Текст книги "Славно, славно мы резвились"

Могут сказать, что такие издания уже существуют. Есть, например, немало высоколобых журналов, где романы пусть и скупо, но рецензируются всерьез, а не для вида.

Все так, но дело в том, что для таких изданий рецензирование романов – дело побочное, и уж, конечно, они даже не пытаются отслеживать весь объем текущей литературной продукции. Они принадлежат миру высоколобых, а в этом мире уже вошло в привычку считать, что само чтение романов – занятие недостойное. Но роман – это популярная форма искусства, и подходить к нему с позиций «Крайтериона» или «Скрутини»[32]32
  Английские ежеквартальники, редактировавшиеся соответственно Т. С. Элиотом и Ф. Р. Ливисом и сосредоточенные по преимуществу на проблемах модернистской эстетики.


[Закрыть] с их представлением о литературе как игре в бисер (одной бусиной больше, одной меньше, в зависимости от обстоятельств) между узкими группками посвященных бессмысленно. Романист – это по преимуществу повествователь, а хорошим повествователем можно быть, не являясь «интеллектуалом» в узком смысле слова (взять, к примеру, Троллопа, Чарлза Рида, Сомерсета Моэма). Каждый год публикуется порядка пяти тысяч романов, и Ральф Штраус[33]33
  Ральф Штраус (1882–1950) – с 1928 года и вплоть до своей кончины ведущий рецензент газеты «Санди таймс». – Примеч. изд.


[Закрыть] заклинает вас прочитать их все, во всяком случае, сам бы он прочитал, если бы нужно было все их отрецензировать. «Крайтерион», наверное, снисходит до того, чтобы заметить с дюжину. Но между пятью тысячами и дюжиной может оказаться сто или двести или даже пятьсот романов, в которых обнаруживаются самые разнообразные, но истинные достоинства, и именно на них следовало бы сосредоточиться критику, который вообще читает романы.

Но для начала главное – определить критерий оценки. Большое количество романов не заслуживает даже упоминания (представьте только, какой ужасный ущерб был бы нанесен критике, если бы каждая серия «Записок Пег» удостаивалась торжественного отклика), но даже те, что заслуживают, располагаются на совершенно разных этажах литературы. «Лотерея» – хорошая книга, равно как и «Остров доктора Моро», а вместе с ними – «Пармская обитель» и «Макбет», но «хороши» все они на разных уровнях. Точно также «Когда приходит зима», и «Любимые», и «Асоциальные социалисты», и «Латы сэра Ланселота» – все это плохие книги, но опять-таки «плохие» каждая на своем уровне. Именно этот факт рецензенты-халтурщики сознательно игнорируют. Надо найти какую-нибудь возможность выработать систему, причем довольно строгую, распределения книг по категориям – А, Б, В и так далее, так, чтобы независимо от того, хвалит рецензент книгу или бранит, можно было, по крайней мере, понять, хочет ли он, чтобы мы поняли, насколько серьезны его оценки. Что же касается рецензентов, это должны быть люди, которым действительно интересно искусство романа (и это, наверное, люди не высоколобые, и не узколобые, и не среднелобые, но гибколобые), люди, которым не безразлична форма, но еще более небезразлично содержание – то, о чем написана книга. Таких людей немало; если взглянуть на ранние опыты иных самых ничтожных в кругу рецензентов-халтурщиков, можно убедиться, что начинали они именно в таком духе, хотя сейчас совершенно безнадежны. Кстати, было бы совсем неплохо, если бы рецензированием романов занималось побольше любителей. Весьма вероятно, что человек, не зарабатывающий писаниями себе на жизнь и прочитавший книгу, которая произвела на него сильное впечатление, расскажет, о чем она написана, лучше, чем компетентный, но скучный профессионал. Именно поэтому американские рецензии, при всей своей тупости, лучше английских; в них больше любительства, а это значит – больше серьезности.

