Текст книги "Даниэль Деронда"

Но как только дверь открылась и вошла та, кого он жаждал видеть, Рекса внезапно охватило сомнение. Мисс Харлет, одетая совсем просто: в черное шелковое платье с квадратным вырезом, подчеркивавшим изящную шею, – с распущенными пышными волосами, перехваченными черной лентой, выглядела еще более величественной, чем обычно. Возможно, секрет заключался в отсутствии шутливой кокетливой игривости, всегда заметной при встречах с Рексом. Ожидала ли она после его вчерашних слов разговора о любви? Хотела ли выразить сожаление по поводу несчастного случая? Возможно, и то и другое. Однако мудрость веков гласит, что, если встал не с той ноги, это может дурно повлиять на твое настроение; досадная оплошность довольно часто настигает самых милых, очаровательных людей. Возможно, утром с Гвендолин именно это и случилось. Поспешное приведение себя в порядок, неловкость Багл в обращении с расческой, скучный журнал, нерадужные перспективы предстоящего дня и жизни в целом – все вызывало недовольство. Не то чтобы Гвендолин пребывала в дурном настроении – ничего подобного. Просто сегодня мир не соответствовал всем требованиям ее утонченной натуры.

Как бы там ни было, когда мисс Харлет вошла в гостиную и без тени улыбки протянула руку, Рекс увидел в ее облике внушающее благоговейный ужас величие. Происшествие, так развеселившее Гвендолин накануне, вдруг утратило забавные черты и показалось просто нелепым, однако, соблюдая приличия, она вежливо произнесла:

– Надеюсь, ты не очень пострадал, Рекс. Понимаю, что я заслуживаю справедливых упреков.

– Вовсе нет, – возразил Рекс. – Со мной все в порядке, ничего страшного не случилось. Я очень рад, что ты получила удовольствие, и готов заплатить за него падением. Жаль только, что конь сломал ногу.

Гвендолин подошла к камину и остановилась, глядя на огонь. Рекс мог видеть ее лицо только в профиль, что было весьма неудобно для столь важного разговора.

– Отец хочет, чтобы остаток каникул я провел в Саутгемптоне, – проговорил он слегка дрогнувшим голосом.

– В Саутгемптоне! Глупо туда ехать, не правда ли? – холодно ответила Гвендолин.

– Для меня особенно глупо, потому что там не будет тебя.

Гвендолин молчала.

– Ты будешь жалеть, что я уезжаю?

– Конечно. В этой тоскливой деревне отъезд каждого знакомого чувствителен, – последовал резкий ответ.

Предчувствие, что бедняга мечтает о нежности, заставило Гвендолин окаменеть подобно чуткой актинии, которую тронули пальцем.

– Ты сердишься на меня? Почему разговариваешь таким тоном? – покраснев, резко спросил Рекс, как будто тоже мог разозлиться.

Мисс Харлет взглянула на него с улыбкой.

– Сержусь на тебя? Что за чепуха! Я всего лишь немного не в духе. Зачем ты пришел так рано?

– Пожалуйста, относись ко мне как угодно сурово, но только не равнодушно, – умоляюще произнес Рекс. – Все счастье моей жизни зависит только от тебя – от того, любишь ли ты меня хотя бы немного больше, чем других.

Он попытался взять кузину за руку, однако Гвендолин поспешно отошла на другую сторону камина.

– Ради бога, только не приставай со своей любовью! Терпеть этого не могу! – Она взглянула на него с ненавистью.

Рекс побледнел, не в силах произнести ни слова, и не отводил от кузины взгляд. Гвендолин и сама не ожидала такой реакции. Все произошло само собой; чувство отвращения оказалось абсолютно новым. Еще вчера она ясно сознавала, что кузен влюблен, а насколько глубоко и пылко, ее не интересовало, так как признаться он не смел. А если бы кто-то спросил, чем ей не нравятся любовные речи, она бы со смехом ответила, что устала от них в книгах. И вот сейчас впервые в ее сердце пробудилась страсть: Гвендолин ощутила сильное отвращение к любви кузена.

