ну, ты и сама когда-нибудь станешь женщиной, – отозвался Том, – так уж чья бы корова мычала…

– Но я буду умной женщиной, – ответила Мэгги, тряхнув головой.

– Ну еще бы, и противной задавакой вдобавок. Никто не станет тебя любить.

– Но ты должен любить меня, Том. Будет гадко, если ты не станешь меня любить, ведь я твоя сестра.

– Если ты будешь противной девчонкой, я все равно не стану.

– О, Том, пожалуйста! Я не буду противной, я всегда буду хорошей с тобой… я со всеми буду хорошей. Ты будешь меня любить, Том, будешь, да?

– Ах, не приставай! Эка важность! Ну, мне уже пора учить уроки. Смотри, что я должен разобрать, – сказал Том, привлекая Мэгги к себе и показывая ей теорему, и она, заложив волосы за уши, приготовилась доказать брату, что может ему помочь. Она начала читать в полной уверенности, что легко с этим справится, но вскоре совершенно запуталась. Ничего не поделаешь – придется сознаться, что ей это не по зубам, а Мэгги вовсе не прельщало самоунижение.

– Все это вздор и скучища, – покраснев от досады, сказала она, – кому это надо тут разбираться?

– А, вот видишь, мисс Мэгги, – сказал Том, отодвигая книгу и покачивая головой, – видишь теперь, что не такая уж ты умная, как воображаешь.

– О, – вскричала Мэгги, надув губы, – я бы, конечно, все поняла, если бы учила с самого начала, как ты.

– Вовсе нет, мисс Умница, – возразил Том. – Когда знаешь все с самого начала, это еще труднее; тогда ты должен сказать наизусть определение номер три и аксиому номер пять… Ну, не мешай теперь, мне надо все это выучить. Вот латинская грамматика. Попробуй-ка здесь разобраться.

Латинская грамматика совершенно утешила Мэгги после ее унизительного провала в геометрии; она наслаждалась новыми словами и очень скоро нашла в конце книги подстрочный перевод на английский язык, при помощи которого, не прилагая больших усилий, могла показать свою осведомленность в латыни. Потом она решила совсем пропустить правила синтаксиса – так интересны оказались примеры. Эти таинственные фразы, вырванные из неизвестного контекста, как рога удивительных животных или листья неведомых растений, привезенные из дальних стран, давали безграничный простор ее фантазии и привлекали ее тем более, что были написаны своим, особенным языком, а в то же время она могла научиться их понимать. Она и правда была очень занимательной, эта латинская грамматика, недоступная, по словам Тома, ни одной девочке, и Мэгги очень гордилась, что испытывает к ней интерес. Больше всего ей нравились самые отрывочные примеры. «Mors omnibus est communis»[35]35
  «Никому не избежать смерти» (лат.).


[Закрыть] показалось бы ей скучным, не будь это написано по-латыни, но счастливый джентльмен, которого все поздравляли, потому что его сын «обладает таким прекрасным характером», предоставил ей приятную возможность строить разные догадки, и она совершенно погрузилась в «густую рощу, куда не мог проникнуть луч звезды», как вдруг Том окликнул ее:

– Ну-ка, Мэгги, дай мне грамматику.

– Ах, Том, это такая славная книжечка! – воскликнула Мэгги, вскакивая с кресла, чтобы передать ему учебник. – Куда интереснее, чем словарь. Я бы скоро выучила латынь. Мне она вовсе не кажется трудной.

– А, я знаю, что ты делала, – сказал Том. – Ты читала английский перевод. Это всякий осел может.

И, схватив книгу, он открыл ее с решительным и деловым видом, словно хотел показать, что с уроком, который ему, Тому, надо учить, всякий осел вряд ли справится.

Мэгги, задетая за живое, подошла к книжным шкафам и стала развлекаться, разгадывая, что означают надписи на корешках книг.

Вскоре Том позвал ее:

– Мэгзи, иди сюда, послушай, как я буду говорить. Стань в том конце стола: мистер Стеллинг всегда сидит там, когда я ему отвечаю.

Мэгги повиновалась и взяла раскрытую книгу.

– С какого места ты будешь говорить, Том?

– С «Appellativa arborum»[36]36
  «Названий деревьев» (лат.).


[Закрыть]; я повторю с самого начала все, что я учил на этой неделе.

Том благополучно справился с тремя строчками, и Мэгги чуть не забыла о своих суфлерских обязанностях, задумавшись о том, что бы могло означать слово mas[37]37
  Мужского пола (лат.).