Мне кажется, примерно таким способом, который я только что описал, роман сможет восстановить свою репутацию. Что нам по-настоящему нужно, так это издание, которое держало бы руку на пульсе текущей литературы и вместе с тем не стало бы понижать критерии оценки. Пусть это будет издание незаметное, такое, в каком издатели рекламу размещать не будут; но, с другой стороны, услышав, что где-то прозвучала похвальная оценка, действительно представляющая собой оценку, они с охотой процитируют ее на суперобложке. Если речь идет даже о совсем скромном издании, вполне вероятно, его продукция поднимет общий уровень рецензирования романов, ибо та чушь, что несется со страниц воскресных газет, не иссякает только потому, что ее не с чем сравнить. Но даже если рекламное рецензирование будет продолжаться в том виде, в каком оно существует сейчас, оно утратит прежнее значение, ибо зазвучат трезвые критические голоса, дающие понять немногим, что серьезные умы все еще могут посвятить себя чтению романов. Ибо подобно тому, как Господь, посуливший, что не разрушит Содом, если в нем найдутся хоть десять праведников, роман не подвергнется общему осмеянию, если люди будут знать, что где-то каким-то образом работают рецензенты, у которых в голове не одна солома.

Ну а пока, если вы хоть иногда открываете романы и уж тем более их пишете, картина открывается в высшей степени удручающая. Само слово «роман» порождает мгновенные ассоциации со словами «суперобложка», «гений» и «Ральф Штраус» так же безотказно, как слово «цыпленок» рифмуется со словами «хлебный соус». Интеллигентные люди едва ли не инстинктивно бегут романов, как чумы; в результате уже состоявшиеся романисты превращаются в ничто, а дебютанты, которым «есть что сказать», начинают подыскивать какую-нибудь иную форму высказывания. Что за всем этим должен последовать упадок, представляется очевидным. Посмотрите хоть на дешевое чтиво, валяющееся на прилавках любого вокзального киоска. Это не более чем отходы романа, имеющие такое же отношение к «Манон Леско» и «Дэвиду Копперфилду», какое болонка имеет к волку. Представляется вполне вероятным, что в непродолжительном времени средний роман будет не сильно отличаться от четырехпенсовой повестушки, хоть, нет сомнений, появится в переплете за семь с половиной шиллингов, под медные звуки издательских труб. Кто только не предсказывал в последнее время, что роман обречен на гибель уже в ближайшем будущем. Я в это не верю – по причинам, перечисление которых было бы слишком долгим, но которые довольно очевидны. Гораздо более вероятно – если только не удастся заставить вернуться к нему лучшие литературные силы, – что он сохранится в какой-нибудь пустой, жалкой, упадочной форме вроде современных надгробий или в духе кукольных представлений с участием горбуна Панча и его жены Джуди.

«Нью инглиш уикли», 12 и 19 ноября 1936 г.

Смешно, но не вульгарно

Великая эпоха английской юмористики – не шаржей, не сатир, но просто юморесок – пришлась на первые три четверти XIX столетия.

В это время увидели свет бесчисленные комические истории, вышедшие из-под пера Диккенса, блестящие бурлески и новеллы Теккерея, такие как «Роковые сапоги» и «Малый обед у Тимминса», «Охота мистера Джоррока» Сартиса, «Алиса в Стране чудес» Льюиса Кэрролла, «Уроки миссис Кодл» Дугласа Джерролда, а также немалое количество юмористических стихов Р. Х. Барэма, Томаса Худа, Эдварда Лира, Артура Хью Клау, Чарлза Стюарта Калверли и других. Еще два шедевра в том же духе, «Наоборот» Ф. Эстли и двухтомный «Дневник анонима» Гроссмита появились совсем немногим позже указанного мною времени. К тому же примерно до начала 60-х годов XIX века сохранялось такое явление, как комические рисунки, достаточно сослаться на иллюстрации Крукшенка к сочинениям Диккенса, иллюстрации Лича к юморескам Сартиса и даже иллюстрации Теккерея к собственным текстам.

Я не хочу сказать тем самым, будто в нынешнем столетии вообще не появилось сколько-нибудь значительных произведений в юмористическом духе. Мы прочитали, например, книги Барри Пейна, У. У. Джейкобса, Стивена Ликока, П. Г. Вудхауса, Х. Г. Уэллса (те, где он склонен к улыбке), Ивлина Во, наконец – хотя это скорее сатира, нежели юмор, – Хилари Беллок. Тем не менее следует признать, что не над чем нам сейчас посмеяться так, как смеялись некогда над «Записками Пиквикского клуба», и что, быть может, еще более важно, – не выходит и не выходило за последние десятилетия ни одного первоклассного периодического издания юмористического свойства. Привычные обвинения в адрес «Панча»[34]34
  Британский сатирический журнал.