Рексу показалось, что он навеки утратил радость жизни, но тем не менее нашел в себе силы заговорить снова:

– Это твое последнее слово? И так будет всегда?

Гвендолин видела отчаяние Рекса и сочувствовала ему, ведь он ничем ее не обидел и вообще не сделал ничего плохого. Решительно, но чуть добрее, чем мгновение назад, она ответила:

– Насчет признания в любви? Да. Но во всем остальном я не испытываю к тебе неприязни.

– Прощай, – ответил Рекс после короткой паузы и вышел из комнаты.

Вскоре Гвендолин услышала, как хлопнула тяжелая входная дверь.

Миссис Дэвилоу тоже услышала звук закрывающейся двери и поспешила в гостиную. Гвендолин сидела на диване, спрятав лицо в ладонях, и горько рыдала.

– Дитя мое, что случилось? – воскликнула добрая матушка, никогда прежде не видевшая любимицу в таком горе, а потому испытавшая болезненную тревогу, похожую на ту, которую женщины переживают при виде сломленного отчаянием сильного мужчины. Этот ребенок до сих пор оставался ее властителем. Присев рядом, она обняла дочь, пытаясь заглянуть ей в лицо, но Гвендолин уткнулась лбом в плечо матери и проговорила сквозь слезы:

– Ах, мама, что будет с моей жизнью? На свете нет ничего достойного!

– Что случилось, дорогая? – повторила изумленная миссис Дэвилоу. Обычно дочь порицала ее за внезапные вспышки отчаяния.

– Я никогда никого не полюблю. Я не умею любить людей. Я их ненавижу.

– Твое время еще придет, дорогая.

Гвендолин мучительно содрогалась от рыданий, и все же, обвив руками шею матери с почти болезненной нежностью, горестно прошептала:

– Не выношу, чтобы кто-то, кроме тебя, находился совсем близко.

Матушка тоже разрыдалась, ибо никогда еще избалованное дитя не проявляло столь откровенного доверия. Так они и сидели – крепко обнявшись, прижавшись друг к другу и обливаясь слезами.

Глава VIII

В доме священника печаль продолжалась значительно дольше. Вернувшись из Оффендина, Рекс в полном безразличии к окружающему миру бросился на кровать и пролежал так до следующего дня, после чего домочадцы всерьез обеспокоились о его здоровье. О поездке в Саутгемптон уже не могло быть и речи: матушка и Анна думали только о том, как вылечить больного, который не хотел выздоравливать, превратившись из подвижного, энергичного, отзывчивого молодого человека в апатичное существо с потухшим взглядом, на все заботы отвечавшее одной-единственной фразой: «Оставьте меня в покое». Отец смотрел на это спокойнее и видел в кризисе кратчайший путь к избавлению от несчастной любви, однако сочувствовал неизбежному страданию и время от времени заходил в комнату сына, несколько минут молча сидел возле постели, а уходя, нежно гладил бледный лоб и тихо говорил: «Да благословит тебя Господь, мой мальчик». Уорхэм и младшие дети боязливо приоткрывали дверь, чтобы увидеть невероятную картину: всегда веселый, полный идей и сил брат лежал без движения, – однако им тут же грозили пальцем и приказывали заняться своими делами. Неизменным верным стражем стала Анна; она держала Рекса за руку, хотя ни разу не ощутила ответного благодарного пожатия, и душа ее разрывалась между мучительным сочувствием брату и осуждением Гвендолин.

«Возможно, это очень дурно с моей стороны, но, кажется, я уже никогда не смогу любить ее, как любила прежде». Эта мысль звучала в сознании бедняжки горьким рефреном. И даже миссис Гаскойн прониклась к племяннице гневными чувствами, которые не смогла сдержать и выразила в разговоре с мужем:

– Конечно, я понимаю, что все к лучшему: мы должны благодарить судьбу за то, что она не разделила чувств нашего бедного мальчика, – и все же, Генри, я считаю ее жестокой, бессердечной кокеткой. Гвендолин должна была оставить Рексу хотя бы искру надежды, чтобы разочарование не захлестнуло его с такой силой. Часть вины ложится и на бедную Фанни: в своей любви к дочери она совершенно слепа.

