Текст книги "1984. Скотный двор. Да здравствует фикус!"

Получив четыре доллара, старик заметно оживился. Уинстон понял, что мог бы сторговать вещь за три, а то и за два доллара.

– Не желаете взглянуть на комнату наверху? – предложил хозяин. – Вещей там немного, конечно. Если пойдем, понадобится свет.

Он зажег еще одну лампу, медленно поднялся по крутым стершимся ступенькам, прошел по короткому коридорчику и открыл дверь в комнату, выходившую окнами не на улицу, а на мощенный булыжником двор и лес дымоходных труб. Расставленная мебель придавала комнате жилой вид. На полу лежала ковровая дорожка, на стенах висела пара картин, у камина стояло глубокое, потрепанное кресло. На полочке над ним тикали старинные часы с циферблатом на двенадцать цифр. Почти четверть комнаты занимала огромная кровать с голым матрасом.

– Мы тут жили, пока жена не умерла, – сообщил старик, как бы извиняясь. – Сейчас я понемногу распродаю мебель. Прекрасная кровать из красного дерева, только бы клопов вывести… Хотя вы, наверное, сочтете ее излишне громоздкой.

Он держал лампу высоко, освещая всю комнату, и в теплом тусклом свете она выглядела на удивление уютно. У Уинстона мелькнула шальная мысль, что ее можно снять всего за несколько долларов в неделю. Идея, конечно, дикая, но комната пробудила в нем чувство ностальгии, что-то вроде памяти предков. Он легко представил, каково это: сидеть в кресле у открытого огня, закинув ноги на каминную решетку, и ждать, пока закипит чайник; совершенно один, в полной безопасности, без лишних глаз и приказов с телеэкрана, без лишних звуков, кроме пения чайника и мирного тиканья часов.

– Здесь нет телеэкрана! – невольно вырвалось у него.

– Ну да, – кивнул старик, – и не было никогда. Слишком дорого. Да и зачем он мне? Поглядите-ка лучше на тот славный складной столик в углу! Конечно, если надумаете использовать откидные доски, петли надо бы заменить.

В другом углу стоял маленький книжный шкаф, к которому Уинстона неодолимо влекло. Увы, сплошной хлам. В свое время книги методично выискивали и уничтожали, и эти рейды проделали в кварталах пролов такие же бреши, как и везде. Вряд ли во всей Океании уцелела хоть одна книга, изданная до шестидесятого года. Старик поднес лампу к картине в палисандровой раме, висевшей сбоку от камина, напротив кровати.

– Если вас интересуют старинные гравюры… – ненавязчиво начал он.

Уинстон подошел к репродукции. Это была гравировка на стали: впереди овальное здание с прямоугольными окнами и маленькой башенкой, на заднем плане – ограда и статуя. Уинстон задержал взгляд. Вроде бы место знакомое, только статуи он не помнил.

– Рама прикручена к стене, – сказал старик. – Если хотите, могу и снять.

– Я знаю это здание, – наконец проговорил Уинстон. – От него остались одни руины. В середине улицы возле Дворца правосудия.

– Верно. Неподалеку от Королевского суда. Его разбомбили много лет назад. Когда-то там была церковь Святого Климента Датского. – Старик виновато улыбнулся, словно сказал нелепость, и добавил: – Динь-дон, апельсины и лимон, с колокольни гудит Сент-Клемент…

– Как-как? – удивился Уинстон.

– Ах, это… Был такой стишок в моем детстве. Дальше не помню, только концовку: «Вот свечка, на пути в кроватку светить, а вот и палач идет – тебе головку с плеч рубить!» Мы под это танцевали. Дети поднимают руки над головой, ты идешь между ними, а на словах «вот и палач» они тебя хватают. В середине стишка просто перечисляются названия церквей Лондона – не всех, только самых главных.

Уинстон задумался, в каком веке могли построить ту церковь. Определить возраст лондонских строений непросто. Все крупные и величественные, если выглядят более-менее современно, автоматически считаются построенными после Революции, а древние на вид относят к неведомому периоду под названием Средневековье. Якобы за время существования капитализма люди не добились ничего. Изучать историю по архитектуре ничуть не легче, чем по книгам. Статуи, надписи, мемориальные плиты, названия улиц – все, что могло бы пролить свет на прошлое, целенаправленно переделывают.