[Закрыть], что, мол, «не таков он нынче, каким был когда-то», пожалуй, в настоящий момент не вполне справедливы, ибо сейчас он смешнее, чем десять лет назад; но в то же время он далеко не так смешон, как девяноста лет назад.

Точно так же утратили былую живость юмористические стихи – в этом жанре английской поэзии нынешнего века похвастать нечем, за исключением разве что сочинений Беллока и одного-двух стихотворений Честертона; что же касается карикатур как таковых, а не просто иллюстраций к литературным текстам, то они и вовсе сделались величайшей редкостью.

Все это общепризнано. Если вам захотелось посмеяться, вы скорее отправитесь в мюзик-холл или на какой-нибудь из фильмов Уолта Диснея, или переключите телевизор на канал, где показывают фильм с участием Томми Хэндли[35]35
  Томми Хэндли (1892–1949) – английский комедийный актер.


[Закрыть], или купите пару-другую почтовых открыток с рисунками Доналда Макгилла[36]36
  Доналд Макгилл (1875–1962) – английский художник, прославившийся смелыми эскизами почтовых открыток.


[Закрыть], нежели откроете какую-нибудь книгу или периодическое издание. Точно так же общепризнано, что американские писатели-юмористы и рисовальщики обогнали нас, англичан. Сегодня нам некого выставить против Джеймса Тербера или Деймона Раньона.

Мы не можем с уверенностью сказать, как смех зародился и какие биологические потребности он удовлетворяет, но что, в самом общем смысле, вызывает смех, – да, можем.

Нечто смешно, когда оно, это нечто, нарушает установившийся порядок вещей, но так, чтобы никого при этом не обидеть и не напугать. Любая шутка – это игрушечная революция. Если вам угодно определить, что такое юмор, в двух словах, можно сказать так: это величавость, посаженная на гвоздик с оловянной шапочкой. Все, что – неважно, что именно, – подрывает величавость и сбрасывает ее с пьедестала, желательно с грохотом, то и смешно. Чем выше пьедестал, тем смешнее. Швырнуть пирог с заварным кремом в епископа смешнее, чем в викария. Имея в виду этот общий принцип, мне кажется, легче увидеть, что случилось с английской юмористической литературой в этом столетии.

Едва ли не все нынешние английские юмористы слишком добронравны, слишком мягкосердечны и слишком непритязательны, причем непритязательны осознанно. Возникает впечатление, что романы П. Г. Вудхауса или стихи А. П. Херберта неизменно адресуются процветающим биржевикам, отвлекающимся на полчаса от дел насущных в гостиной какого-нибудь пригородного гольф-клуба. Больше всего им и им подобным не хочется копаться в грязи, неважно какой – моральной, религиозной, политической или интеллектуальной. Не случайно лучшие нынешние писатели-юмористы – Беллок, Честертон, а также авторы популярных песенок «Тимоти Шай» и совсем недавней «Бичкомбер», – приверженцы католицизма, иначе говоря, люди серьезные и откровенно готовые нанести удар ниже пояса. Нелепое свойство современного английского юмора – отход от брутальности и страх перед интеллектом, – можно выразить в одной фразе: «смешно, но не вульгарно». «Вульгарно» в данном контексте означает «неприлично», и можно сразу же согласиться с тем, что лучшие шутки – вовсе не обязательно шутки сальные. Например, Эдвард Лир или Льюис Кэрролл таким образом не шутили никогда, а Диккенс и Теккерей крайне редко.

Вообще, в целом ранние викторианские писатели избегали шуток, связанных с сексом, хотя кое у кого, например, у Сартиса, Марриота и Барэма, можно найти следы грубого юмора XVIII столетия. Но беда в том, что характерное для наших времен пристрастие к тому, что называют «чистым юмором», означает на деле общее нежелание касаться серьезных или неоднозначных предметов. В конце концов, неприличие – это одна из форм вызова. «Рассказ Мельника» Чосера – бунт в сфере морали, точно так же, как «Приключения Гулливера» – бунт в сфере политики. Правда состоит в том, что смешным, да так, чтобы запомнилось, не станешь, не обратившись в какой-то момент к предметам, которые богатые, сильные и самодовольные предпочли бы обойти молчанием.