Мистер Гаскойн ответил категорично:

– Чем меньше мы будем об этом говорить, Нэнси, тем лучше. Мне самому следовало внимательнее наблюдать за сыном. Впрочем, возблагодарим Небеса, если его не постигнет несчастье более серьезное. Надо как можно быстрее забыть об инциденте, особенно в отношениях с Гвендолин. Будем держаться так, словно ничего не произошло.

В глубине души пастор воспринимал трагедию сына как счастливое избавление. Ответная любовь Гвендолин создала бы более тяжкую проблему, решение которой оказалось бы ему не по силам, однако предстояло преодолеть новые трудности.

В одно прекрасное утро Рекс принял ванну и привел себя в порядок. Узнав о благих переменах, Анна бросилась к лестнице, чтобы встретить брата. Впервые за время болезни Рекс ответил сестре улыбкой настолько грустной на исхудавшем бледном лице, что та с трудом сдержала слезы.

– Нэнни! – нежно произнес Рекс, взял сестру за руку и медленно повел в гостиную.

Увидев сына, миссис Гаскойн подошла к нему и поцеловала, а он покачал головой и пробормотал:

– Сколько беспокойства я вам доставил!

Потом сел к окну и застыл, глядя на лужайку и покрытые инеем кусты, на которые солнце бросало слабые лучи, похожие на грустную улыбку Рекса. Он чувствовал себя так, словно родился заново и не знал, что делать, оставив прежние интересы в жизни прошлой. Анна сидела рядом и притворялась, что вышивает, но на самом деле с тоской наблюдала за братом. За живой изгородью сада лежала дорога, на которой вскоре показалась нагруженная бревнами телега. Лошади тянули ее из последних сил, а возница бежал рядом с первой упряжной и щелкал кнутом, опасаясь, что та свернет в сторону. Рекс будто внезапно очнулся, с интересом проводил телегу взглядом, пока та не скрылись из виду, а потом стал ходить по комнате. Миссис Гаскойн к этому времени уже ушла. Когда брат снова опустился в кресло, Анна увидела в его взгляде тягу к общению и не смогла остаться безучастной. Усевшись на низкую скамеечку у его ног, она взглянула на него, словно умоляя: «Поговори со мной».

И Рекс заговорил:

– Я скажу тебе, о чем думаю, Нэнни. Хочу поехать в Канаду или еще куда-нибудь.

– О, Рекс, только не навсегда!

– Навсегда. Я построю хижину в уединенном месте – чтобы вокруг стеной возвышались деревья и стояла абсолютная тишина – и буду зарабатывать на жизнь тяжелым трудом на вырубке леса.

– А меня с собой возьмешь? – спросила Анна со слезами на глазах.

– Разве это возможно?

– Больше всего на свете я хочу уехать вместе с тобой. К тому же переселенцы, как правило, переезжают на новые земли вместе с семьями. Я лучше отправлюсь в дикие края, чем останусь здесь, в Англии. Буду разводить огонь, чинить одежду, готовить еду. А хлеб научусь печь еще до отъезда. Ничего лучше быть не может. Это похоже на нашу детскую игру: помнишь, как мы строили хижину из одеял и сидели там с игрушечными кастрюльками и тарелками?

– Родители тебя не отпустят.

– Когда я все объясню, отпустят. Нашим отъездом мы сбережем семье деньги, и папа сможет больше истратить на обучение мальчиков.

Они обсуждали этот вопрос еще не раз, прежде чем объявить о своем решении отцу.

Разговор произошел в кабинете мистера Гаскойна, когда тот остался один. Матушку не хотелось расстраивать раньше времени, к тому же она всегда соглашалась с любым решением супруга.

– Итак, дети мои! – жизнерадостно приветствовал мистер Гаскойн сына и дочь. – Рекс, приятно снова видеть тебя здоровым.