[Закрыть], которое уже дважды попадалось в тексте, но тут Том накрепко застрял на Sunt etiam volucrum[38]38
  Птиц же (названия) (лат.).


[Закрыть].

– Не говори мне, Мэгги… Sunt etiam volucrum… Sunt etiam volucrum… ut ostrea, cetus…[39]39
  Как устрица, кит (лат.).


[Закрыть]

– Нет, – сказала Мэгги, готовая подсказать ему, и затрясла головой.

– Sunt etiam volucrum… – очень медленно произнес Том, словно ожидая, что следующие слова скорее возникнут у него в памяти, если он недвусмысленно намекнет им, что их ждут не дождутся.

– C, e, u… – сказала Мэгги, потеряв терпение.

– О, я знаю, придержи язык, – прервал ее Том. – Ceu passer, hirundo… Ferarum… ferarum[40]40
  Как воробей, ласточка… зверей… (лат.).


[Закрыть]. – Том взял карандаш и с силой поставил несколько точек на обложке книги. – Ferarum…

– Ой, Том, ну и копуша же ты! Ut…

– Ut, ostrea…

– Да нет, – прервала Мэгги, – ut, tigris…

– Да, да, вспомнил, – сказал Том, – надо было: tigris, vulpes, слушай теперь: ut tigris, vulpes; et piscium[41]41
  Как тигр, лисица; и рыб (лат.).


[Закрыть].

Запинаясь и по нескольку раз повторяя одно и то же слово, Том перевалил через следующие несколько строчек.

– Ну вот, – сказал он, – а теперь идет то, что задано на завтра. Дай-ка мне книгу.

Несколько минут он бормотал что-то под нос, помогая себе ударами кулака по столу, затем вернул ей книгу.

– Mascula nomina in a[42]42
  Существительные мужского рода на «а» (лат.).


[Закрыть]… – начал он.

– Нет, Том, – прервала Мэгги, – этого здесь нет. Тут: Nomen non creskens genittivo[43]43
  Существительные, не увеличивающие число слогов в родительном падеже (лат.).


[Закрыть].

– Creskens genittivo! – воскликнул Том с презрительным смехом; Том учил этот кусок к предыдущему уроку, а мальчику вовсе не нужно до тонкости разбираться в латыни, чтобы уловить ошибку в произношении. – Creskens genittivo! Ну и дурища ты, Мэгги!

– И нечего смеяться, Том, ты сам ничего не запомнил. Пишется же это так. Откуда мне знать?

– Говорил я тебе, что девчонки не могут заниматься латынью. Правильно будет: Nomen non crescens genitivo.

– Ну и прекрасно, – сказала Мэгги, надувшись. – Я могу не хуже тебя произнести это. И ты забываешь про остановки. После точки с запятой ты должен задерживаться в два раза дольше, чем после запятой, а ты останавливаешься там, где вовсе нет никакой остановки.

– А, ладно, не трещи под ухом. Не мешай мне учить уроки.

Вскоре их позвали в гостиную, и они провели там весь остаток вечера. Мэгги так разошлась, ободренная вниманием мистера Стеллинга – ведь он, конечно же, восхищается тем, какая она умная! – что Том был изумлен и даже несколько напуган ее смелостью. Утихомирил ее только намек мистера Стеллинга на маленькую девочку, убежавшую, как он слышал, к цыганам.

– Какая это, должно быть, забавная девочка, – заметила миссис Стеллинг в шутку, но шутки на ее счет вовсе не были Мэгги по вкусу. В душу ее закралось опасение, что, пожалуй, мистер Стеллинг не такого уж высокого мнения о ней, и она отправилась спать, несколько упав духом. А миссис Стеллинг, она это чувствует, считает, наверно, ее волосы очень некрасивыми, раз они нисколько не вьются.

Эти две недели в Кинг-Лортоне были счастливым временем для Мэгги. Ей позволяли оставаться в кабинете во время занятий, и она зачитывалась примерами из латинской грамматики. Астроном, который ненавидел всех женщин, вызвал в ней множество недоумений, и она даже как-то спросила у мистера Стеллинга, все ли астрономы ненавидят женщин или только этот один. Но, тут же предвосхищая его ответ, добавила:

– Я думаю, все астрономы; потому что, вы знаете, они живут в высоких башнях, и, если женщины будут приходить к ним болтать, они помешают астрономам смотреть на звезды.