Выше я назвал кое-кого из наших лучших писателей-юмористов XIX столетия, но контраст с временами нынешними бросится в глаза еще больше, если отступить назад и вспомнить мастеров юмора более ранних времен – хотя бы Чосера, Шекспира, Свифта, авторов пикарескных романов – Смоллета, Филдинга и Стерна. А ведь можно обратиться и к иностранным писателям, от Античности до Нового времени, – Аристофану, Вольтеру, Рабле, Боккаччо, Сервантесу. Всем им свойственна и брутальность, и откровенность. Людей заворачивают в одеяло, они падают в парник для огурцов, их прячут в корзинах для грязного белья, они крадут, лгут, мошенничают и вообще оказываются в самых разных унизительных ситуациях. И все великие писатели-юмористы обнаруживают склонность разоблачать верования и убеждения, на которых стоит государство. Боккаччо пишет об Аде и Чистилище в духе фабльо, Свифт насмехается над самой идеей человеческой добродетели, Шекспир заставляет Фальстафа возносить хвалу трусости в разгар военного сражения. Что же касается святости брачных уз, то это вообще ключевой объект насмешки в христианском обществе на протяжении большей части последнего тысячелетия.

Из этого отнюдь не следует, будто юмор по самой своей природе аморален или антисоциален. Шутка, даже в самой острой своей форме, – это лишь преходящий бунт против добродетели, и цель ее состоит не в том, чтобы принизить человека, но в том, чтобы напомнить, что он уже и без того принижен. Склонность к самым неприличным шуткам вполне может сосуществовать с самыми строгими моральными стандартами, как у Шекспира. Иные писатели-юмористы вроде Диккенса преследуют определенную политическую цель, другие, в духе Чосера или Рабле, принимают испорченность общества как некую неизбежность; но никто из писателей-юмористов любого ранга не исходил из того, что общество устроено правильно. Юмор – это развенчание человечества. И смешно только то, что относится к людям. Животные, допустим, смешны лишь в той степени, в какой они представляют собой карикатуру на нас самих. Камень сам по себе не может быть смешным, но он становится смешным, если попадает в глаз человеку или на нем высекают лик человеческий.

При этом существуют и более тонкие методы развенчания, нежели бросок куска пирога с заварным кремом. Юмористический потенциал содержится, например, в чистой фантазии, которая опрокидывает представление человека о себе как о личности не только величавой, но и трезвомыслящей. Юмор Льюиса Кэрролла – это, по существу, насмешка над логикой, а юмор Эдварда Лира – это нечто вроде полтергейста, вторгающегося в сферу здравого смысла. Когда Черная Королева замечает: «Я видела холмы, в сравнении с которыми ты бы этот холм назвала равниной», она, по-своему, подрывает основы общества не менее яростно, нежели Свифт или Вольтер. Комическое стихотворение, например «Сватовство Йонги-Бонги-Боя» Лира, нередко строится на эффекте создания фантастической вселенной, достаточно похожей на вселенную подлинную, чтобы лишить ее какой бы то ни было величавости. Но чаще оно основывается на контрасте – начинается на высокой ноте, а затем вдруг с треском обрушивается. Примером может служить четверостишие Калверли:

 
Дитятей по зеленым склонам
Весь день бывал я бегать рад,
Слегка, признаться, усмиренный
Костюмом, что был тесноват[37]37
  Здесь и далее перевод стихов Н. Сидемон-Эристави.


[Закрыть],
 

в котором первые две строки должны создать у читателя впечатление, будто перед ним откроется сентиментальная картина нежного счастливого детства.

Или взять «Современного путешественника» Беллока с его романтическими образами Африки:

 
О Африка, край грез и снов,
Земля бесчисленных песков,
Но джунглей, в общем, тоже…
О ты, Офир, в котором встарь
Сам Соломон, мудрейший царь,
Брал золото для храма,
И, отправляясь в край родной,
Все золото увез с собой,
Оставив только ямы.
 

В своем «постскриптуме» к стихотворению Уитьера «Мод Маллер» с его куплетами вроде:

 
Ну а в день, когда их брак свершился,
Братец Мод со злости удавился.
 