– Можно нам немножко посидеть с тобой, папа? – спросила Анна. – Рекс хочет кое-что сказать.

– Конечно. Я всегда готов выслушать.

Все трое представляли заметную, достойную внимания группу, объединенную очевидным фамильным сходством: высокий лоб, прямой нос, короткая верхняя губа, сильный и четко очерченный подбородок, одинаковые глаза, и даже цвет лица один и тот же. Седой отец выглядел массивным; лоб его пересекала морщина, углублявшаяся всякий раз, когда он говорил с особым увлечением; привычка принимать решения и управлять наделила его властной сдержанностью манер. Рекс показался бы портретом отца в молодости, если бы можно было представить мистера Гаскойна без определенных планов и принципов, с разбитым сердцем и душевной болью, скрывать которую он умел не лучше раненого животного. Анна же являла собой миниатюрную копию Рекса: ее лицо повторяло каждое выражение лица брата, словно на двоих они делили одну душу.

– Ты знаешь причину моего страдания, отец, – начал Рекс, и мистер Гаскойн кивнул.

– К жизни в этой части мира я больше не пригоден. Не сомневаюсь, что возвращение в Кембридж бесполезно. Учиться я больше не могу. Провалю экзамены, и все затраты окажутся напрасными. Хочу получить ваше согласие начать другую жизнь, сэр.

Мистер Гаскойн кивнул уже не так уверенно, морщина на лбу заметно углубилась.

– Если вы дадите мне немного денег, то я бы отправился в одну из колоний, чтобы работать там на земле.

– Со мной вместе, папа, – добавила Анна. – Ведь Рексу потребуется женщина, чтобы вести хозяйство. Мы оба никогда не вступим в брак, и зажили бы счастливо. Конечно, уехать от вас с мамой нелегко, но вам надо воспитывать остальных детей, а мы больше хлопот не доставим.

Анна встала и подошла к отцу. Мистер Гаскойн не улыбнулся, но обнял дочь, посадил на колени, словно исключив из разговора неразумное дитя, и обратился к сыну:

– Признаешь ли ты, что жизненный опыт дает мне право судить за тебя, что я в состоянии решить практические вопросы лучше, чем решишь их ты?

– Да, сэр.

– Возможно, ты признаешь также – правда, не хотелось бы это подчеркивать, – что сыновнее почтение обязывает тебя считаться с моими суждениями и желаниями?

– Я еще ни разу вам не противоречил, сэр. – В глубине души Рекс чувствовал, что не сможет уступить отцу в главном требовании: отказаться от путешествия в колонии и вернуться в Кембридж.

– Но сделаешь это, если утвердишься в поспешном и глупом решении и не прислушаешься к суждениям, подсказанным мне жизненным опытом. Полагаю, ты уверен, что пережил тяжкий удар, изменивший все твои склонности, притупивший мозг, лишивший способности ко всякому труду, кроме самого грубого, и навсегда отвративший от общества. Я прав? Так ты считаешь?

– Что-то в этом роде. Я не смогу выполнять работу, обязательную для меня в Старом Свете. Не осталось душевных сил. Никогда больше я не стану прежним. Без тени неуважения к вам, отец, я думаю, что молодой человек имеет право выбрать собственный путь в жизни, если не причиняет никому вреда. Многие предпочитают домашний уют, и лишь некоторые стремятся отправиться туда, где есть еще не освоенные земли.

– Я убежден – и для этого у меня есть верные основания, – что нынешнее состояние твоего ума преходяще; если ты исполнишь намерение и уедешь, то в недалеком будущем пожалеешь, что не закончил учебу. Разве у тебя не хватит силы воли последовать моему совету и на собственном опыте убедиться в его правоте? Никак не могу согласиться, что ты волен бросить все, превратиться в колониста и, засучив рукава пропитанной соленым потом рубахи, от зари до зари махать лопатой и мотыгой. На мой взгляд, ты не имеешь права покидать родину до тех пор, пока не попытаешься честным трудом извлечь пользу из полученного здесь образования. Умолчим о том горе, которое твой отъезд доставит нам с мамой.