Мистеру Стеллингу очень нравилась ее болтовня, и они были с Мэгги в самых лучших отношениях. Она сказала Тому, что тоже хотела бы жить у мистера Стеллинга и учить те же уроки. Она уверена, что теперь справилась бы с Евклидом, она снова пробовала читать его и узнала значение букв A, B и C: это названия линий.

– Спорим, что нет, – сказал Том, – хочешь, спрошу у мистера Стеллинга?

– А я не боюсь, – ответила эта самонадеянная девица. – Я и сама могу спросить.

– Мистер Стеллинг, – обратилась она к нему в тот же вечер, когда все собрались в гостиной, – разве я не могла бы выучить Евклида и все уроки Тома, если бы вы занимались со мной вместо него?

– Нет, не могла бы, – с возмущением сказал Том. – Девчонки не могут понять Евклида – правда, сэр?

– Они могут нахвататься всего понемножку, я бы так сказал, – ответил мистер Стеллинг. – У них иногда неплохие способности, но знания их неглубоки, они ничего не могут постичь до конца. Они смышленые, но поверхностные.

Том, в восторге от его приговора, праздновал свой триумф, подавая головой сигналы из-за кресла мистера Стеллинга. Что касается Мэгги, то она никогда еще не была так уязвлена. Всю свою коротенькую жизнь она гордилась тем, что ее называют смышленой, а теперь оказалось, что это клеймо неполноценности. Лучше быть тугодумом вроде Тома.

– Ха-ха-ха, мисс Мэгги, – рассмеялся Том, когда они остались одни, – видишь теперь, вовсе не так хорошо быть смышленой. Ты никогда ничего не сможешь понять до конца.

И Мэгги до того была подавлена ожидающей ее страшной участью, что даже и не пыталась найти достойный ответ.

Но когда Люк увез на двуколке это маленькое вместилище поверхностной смышлености и для Тома снова потянулись одинокие дни в кабинете, как мучительно стал он скучать по ней. Он и правда стал сообразительнее и лучше справлялся с уроками, пока Мэгги была с ним; и она задавала мистеру Стеллингу такое множество вопросов о Римской империи и о том, действительно ли существовал человек, сказавший по-латыни: «Это и гроша ломаного не стоит», или эти слова только перевели на латинский язык, что у Тома возникло смутное представление: жили когда-то на свете люди, которым очень повезло, – они говорили по-латыни без всякой латинской грамматики. Это блестящее открытие сильно пополнило приобретенные им в Кинг-Лортоне познания из истории, ибо до тех пор они ограничивались знакомством с «Краткой историей иудеев».

Но это тоскливое полугодие все же пришло к концу. Как радовался Том, глядя на последние, гонимые ветром желтые листья. Ранние сумерки и первый декабрьский снег были ему куда милее августовского солнца. Когда до каникул и возвращения домой осталось всего три недели, Том, чтобы убедиться в этом воочию, воткнул в углу сада двадцать один прутик и каждый день с такой силой выдергивал один из них и швырял его прочь, что тот мог бы провалиться в тартарары, если бы прутикам доступны были столь далекие путешествия.

Но даже и такой дорогой ценой, как зубрежка латинской грамматики, стоит заплатить за счастье увидеть яркий огонь в окнах отчего дома, когда двуколка бесшумно проедет по заснеженному мосту, за счастье попасть с холода в горячие объятия родных, в тепло домашнего очага, где узор на ковре, каминная решетка и щипцы – наши первые впечатления – так же непререкаемы, как вес и мера. Нигде нам не дышится так легко, как дышалось в местах, где мы явились на свет, где все было нам дорого еще до того, как перед нами встала трудная задача выбора, когда еще внешний мир казался нам продолжением нашей личности и мы принимали его и любили, как мы принимаем наше ощущение бытия и любим свое тело. Пусть выставят на распродажу мебель первого дома, где мы жили, и она покажется ничем не примечательной, быть может даже безобразной, – развитый вкус с презрением отнесется к старомодной обивке; и правда, разве не жажда сделать красивее все, нас окружающее, есть то основное, что отличает человека от животного, – вернее, если придерживаться абсолютно точного определения, отличает двуногих обитателей Англии от четвероногих, населяющих прочие страны? Но одному Богу известно, куда эта жажда завела бы нас, если бы нам не было свойственно привязываться душой к старым, столь далеким от совершенства вещам, если бы все, что мы сейчас любим, что для нас свято, не уходило корнями в глубину нашей памяти. Бузина, нависающая над спутанной листвой живой изгороди, куда милее нашему сердцу, нежели самый великолепный ладанник или фуксии, рассыпанные по мягкому газону. Пусть это предпочтение будет совершенно неоправданно в глазах профессионала-садовника и прочих людей со строго упорядоченным умом, которых нельзя упрекнуть в склонности к тому, что не блещет самым высоким качеством, – мы предпочитаем эту бузину как раз потому, что она пробуждает в нас память о днях нашего детства, что это не диковина, лишь ласкающая наш глаз своей формой и цветом, но давний друг, неразрывно связанный с той порой, когда наши радости были так живы.