– Не знал, что это церковь, – сказал Уинстон.

– На самом деле их осталось много, хотя им нашли другое применение. Так вот, детский стишок… как там дальше? Вспомнил!

 
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает Сент-Мартин…
 

Больше не помню. Фартингом называли мелкую монетку, вроде нашего цента.

– А где был Сент-Мартин? – спросил Уинстон.

– Да он и сейчас стоит. Это на площади Победы, рядом с картинной галереей. Здание с треугольным крыльцом и колоннами, там еще много-много ступенек.

Уинстон прекрасно знал это место. Там находился Музей пропаганды, в котором выставляли модели ракет и плавучих крепостей, устраивали сцены из восковых фигур, изображавших зверства врага, и тому подобное.

– Раньше ее называли церковь Святого Мартина, что в полях, – добавил старик, – хотя никаких полей вокруг я не припоминаю.

Покупать картину Уинстон не стал. Слишком несуразное приобретение, к тому же домой ее нести нельзя, разве что из рамы вынуть. Он задержался еще немного и поболтал со стариком, которого звали вовсе не Викс (как значилось на вывеске лавки), а Чаррингтон. Мистер Чаррингтон, как выяснилось, был вдовцом шестидесяти трех лет и жил здесь уже три десятилетия. За минувшие годы он так и не удосужился поменять вывеску, хотя и собирался. Во время разговора Уинстон крутил в голове полузабытый стишок:

 
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает Сент-Мартин…
 

Удивительно, произносишь строчки про себя и слышишь звон колоколов забытого Лондона минувших дней, который все еще существует где-то, только его так просто не узнать. Казалось, одна призрачная колокольня вступает вслед за другой. Насколько Уинстон помнил, слышать церковные колокола ему не доводилось ни разу.

Уинстон попрощался с мистером Чаррингтоном наверху и спустился по лестнице один, чтобы старик не увидел, как он оглядывает улицу, прежде чем выйти. Он уже решил, что после долгого перерыва, скажем, через месяц, рискнет заглянуть сюда еще раз. Пожалуй, это ничуть не опаснее, чем прогуливать вечера во Дворце культуры. После покупки дневника ему вообще не следовало бы сюда возвращаться, к тому же он не знал, можно ли доверять хозяину лавки. И все-таки…

Да, подумал Уинстон, вернусь. Он будет и дальше покупать всякое чудное старье, возьмет гравюру Сент-Клемента, вынет из рамы и отнесет домой, спрятав на груди. Вытащит из памяти мистера Чаррингтона весь стишок. Даже безумная идея снять комнату над лавкой больше не казалась такой уж опасной. От восторга Уинстон совсем потерял осторожность и шагнул на тротуар, не выглянув в окно. Он принялся напевать под нос стишок, положив его на сочиненную им самим мелодию:

 
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает…
 

Внезапно сердце его превратилось в ледышку, живот скрутило. Метрах в десяти он заметил фигуру в синем комбинезоне. Та самая девушка из департамента беллетристики – с темными волосами! Смеркалось, но Уинстон сразу ее узнал. Она посмотрела ему прямо в глаза и быстро прошла мимо как ни в чем не бывало.

Уинстон буквально остолбенел. Наконец кое-как взял себя в руки, свернул вправо и побрел прочь, хотя дом находился в другой стороне. Во всяком случае, один вопрос разрешился. Девушка явно за ним следит. Наверное, кралась от самой работы, иначе что ей делать тем же вечером на той же маленькой улочке вдали от партийных кварталов? Таких совпадений не бывает! Какая разница, служит она в полиции помыслов или просто проявляет похвальную бдительность, выслуживаясь перед Партией… Довольно и того, что она за ним следит. Наверное, и у паба его видела.

Идти было трудно. При каждом шаге о бедро бился лежавший в кармане кусок стекла, и Уинстона так и подмывало закинуть его подальше. Особенно мучил живот… Через пару минут Уинстон понял, что умрет, если не добежит до туалета, но в таких районах общественных уборных нет. Наконец спазм прошел, оставив после себя тупую боль.