– Глубоко сожалею, но что же делать? Учиться я не могу, это точно, – возразил Рекс.

– Возможно, не сразу: придется пропустить семестр. Я уже позаботился о том, как ты проведешь следующие два месяца. Но должен признаться, Рекс, ты глубоко меня разочаровал. Я всегда считал тебя умным человеком. И вдруг, пережив самую банальную неприятность, через которую переступают почти все мужчины, ты утратил чувство долга. Можно подумать, что мозг твой внезапно размягчился, лишив тебя ответственности.

Что оставалось Рексу? Внутренне он продолжал сопротивляться, однако противопоставить железным аргументам отца хоть сколько-нибудь убедительные доводы не мог. Несмотря на увещевания мистера Гаскойна, по-прежнему уверенный, что готов уже завтра мчаться в колонии, он сознавал, что должен испытывать иное чувство – и испытывал бы, если бы был умнее и лучше, – чувство глубокой привязанности ко всему, что его взрастило. Только эта вера поддерживает нас в душевных недугах.

Рекс встал, словно желая показать, что разговор окончен.

– Значит, ты согласен с моим планом? – спросил мистер Гаскойн тем не допускающим возражений тоном, который свидетельствует о неизменности принятого решения.

Немного помолчав, Рекс ответил:

– Постараюсь сделать все, что в моих силах, сэр. Обещать не могу. – Он полагал, что старания окажутся напрасными.

Анна хотела было уйти вслед за братом, однако отец удержал ее в объятиях.

– Ах, папа, – обливаясь слезами, заговорила она, едва дверь закрылась. – Рексу очень тяжело, очень плохо. Разве он не выглядит больным?

– Да, так и есть, но поверь: скоро ему станет лучше. Горе уляжется и забудется. А ты, Анна, сиди тихо, как мышка, и никому ни слова. После его отъезда даже не упоминай о том, что произошло у нас дома.

– Хорошо, папа. Но я ни за что и никогда не стану такой, как Гвендолин, – чтобы в меня так ужасно влюблялись. Слишком больно видеть эти страдания.

Анна не осмелилась признаться, что разочарована запретом отправиться в колонии вместе с братом, но втайне часто вспоминала эту историю и говорила себе: «Подумать только, мне пришлось бы отказаться от выездов в свет, от перчаток, от кринолина, от бесед во время торжественного шествия к столу… от всего на свете!»

Чтобы утолить интерес пытливых мыслителей всех рангов, хочу точно указать время действия и связать течение жизни частных лиц с историческими событиями. Так вот, в эту эпоху мода на широкие кринолины вызвала в обществе дискуссию о необходимости увеличения пространства церквей, бальных залов и экипажей, но миниатюрная фигура Анны Гаскойн допускала размер юбки, рассчитанный исключительно на молодых леди четырнадцати лет от роду.

Глава IX

Через восемь месяцев после прибытия семейства в Оффендин – то есть в конце июня – по округе пронесся слух, возбудивший у многих живой интерес. К итогам американской войны он отношения не имел, однако затронул все сословия, населявшие территорию вокруг Вончестера. Земледельцы, пивовары, торговцы лошадьми, шорники – все сочли новость благой, достойной чистой радости, поскольку она доказывала высокое значение аристократии в такой свободной стране, как Англия. Кузнец из деревни Диплоу почувствовал, что настали хорошие времена; жены батраков вознадеялись, что их десятилетние и двенадцатилетние сыновья получат работу помощниками лакеев, а фермеры сдержанно, с оттенком сомнения признавали, что, возможно, теперь снова удастся выгодно продавать или обменивать сено и солому. Если люди низшего сословия выражали столь радужные надежды, можно легко предположить, что благородные жители округи испытывали еще большее удовлетворение, правда, связанное скорее с радостями жизни, чем с ее деловой стороной. Перспектива замужества, однако, посетила головы как простые, так и утонченные. Подобно тому, как посещение того или иного города королевской персоной вызывает в умах местного муниципалитета мечты о звании рыцаря или баронета, наша новость возбудила в благовоспитанных умах туманные мысли о браке.