Глава II
Рождество

Добрый старый Дедушка Мороз, с белоснежными волосами и румяным лицом, как нельзя лучше выполнил в ту зиму свои обязанности и, чтобы еще сильнее оттенить тепло и яркий огонь – его богатые рождественские дары, – преподнес вместе с ними холода и снег.

Снег лежал вокруг усадьбы и на берегу Рипла волнами, нежными, как щечки ребенка; он покрывал покатые крыши, четкой линией окаймляя фронтоны и еще сильнее подчеркивая их сочный темно-красный цвет; он пригибал к земле ветви лавров и елей, пока не падал, вспугнув тишину; он облекал белым покровом разрытое поле репы, где черными пятнами выделялись неподвижные овцы. У ворот намело огромные сугробы, и оставленные нерадивым хозяином животные точно окаменевали в «застывшей скорби». Ни блеска, ни тени, небо – сплошная бледная пелена, нигде ни звука, ни движения, и только темная река, не прервавшая бега, стонет, как само неутешное горе. Но, погружая природу в это жестокое оцепенение, Дед Мороз улыбался в усы – ведь он думал этим сделать жарче огонь семейного очага, сочнее все краски в доме, желаннее теплый аромат праздничного обеда; он хотел подвергнуть людей сладостному заточению, которое еще более укрепит извечные узы родства и сделает радость на лицах близких милее, чем свет утренней звезды. Он вряд ли оказал благодеяния бездомным, вряд ли вспомнил о домах, где очаг горит не слишком жарко и где совсем не готовили праздничного обеда, о домах, где лица людей не светятся радостью, а омрачены тучами безысходной нужды. Но добрый старик был преисполнен самых благих намерений, и если он не владел секретом, как оделять дарами всех поровну, виноват в этом его отец. Время, которое, пусть все с меньшим и меньшим успехом, еще и поныне скрывает эту тайну в своем могучем, медленно бьющемся сердце.

И все же, хотя после разлуки все в доме было Тому особенно мило, первый день Рождества показался ему почему-то не таким радостным, как в прежние годы. На остролисте было не меньше ягод, чем всегда, и они с Мэгги ничуть не хуже, чем раньше, украсили окна, каминные решетки и рамы картин гирляндами из его ветвей, густо усыпанных красными ягодами, и покрытого черными ягодами плюща. После полуночи под окнами, как обычно, раздалось пение – райское пение, чудилось Мэгги, хотя Том презрительно утверждал, что это всего-навсего Пэтч, старый псаломщик, и церковный хор; ее охватывал благоговейный трепет, когда она просыпалась под эти песни, и люди в простых фланелевых блузах уступали в ее воображении место ангелам, отдыхающим на разверстом облаке. Ночные песнопения помогли, как и всегда, с самого утра создать особое, приподнятое настроение в доме, и когда время подошло к завтраку, из кухни запахло свежими гренками и элем; любимый рождественский гимн, зеленые ветви и краткая проповедь сделали особенно праздничной церковную службу; а когда Мэгги и Том с родителями вернулись из церкви и, отряхнув с ног снег, вошли в гостиную, лица тетушки и дядюшки Мосс и их семерых детей сияли так ярко, как огонь в камине. Плум-пудинг удался таким же красивым и пышным, как всегда, и на нем горели мистические голубые огоньки, словно его с опасностью для жизни пришлось выхватывать из адского пламени, куда его упекли страдающие несварением желудка святоши; десерт был ничуть не хуже, чем обычно: золотые апельсины, коричневые орехи, прозрачно-желтый яблочный мармелад и темно-красная пастила из слив, – ничто не отличало нынешние рождественские праздники от прежних; пожалуй, в этом году было даже лучше, чем когда бы то ни было, кататься на льду и играть в снежки.