Брет Гарт проделывает, по существу, тот же фокус, как, впрочем – по-своему, разумеется, – и Вольтер в комическом эпосе La Pucelle[38]38
  Орлеанская девственница.


[Закрыть], и Байрон в целом ряде своих произведений.

Легкая английская поэзия нынешнего столетия – см., например, стихи Оуэна Симена, Гарри Грэхема, А. П. Херберта, А. А. Милна и других – представляет собой жалкое зрелище: ей не хватает не только изобретательности, но и интеллекта. Авторы слишком озабочены тем, чтобы не выглядеть умниками – хоть и пишут они в рифму, – чтобы не выглядеть поэтами. Ранневикторианскую легкую поэзию как раз преследует призрак поэтичности; в версификационном смысле она стоит на исключительной высоте, порой в ней возникают аллюзии, и она становится «трудной».

 
В осколках спина Каллипиги, – смотри,
Черт побери!
Венере Медичи тоже досталось,
Анадиомена же – тоже не малость —
Так пострадала, что нужен бы нам
Пальчиков список, – какая жалость! —
Раскиданных там и сям.
 

Барэм тут творит чудеса виртуозности, каким позавидовал бы самый серьезный поэт. Или, если вновь обратиться к Калверли, к его «Оде табаку»:

 
Ты, что в час перед боем
Храбрость несешь с собою,
В сумке потертой седельной
Царишь безраздельно,
Сладок в тиши рассвета,
Слаще – после обеда,
Но всего нам отрадней
В час неги закатный.
 

Как далее становится ясно из текста стихотворения, Калверли не страшится обложить данью читательское внимание и насыщает строки туманными латинскими аллюзиями. Он пишет не для простаков и демонстрирует – особенно в «Оде пиву» – великолепную способность играть контрастами, ибо сознательно стремится дрейфовать в сторону истинной поэзии, рассчитывая на определенный уровень образованности у читателя.

Получается, нельзя быть смешным, не будучи вульгарным – то есть вульгарным в том смысле, какой вкладывают в это слово те, к кому, кажется, и адресуются по преимуществу нынешние писатели-юмористы. Ибо «вульгарен» не только секс. То же самое можно сказать о смерти, деторождении и нищете – еще трем предметам мюзик-холльного юмора в его лучших образцах. Уважение к интеллекту и развитому интересу к политике считается если и не вульгарным, то, по крайней мере, сомнительным с точки зрения вкуса. Но не получится быть по-настоящему смешным, если твоя главная цель заключается в том, чтобы польстить имущим: слишком многое останется за бортом. На самом деле, чтобы стать смешным, надо быть серьезным. Возникает впечатление, что «Панч», по крайней мере за последние сорок лет, стремится не столько позабавить своего читателя, сколько вселить в него уверенность. Скрытое послание журнала читателю заключается в том, что все, что ни происходит, – к лучшему, и ничему не суждено измениться по-настоящему.

Начиналось все совершенно иначе.

Декабрь 1944 г.

Опубликовано: «Лидер», 28 июля 1945 г.

В защиту П. Г. Вудхауса

[39]39
  Пелам Гренвилл Вудхаус (1881–1975) – английский прозаик и драматург-комедиограф, автор всемирно знаменитого цикла романов о молодом аристократе Дживсе и его плутоватом слуге Вустере.


[Закрыть]

Когда ранним летом 1940 года немцы одним броском завоевали Бельгию, среди их трофеев оказался П. Г. Вудхаус, живший в начале войны на своей вилле Ле Туке и, кажется, до самого последнего момента не отдававший себе отчета в том, что подвергается опасности. Уже попавший в лагерь для перемещенных лиц, он, говорят, обронил: «Быть может, теперь мне удастся написать серьезную книгу». Какое-то время писатель находился под домашним арестом, и по собственному позднейшему свидетельству, обращались с ним вполне доброжелательно, а квартировавшие в соседних домах немецкие офицеры частенько «заглядывали принять ванну или посидеть за столом».