Новость заключалась в том, что Диплоу-Холл, дом сэра Хьюго Мэллинджера, уже два года стоявший с печально закрытыми белыми ставнями окнами, не обращая внимания на старинные вязы и буки, не замечая чудесного, заросшего лилиями пруда, не восхищаясь зелеными лугами, где свободно бродили олени, готовился к приезду жильца. Остаток лета и весь охотничий сезон дом и конюшни должны были достойным образом соответствовать своему прямому назначению. Однако ожидался приезд не самого сэра Хьюго, а его племянника, мистера Хенли Мэллинджера Грандкорта – предполагаемого наследника титула баронета, ибо брак дяди принес только дочерей. Но судьба польстила молодому Грандкорту не только этой счастливой случайностью. В то время как шанс на титул баронета достался ему от отца, матушка подарила сыну каплю баронской крови, так что при благоприятных обстоятельствах – а именно в случае смерти нескольких стоящих между ним и титулом малознакомых дальних родственников – он вполне мог стать бароном и пэром королевства.

Природа так несправедливо распределила украшения среди птиц, что яркий хохолок достался только самцу. Впрочем, мы еще не полностью последовали совету опрометчивых философов, считающих, что человечество должно полностью копировать мир фауны, поэтому, если бы мистер Мэллинджер Грандкорт стал баронетом или пэром, его супруга разделила бы титул. Это обстоятельство вкупе с фактическим состоянием джентльмена заранее обеспечило супруге, на данный момент еще не избранной, общий сочувственный интерес как к женщине, чье благополучие определено раз и навсегда.

Некоторые из читателей романа, несомненно, сочтут невероятным, что люди могут строить матримониальные планы лишь на том основании, что неподалеку должен поселиться богатый холостяк с хорошими перспективами, и отвергнут данное утверждение как вымысел желчного автора. Строгие критики заявят, что ни они сами, ни их близкие родственники не способны на это, и не стоит тратить время на подобные умозрительные построения, которые вполне могут оказаться ошибочными. Но позвольте заметить, что в данном случае речь идет вовсе не о человеческой натуре в целом, а только о нескольких жителях уютного Уэссекса. Репутация их, однако, осталась незапятнанной. Больше того, могу с гордостью заявить, что все они сохранили добрососедские отношения с семействами своего круга, – например супруги Эрроупойнт, обитавшие в прекрасном поместье Кветчем-Холл. Никто не смог бы приписать им корыстных видов на брак единственной дочери, которой они оставляли по меньшей мере полмиллиона. Однако, слегка волнуясь о будущем дорогой Кэтрин (она решительно отвергла предложение лорда Слогана, безупречного ирландского пэра, чьему поместью не хватало лишь дренажной системы и населения), лорд и леди Кветчем интересовались – возможно, не только из филантропических соображений – будущим соседом, а именно: хорош ли собой мистер Грандкорт, здоров ли, добродетелен ли, а если либеральный консерватор, то не слишком ли либеральный? Не желая ничьей смерти, грядущий титул они воспринимали как желанное событие.

Если подобные мысли посещали мистера и миссис Эрроупойнт, то стоит ли удивляться, что мистер Гаскойн также не остался безразличным? Священный сан отнюдь не отменяет забот отца и попечителя, тем более что забот с каждым днем становилось все больше.

Естественно, никто не сообщал друг другу все, что чувствовал и думал относительно приезда молодого Грандкорта. Излишняя открытость не оказывает благоразумной помощи ни в одном деле – даже в производстве кислот или определении местоположения неподвижных звезд. Вас либо опередят, воспользовавшись вашими же идеями, либо, обладая иными взглядами на кислоты и неподвижные звезды, составят о вас дурное представление. Мистер Гаскойн не спрашивал мистера Эрроупойнта, обладает ли тот достоверным источником информации о Грандкорте как о возможном муже для очаровательной девушки. Точно так же миссис Эрроупойнт не спешила делиться с миссис Дэвилоу убежденностью, что если Грандкорт займется поисками супруги в окрестностях Диплоу, то разумно ожидать единственного исхода: он непременно предложит руку и сердце Кэтрин. Та, в свою очередь, не примет ни этой руки, ни этого сердца, если не проникнется полной уверенностью в грядущем счастье. Размышлениями о возможном брачном союзе священник не делился даже с женой, поскольку трезво рассуждал, что на следующем собрании клуба лучников мистер Грандкорт встретится с Гвендолин. Но стоит ли говорить, что разум миссис Гаскойн работал в этом направлении куда активнее? В разговоре с сестрой она воскликнула:

– Было бы счастьем, если бы эта девушка удачно вышла замуж!

Различив в страстном пожелании ноту осуждения своей любимицы, миссис Дэвилоу сочла за благо не отвечать вслух, хотя мысленно возразила: «Не надейся заставить ее пойти под венец ради твоего удовольствия». Когда речь заходила о дочери, добрая матушка становилась довольно резкой, если не сказать грубой.

Мужу миссис Гаскойн сказала:

– Говорят, что у мистера Грандкорта есть два собственных поместья, а в Диплоу он собирается охотиться. Остается надеяться, что аристократ станет для всей округи хорошим примером. Генри, ты что-нибудь слышал о новом соседе?

Мистер Гаскойн ничего не слышал. Во всяком случае, даже если знакомые мужчины сплетничали в его присутствии, он предпочитал не повторять сплетни и не придавать им значения. Пастор считал неприличным любопытствовать относительно прошлого молодого человека, чье происхождение, богатство и, как следствие, праздность делали невинными многие привычки, которые в иных условиях оказались бы непростительными. Что бы ни делал Грандкорт, он сумел не разориться. А хорошо известно, что в мире азартных игр тот, кто обладает силой воли встать и уйти, разорив других, считается победителем и пользуется всеобщим уважением. Не было никаких достоверных сведений, что мистер Грандкорт нуждался в исправлении больше других молодых людей в возрасте тридцати пяти лет. Во всяком случае, богатый землевладелец, в чьих жилах смешалась благородная кровь двух старинных фамилий, не нуждался в таком же пристрастном допросе, который приходится терпеть нанимающемуся дворецким или слугой.

Миссис Дэвилоу также не могла остаться равнодушной к появлению в округе человека, способного обеспечить Гвендолин блестящее будущее. Мистер Грандкорт представал в воображении миссис Дэвилоу красивым, прекрасно воспитанным молодым человеком, безусловно удовлетворяющим ее строгие требования к мужу любимой дочери. Но удовлетворит ли он требования самой Гвендолин? Матушка не знала, что именно угодило бы вкусу молодой леди и разбудило спящие чувства: не исключено, что это окажется не внешнее совершенство, а нечто другое. С трудом подбирая беспроигрышный вариант, матушка мысленно успокоила себя: «Если она даст согласие подходящему человеку, не так уж и важно, полюбит ли она его». Каким бы ни оказался ее собственный брак, она желала замужества дочери. Однако неудачи семейной жизни привели к тому, что миссис Дэвилоу почти не беседовала с Гвендолин о привлекательных сторонах замужества, опасаясь получить ответ, подобный тому, который сама дала, когда любящая мамаша, убеждая ее принять предложение, пообещала: «Ты будешь счастлива». – «Да, мама, как ты», – парировала дочь.

В отношении мистера Грандкорта миссис Дэвилоу меньше всего была склонна возводить воздушные замки: она этого стыдилась, а кроме того, боялась, что Гвендолин, узнав об этом, заранее воспылает презрением к желательному супругу. Разыгравшаяся после прощального визита Рекса бурная сцена внушила матушке новое чувство опасности: теперь она боялась касаться тайных переживаний дочери и поспешно определять, в чем для нее заключается благополучие. Вот только сама миссис Дэвилоу не представляла иной формы благополучия, чем замужество.