Рождество искрилось весельем, но о мистере Талливере вы бы этого не сказали. Он сердился на весь свет, готов был каждую минуту взорваться, и хотя Том был полностью на стороне отца и разделял его обиды, он не мог не испытать того же тяжелого чувства, которое охватило Мэгги, когда, с появлением десерта, мистер Талливер, все больше и больше распаляясь, стал жаловаться на своих врагов. Мысль, что на свете столько мошенников и что взрослым трудно обойтись без ссор, мешала Тому отдать должное орехам и наливке. Том не любил заводить ссору, если ее нельзя было разрешить честной дракой, из которой он имел все шансы выйти победителем; поэтому раздраженный тон отца вызывал в нем чувство неловкости, хотя он даже самому себе не признался бы в этом и уж никоим образом не поставил этого в вину отцу.

На сей раз воплощением зла, с которым мистер Талливер решил помериться силами, был мистер Пиварт, владелец земель вверх по Риплу, – ведь он вздумал заняться орошением, используя водные ресурсы реки, что являлось, или явится, или должно явиться (ведь известно – вода есть вода) посягательством на законные права мистера Талливера. Дикс, хозяин мельницы на Рипле, был лишь жалким подручным у нечистого, по сравнению с Пивартом. Арбитраж быстро его образумил, советы Уэйкема не очень-то пошли ему на пользу; да, Дикс, можно сказать, младенец по части законов. Гнев мистера Талливера на Пиварта был так велик, что его презрение к бывшему, ныне поверженному противнику приобрело характер дружеской привязанности. Сегодня всю его мужскую аудиторию составлял мистер Мосс, который, по его собственным словам, ничего не смыслил в мельницах и соглашался с мистером Талливером априори, на том основании, что был его родственником и должником; но мистером Талливером руководило не пустое стремление доказать слушателям свою правоту – вовсе нет, ему просто нужно было облегчить душу. Добрый мистер Мосс изо всех сил старался не задремать, хотя от непривычно сытного обеда его неодолимо клонило ко сну; зато миссис Мосс, живо интересовавшаяся всем, что касалось брата, слушала его и вставляла словечко, когда ей позволяли это ее материнские обязанности.

– Пиварт? Это новое имя в наших краях – да, братец? – заметила она. – У него при отце здесь земли не было, да и позже, когда я жила здесь с тобой до замужества.

– Новое? Еще бы не новое, – произнес мистер Талливер, сердито подчеркивая последнее слово. – Дорлкоутская мельница переходила у нас от отца к сыну лет сто с лишком, и никто никогда не слыхал, чтобы на реке были какие-то Пиварты. А потом явился этот господин, и мы глазом моргнуть не успели, как он купил ферму Бинкома, даже не торгуясь. Но я покажу этому Пиварту… – добавил мистер Талливер, осушая стакан, в уверенности, что выразил свои намерения как нельзя более ясно.

– Тебе ведь не придется судиться с ним, братец? – спросила миссис Мосс с некоторым беспокойством.

– Уж не знаю, что там придется делать мне, а вот что ему солоно придется со всеми этими его запрудами да орошением – это я знаю, коли есть на свете закон, который стоит за правое дело. Мне доподлинно известно, кто тут всему корень: это Уэйкем его подуськивает. Уэйкем говорит ему, что его за это к суду не притянут, да ведь не один Уэйкем в законах понимает толк. Оно верно, его обойти – большой мошенник нужен, так можно и такого отыскать, что получше Уэйкема все ходы и выходы в суде знает; ведь вот проиграл же он дело Брамли.

Мистер Талливер был человек отменной честности и гордился этим, но он считал, что в суде справедливости можно добиться, лишь наняв самого ловкого мошенника, которому ничего не стоит обвести вокруг пальца мошенника менее искусного. Суд – это своего рода петушиный бой, где попранные права честного человека могут быть восстановлены только в том случае, если он поставит на боевого петуха с самым задорным нравом и самыми крепкими шпорами.

– Гор не дурак, этого ты мне не говори, – с вызовом продолжал мистер Талливер, словно бедная Гритти пыталась оспаривать таланты этого юриста, – да только рядом с Уэйкемом он слабоват. А вода – вещь особая, ее вилами не подцепишь. Недаром эти дела так по вкусу нечистому и законникам. Оно, конечно, ясно с водой, что правильно, что неправильно, надо только без обмана; ведь река есть река, и, коли у тебя мельница, тебе нужна вода, чтобы вертеть колесо, и нечего мне доказывать, что это орошение и всякие там глупости не остановят моих жерновов, я не хуже их воду знаю. Толкуют мне тут про инженеров! Всякий дурак поймет, что мне от Пивартовых запруд один вред. Но уж коли они инженеров мне тычут, я и сам могу Тома к этому делу определить – уж он там побольше смысла найдет, чем они.