Через год, 25 июня 1941 года, прошло сообщение, что Вудхаус из плена освобожден и проживает в берлинском отеле «Эдлон». Уже на следующий день публика с изумлением узнала, что он согласился выступать на немецком радио с передачами «не политического» содержания. Ознакомиться с полным текстом этих передач затруднительно и доныне, но, судя по всему, было их общим числом пять, между 26 июня и 2 июля, после чего немцы отстранили его от эфира. Первое выступление от 26 июня было, собственно, не передачей по нацистскому радио, но интервью с Гарри Флэннери, корреспондентом компании Си-би-эс, тогда еще державшей в Берлине своего корреспондента. Вудхаус также опубликовал статью в «Сатердей ивнинг пост», написанную еще в лагере для перемещенных лиц.

Статья и радиопередачи были посвящены в основном лагерному быту Вудхауса, но встречались в них и замечания, правда, очень беглые, касающиеся войны. Вот несколько характерных примеров:

«Я никогда не интересовался политикой. Я совершенно не способен испытывать сколь-нибудь агрессивное чувство. Стоит мне почувствовать неприязнь к какой-либо стране, как я сталкиваюсь с вполне приличным парнем. Мы протягиваем друг другу руку, и любые враждебные мысли или чувства рассеиваются.

Недавно начальство смотрело, как мы вышагиваем на плацу, и пришло к разумной мысли: во всяком случае, нас поместили в местную психушку. Я пробыл там сорок две недели. О заключении можно сказать немало хорошего. Оно не дает болтаться по салунам и приучает к чтению. Главное неудобство заключается в том, что тебя надолго отрывают от дома. Когда я вернусь к жене, надо понадежнее спрятать рекомендательное письмо.

До войны я всегда скромно гордился тем, что я англичанин, но теперь, проведя несколько месяцев в этой коробке, или склепе, набитом англичанами, я начинаю испытывать некоторые сомнения… От Германии мне нужно только одно: чтобы она давала мне кусок хлеба, велела господам с ружьями, стоящим у главного входа, смотреть в другую сторону, а все остальное оставила за мной… Взамен я готов передать ей во владение Индию, подарить свои книги с автографом и открыть тайный рецепт приготовления на радиаторе тонко нарезанной картошки. Это предложение сохраняет силу до следующей среды».

Первая из вышеприведенных выдержек породила настоящий скандал. Возмущение вызвали также слова Вудхауса из интервью Флэннери: «выиграет Британия войну или нет», и репутацию его ничуть не улучшило описание (в одной из радиопередач) дурных манер бельгийских узников, с которыми он оказался в лагере для перемещенных лиц. Немцы записали эту передачу на пленку и много раз повторяли ее в эфире. Кажется, они почти не подвергали цензуре тексты Вудхауса, позволяя ему не только шутить на тему условий лагерной жизни, но и ссылаться на то, что «все заключенные лагеря Трост от души верят в окончательную победу Британии». Тем не менее общий смысл радиопередач сводился к тому, что обращались с ним прилично и зла он ни на кого не держит.

Передачи сразу вызвали в Англии взрыв негодования. Последовали запросы в парламенте, сердитые отклики прессы, поток писем от собратьев-писателей, главным образом неодобрительных, хотя один-два автора призывали не судить слишком поспешно, а кое-кто оговаривался в том смысле, что Вудхаус не ведает, что творит. 15 июля Би-би-си обнародовала исключительно резкое послесловие комментатора «Дейли миррор», писавшего под псевдонимом Кассандра: он заклеймил Вудхауса «предателем родины». В послесловии употреблялись такие выражения, как «квислингист»[40]40
  Видкун Квислинг (1887–1945) – глава правительства Норвегии во времена гитлеровской оккупации. В 1945 г. предстал перед судом по обвинению в государственной измене и приговорен к смертной казни.


[Закрыть] и «прихлебатель фюрера». Главное же обвинение заключалось в том, что участие в нацистской пропаганде стало ценой, которую Вудхаус заплатил за освобождение из лагеря.

Кое у кого послесловие Кассандры вызвало протест, но в целом лишь сплотило ряды противников Вудхауса. В частности, множество библиотек, причем из числа ведущих, прекратили выдачу его книг. Вот характерное сообщение:

«Уже через двадцать четыре часа после выступления Кассандры, обозревателя газеты «Дейли миррор», Совет округа Урбан (Северная Ирландия) запретил выдачу книг Вудхауса в городской библиотеке Портдауна. Мистер Эдвард Макканн заявил, что передача Кассандры поставила точку в этой истории. Юморист Вудхаус больше не существует». («Дейли миррор»)

Вдобавок Би-би-си сняла с эфира чтение стихов Вудхауса, и запрет этот действовал еще года два. В декабре в парламенте прозвучало предложение предать Вудхауса суду за измену родине.