Обсуждение платья, в котором Гвендолин предстояло появиться на заседании клуба лучников, приобрело особенное значение. Наконец было решено, что Гвендолин наденет белое кашемировое платье, а лучшим украшением к нему станет светло-зеленое перо, прикрепленное к шляпке. Стоя перед зеркалом, Гвендолин неожиданно изобразила, как натягивает тетиву лука, и с удовольствием проговорила:

– До чего мне жалко других девушек из клуба лучников – ведь все они мечтают о мистере Грандкорте! Но ни у одной нет шансов!

От растерянности миссис Дэвилоу не нашлась что ответить, а Гвендолин лукаво продолжила:

– Ты ведь сама это знаешь, мама. Ты, дядя и тетя – все вы уверены, что он в меня влюбится.

Решившись на небольшую хитрость, миссис Дэвилоу возразила:

– Ах, дорогая, трудно утверждать наверняка. Мисс Эрроупойнт обладает достоинствами, которых у тебя нет.

– Знаю. Но ее достоинства требуют осмысления, а моя стрела пронзит его сердце раньше, чем он успеет задуматься. Он падет к моим ногам, и я отправлю его за тридевять земель в поисках обручального кольца счастливой жены. Тем временем все, кто стоит между ним и титулом, умрут от разных болезней. Он вернется без кольца, но лордом Грандкортом, и снова падет к моим ногам. Стоя над ним, я засмеюсь, и он поднимется в негодовании. Я засмеюсь громче. Он вскочит на коня и помчится в Кветчем-Холл, где обнаружит, что мисс Эрроупойнт недавно вышла замуж за бедного музыканта. Миссис Эрроупойнт сорвет с головы чепчик, а мистер Эрроупойнт, как всегда, останется в стороне. Лорд Грандкорт гордо удалится и вернется в Диплоу.

Жила ли когда-нибудь на свете другая такая же молодая ведьма? Вы с невинным видом пытались что-нибудь от нее скрыть и думали, что у вас это получилось, но вдруг оказывалось, что все это время она точно знала, о чем вы так старательно помалкивали! С таким же успехом можно было запереть дверь на ключ, чтобы отгородиться от сырости! Не исключено, подумала миссис Дэвилоу, что благодаря дару прорицания и о самом мистере Грандкорте Гвендолин уже знала больше, чем все остальные.

– Каким человеком ты его представляешь? – спросила она.

– Дай подумать! – Колдунья приложила указательный пальчик к губам, слегка нахмурилась, а потом, словно найдя ответ, взмахнула рукой. – Он маленького роста – мне по плечо, – но очень хочет казаться выше и для этого подкрутил вверх усы и отпустил длинную бороду. В правом глазу носит монокль, чтобы выглядеть умнее всех. Уверен в выборе жилета, но постоянно сомневается насчет погоды. На эту тему он и заведет первый разговор. Будет все время на меня смотреть и, чтобы монокль не вывалился, корчить страшные физиономии – особенно при попытке льстиво улыбнуться. Боясь рассмеяться, я не выдержу и опущу взгляд, а он сделает вывод, что его внимание мне небезразлично. Ночью мне приснится огромное насекомое с необыкновенной физиономией, а наутро он сделает предложение. Обо всем, что случится дальше, ты уже слышала.

– Это портрет мужчины, которого ты когда-то видела, Гвен. Мистер Грандкорт вполне может оказаться восхитительным молодым человеком.

– Да, конечно, – равнодушно произнесла Гвендолин, сняла шляпку и принялась задумчиво крутить ее в руках. – Интересно, как ведет себя восхитительный молодой человек? Знаю, что у него есть охотничьи собаки и скаковые лошади, особняк в Лондоне и два загородных дома: один с зубчатыми башнями, а второй с верандой. И если он убьет нескольких родственников, то, вероятно, получит титул.

Ирония в этом монологе смешалась с изрядной долей искренней веры, а потому вызывала сомнения. Бедная миссис Дэвилоу пришла в смятение и взмолилась:

– Ради бога, не говори так, дитя! Ты читаешь опасные книги – они и вселяют подобные мысли обо всем на свете. Когда мы с твоей тетушкой были молоды, то ничего не знали о грехе. По-моему, так было лучше.