Услышав, какие у отца планы, Том с беспокойством оглянулся и неосмотрительно выдернул погремушку у самой младшей из семейства Мосс, которую он забавлял; поскольку эта особа прекрасно знала, чего она хочет, она немедленно выразила свои чувства пронзительным воплем, и умиротворить ее не могло даже возвращение погремушки, так как юная девица, по-видимому, считала, что это не снимает нанесенной ей обиды. Миссис Мосс поспешила с ней в другую комнату и поделилась с сопровождающей ее миссис Талливер своим глубоким убеждением, что милая крошка имела основательную причину для крика, и те, кто полагает, будто вопли ее вызваны утратой игрушки, глубоко заблуждаются. Когда совершенно законное возмущение младенца утихло, миссис Мосс заметила, взглянув на невестку:

– Мне очень жаль, что брат так близко принимает к сердцу всю эту историю с водой.

– Такой уж у него нрав, у вашего брата, миссис Мосс; у нас в семье ничего похожего не было, – ответила миссис Талливер со скрытым укором.

В разговоре с миссис Мосс она всегда называла мужа «ваш брат», если его поступки не заслуживали безусловного ее одобрения. Добросердечная миссис Талливер, которая никогда ни на кого не сердилась, все же обладала некоторым характером, без чего она вряд ли могла бы считаться женщиной, а тем более одной из Додсон. Вынужденная в сношениях с сестрами всегда занимать оборонительную позицию, она, естественно, стремилась подчеркнуть свое превосходство урожденной Додсон, пусть даже самой слабой из всех, над золовкой – крупной, покладистой, неряшливой многодетной женщиной, которая не только была бедна и склонна сидеть на шее брата, но отличалась еще добродушием, уступчивостью и запасом любви, которого хватало и на мужа, и на многочисленных детишек, и даже на всех свойственников.

– Я только молю Бога, чтоб он не стал опять судиться, – сказала миссис Мосс, – никогда не знаешь наперед, чем это кончится. И не всегда тот берет верх, кто прав. Этот мистер Пиварт, видать, человек с деньгами, а богачи уж поставят на своем.

– Что до денег, – отвечала миссис Талливер, разглаживая складки на платье, – то мне приходилось видеть немалые деньги в нашей семье; у моих сестер мужья могут позволить себе все, что им вздумается. Да меня порой страх берет, что я ума решусь от всех этих разговоров про суды да орошения; а сестры валят всю вину на меня, они-то не знают, что это такое – выйти за человека вроде вашего брата… где им знать? Сестрица Пуллет делает все, что ее душеньке угодно.

– Ну, – сказала миссис Мосс, – не думаю, что я любила бы своего мужа, ежели бы у него своей головы не было и мне пришлось бы водить его на поводу. Куда легче угождать мужу, чем самой додумываться, что делать.

– Ну уж коли речь зашла об угождении мужу, – промолвила миссис Талливер, не слишком успешно копируя миссис Глегг, – вашему брату долгонько пришлось бы искать жену, которая так не перечила бы ему ни в чем, как я, – уж можете мне поверить. Я только и слышу что про суды да орошение, с раннего утра до поздней ночи, и никогда ни словечка ему поперек; я одно лишь твержу: «Ладно, мистер Талливер, поступай как знаешь, только не судись».

Миссис Талливер, мы это уже видели, имела некоторое влияние на своего мужа, как и всякая женщина. Ведь любая из них может заставить мужа сделать то, что ей угодно, или… как раз обратное, и бесконечные мольбы миссис Талливер, несомненно, среди многих других причин послужили толчком, ускорившим обращение мистера Талливера к услугам закона; их можно бы даже сравнить с вошедшей в пословицу каплей, которая получила славную – или бесславную – известность, переполнив чашу терпения; впрочем, если взглянуть на дело беспристрастно, винить следует скорее предыдущие капли, наполнившие чашу до краев, вследствие чего эта последняя, во всех отношениях невинная капля и должна была привести к столь печальным результатам. Конечно, робкие просьбы миссис Талливер как таковой не могли сыграть решающей роли, но стоило ей отважиться хоть в чем-нибудь прекословить мужу, как он уже видел в ней представительницу Додсонов, а мистер Талливер из принципа не пропускал ни одного случая показать, что им Додсоны командовать не будут, – точнее, что Талливеру, мужчине, ничего не стоит справиться с четырьмя бабами, пусть даже одна из них зовется миссис Глегг.