Есть старая присказка: если швыряться грязью в одно и то же место, какой-то кусок непременно прилипнет; вот и к Вудхаусу грязь прилипла, правда, весьма необычным образом. Сложилось впечатление, что в своих радиопередачах (при том, что никто не помнит, о чем в них шла речь) он выступает не только как изменник, но и как приверженец фашизма. Даже в ту пору в нескольких читательских письмах, направленных в газеты, утверждалось, что в его книгах уловимы «фашистские тенденции», и в последующие годы это обвинение повторялось из раза в раз. Ниже я постараюсь описать духовную атмосферу этих книг, но для начала важно понять, что события 1941 года позволяют обвинить Вудхауса только в одном грехе – глупости. И интерес на самом деле представляет вопрос, как и почему он оказался настолько глуп. Встретившись в июне 1941 года в отеле «Эдлон» с Вудхаусом (выпущенном из лагеря, но все еще находящимся под полицейским надзором), Флэннери сразу увидел, что имеет дело с политическим простаком, и при подготовке к интервью вынужден был остеречь его от иных слишком неосторожных высказываний, в одном из которых слегка угадывались антироссийские мотивы. Фраза «победит Англия или нет» в интервью действительно прозвучала. Вскоре после того Вудхаус сказал Флэннери, что собирается выступить по нацистскому радио, явно не видя в этом ничего предосудительного. Флэннери так описывает события того времени:

«Стало совершенно ясно, что вокруг Вудхауса сплелись нити целого заговора. Это был лучший за всю войну пропагандистский маневр нацистов, первый, в котором был использован человеческий фактор… Плак (один из заместителей Геббельса) отправился в лагерь близ Глейвица, где содержался Вудхаус, и, быстро убедившись, что писатель ничего не смыслит в политике, сразу составил некий план. Он предложил Вудхаусу в обмен на освобождение выступить с циклом радиопередач о своем лагерном опыте; не будет никакой цензуры, и к тому же автор сам займет место у микрофона. Из самого этого предложения явствует, что Плак знал, с кем имеет дело. Ему было известно, что во всех своих сочинениях Вудхаус иронизирует над англичанами, крайне редко отвлекаясь на что-либо иное, что он по-прежнему пребывает в том времени, о котором пишет, и не имеет ни малейшего представления о нацизме. Вудхаус стал для него персональным Берти Вустером»[41]41
  Гарри У. Флэннери. Командировка в Берлин. – Примеч. авт.


[Закрыть].

Что касается сделки между Вудхаусом и Плаком, была она или ее не было, это, кажется, домыслы Флэннери, и главным, почему Вудхаус взялся за это дело, было для него стремление наладить контакт с аудиторией и – всегдашняя страсть комедианта – заставить ее смеяться. Ясно, что в этих передачах не было ничего «квислингианского», в духе Эзры Паунда или Джона Эмери[42]42
  Джон Эмери – политик правого толка (1912–1945), сын Леопольда Эмери, патриота, парламентария-консерватора и министра по делам Индии и Бирмы (1940–1945). Джон Эмери был безудержным поклонником Гитлера; во время войны он выступал на немецком радио, призывая английских военнопленных сражаться на стороне Германии против Англии и России, а также выступал в разных странах Европы в поддержку гитлеровского режима. В декабре 1945 года он был казнен по приговору английского суда за измену. – Примеч. изд.


[Закрыть], да и вообще их автор, скорее всего, совершенно не понимал, что это такое. Кажется, Флэннери предупредил Вудхауса, что лучше бы ему воздержаться от выступлений по радио, но не очень настойчиво. Он замечает также, что, похоже, Вудхаус (хоть в одной из передач он представился англичанином) считал себя гражданином США. Он обдумывал возможности натурализации, но так и не заполнил необходимых анкет. Если верить Флэннери, он даже обмолвился: «Мы не находимся в состоянии войны с Германией».

Передо мной библиография сочинений Вудхауса. В ней около пятидесяти названий книг, но она явно неполна. Говоря по чести – и с этого признания следует начать, – многих из этих книг – наверное, четверть или даже треть – я не читал. Да и нелегко, право, освоить всю продукцию популярного писателя, чьи книги выходят обычно дешевыми изданиями. При этом начиная с 1911 года, когда мне исполнилось восемь лет, я более или менее пристально слежу за его творчеством, и мне хорошо знакома возникающая в нем своеобразная духовная атмосфера – атмосфера, которая, разумеется, не оставалась полностью застывшей, но которая начиная с 1925 года менялась лишь незначительно. В процитированном выше отрывке из книги Флэннери содержатся два замечания, которые сразу же бросятся в глаза внимательным читателям Вудхауса. Одно – где речь идет о том, что «он по-прежнему пребывает во времени, о котором пишет». Другое – что министерство пропаганды нацистской Германии решило использовать его, поскольку он «иронизирует над англичанами». Это последнее утверждение основано на недоразумении, к которому я вскоре вернусь. Но другое соображение Флэннери совершенно справедливо, и в нем содержится ключ к объяснению поведения Вудхауса.

О чем люди часто забывают при разговоре о его романах, так это о времени написания самых известных из них. Мы склонны полагать, что он в некотором роде воссоздает тупоумие 20–30-х годов, но ведь сцены и персонажи, которые прежде всего возникают в читательской памяти, созданы до 1925 года. Псмит появился впервые в 1909 году, а его предшественники и того раньше – в школьных рассказах автора. С замком Блэндингс и его обитателями, Бакстером и графом Эмсвортом читатели познакомились в 1915-м. Начало цикла о Дживсе и Вустере датируется 1919-м годом, бегло оба они мелькали и прежде. Укридж появился в 1924 году. Проглядывая перечень сочинений Вудхауса с 1902 года и далее, подразделяешь его творчество на три более или менее четко выделенных периода. Первый охватывает вещи, написанные в школьные годы. Среди них выделяются «Золотая бита», «Охотнички», кое-что еще, а высшая точка – «Майк» (1909). Опубликованный годом позже «Псмит в городе» принадлежит этому же периоду, хотя прямо школьной жизни не касается. Следующий период – американский. Кажется, Вудхаус прожил в США семь лет, с 1913-го по 1920-й, и на какое-то время в его книгах сделались ощутимыми американский акцент и американский взгляд на мир. Рассказы, вошедшие в сборник «Человек с двумя левыми ногами» (1917), выдают влияние О’Генри, в других книгах, написанных в то же время, встречаются американизмы, каких англичанин обычно никогда не позволил бы себе in propria persona[43]43
  Самолично, собственной персоной (лат.).


[Закрыть] (например, «high ball»[44]44
  High ball (амер. разг.) – виски с содовой и льдом.


[Закрыть] вместо «whisky and soda»). Тем не менее главный интерес почти всех книг этого периода – «Псмит-журналист», «Золотко ты наше», «Неукротимый Арчи», «Дживс с Пикадилли» и целого ряда других – заключается в контрасте между английскими и американскими нравами. Персонажи-англичане действуют в американских декорациях и наоборот; у Вудхауса есть немало чисто английских рассказов, но чисто американских, пожалуй, не найдешь. Третий период можно было бы назвать деревенским. К началу 20-х писатель заработал и, вернее всего, продолжал зарабатывать очень хорошие деньги, и с ростом доходов повышался социальный статус его героев, разве что рассказы об Укридже являют собой некоторое исключение. Привычная обстановка действия теперь – сельский особняк, роскошная холостяцкая квартира или дорогой гольф-клуб. Герои ранних книг – школьники-спортсмены – постепенно уходят со сцены, крикет и футбол уступают место гольфу, а элементы фарса и бурлеска становятся более выраженными. Бесспорно, многие из книг, написанных позднее, такие, например, как «Летняя гроза», это скорее веселая комедия, нежели фарс в чистом виде, но периодически предпринимаемые попытки морального назидания, каковое ощутимо в «Псмите-журналисте», «Золотке», «Пришествии Билла», «Человеке с двумя левыми ногами» и некоторых рассказах школьного периода, остались в прошлом.