Улица уперлась в тупик. Уинстон постоял, размышляя, куда податься, и повернул обратно. Внезапно он сообразил, что девушка прошла мимо него минуты три назад, бегом ее еще можно было бы догнать, а потом в укромном местечке размозжить череп булыжником. В принципе, сгодился бы и кусок стекла, что в кармане… Но он тут же отказался от этой затеи: сама мысль о физическом усилии была невыносима. Сил не осталось ни бежать, ни бить. К тому же девушка молодая и крепкая, значит, способна за себя постоять. Еще он подумал, не поспешить ли ему в ДК, чтоб просидеть до закрытия и получить хотя бы частичное алиби на вечер. Нет, тоже невозможно. Нужно поскорее добраться домой, сесть и успокоиться.

К себе Уинстон вернулся в двадцать два с чем-то. До того как погасят свет, оставалось часа полтора. Он отправился на кухню и залпом проглотил почти полную чашку джина «Победа». Затем сел за стол в нише, вынул из ящика дневник, но открывать не стал. С телеэкрана мерзкий женский голос верещал патриотическую песню. Уинстон посмотрел на мраморную обложку альбома, безуспешно пытаясь не обращать внимания на мерзкие звуки.

Приходят всегда в ночи. Разумнее всего заранее покончить с собой. Несомненно, некоторые так и поступают. Многие исчезнувшие на самом деле совершили самоубийство. Чтобы убить себя в мире, где оружия или надежного яда не достать, надо обладать отчаянным мужеством. Просто удивительно, насколько бесполезны с биологической точки зрения боль и страх, ведь предательское тело всегда впадает в оцепенение именно в тот момент, когда требуется приложить особые усилия. Действуй Уинстон быстро, так мог бы заставить темноволосую замолчать навсегда, но в том-то и проблема: перед лицом опасности он утратил способность действовать. Как ни странно, в критический момент приходится сражаться вовсе не с внешним врагом, а с собственным телом. Даже сейчас, несмотря на джин, тупая боль в животе мешала Уинстону мыслить ясно. Видимо, такое происходит при всех подвигах или трагедиях. На поле битвы, в камере пыток, на тонущем корабле забываешь, за что борешься, тело раздается до тех пор, пока не заполнит собой вселенную, и даже если ты не парализован страхом и не кричишь от боли, то жизнь сводится к ежеминутной борьбе с голодом, холодом или бессонницей, с изжогой или ноющим зубом.

Уинстон открыл дневник. Необходимо записать хоть что-нибудь. Женщина на телеэкране затянула новую песню: ее голос терзал мозг, словно зазубренный осколок стекла. Уинстон настраивался думать об О’Брайене, кому предназначался дневник, но вместо этого воображал, что произойдет, когда до него доберется полиция помыслов. Хорошо, если убьют сразу. Смерть неизбежна, хотя прежде (вслух такое не обсуждали, просто знали – и все) тебе предстоит следственная рутина: ползать по полу, вопить о пощаде, слышать треск сломанных костей, зубы выплевывать, слипшиеся от крови волосы бояться тронуть…

Зачем терпеть, если конец один? Почему нельзя вычеркнуть из жизни несколько дней или недель? От разоблачения не ушел никто, признались все до единого. Помыслокриминал равносилен смертному приговору. Тогда к чему этот ужас, который ничего не меняет?

Уинстон снова попытался вызвать в памяти образ О’Брайена, и ему почти удалось. «Мы встретимся там, где нет темноты», – пообещал однажды О’Брайен. Уинстон знал, что это означает, или так ему казалось. Там, где нет темноты, – воображаемое будущее, которое человеку увидеть не дано, зато в него можно верить и чувствовать свою причастность. Увы, бьющий по ушам голос с телеэкрана оборвал поток мыслей. Уинстон сунул в рот папиросу. На язык тут же высыпалась половина табака, горькая пыль, едва отплюешься. Образ О’Брайена вытеснил Большой Брат. Уинстон вынул из кармана монетку и принялся разглядывать, как и несколько дней назад. Чеканное лицо взирало на него тяжелым, спокойным, мудрым взглядом, а вот что за улыбка пряталась в темных усах? И тут свинцовым погребальным звоном его настигли слова:

ВОЙНА ЕСТЬ МИР

СВОБОДА ЕСТЬ РАБСТВО

НЕЗНАНИЕ ЕСТЬ СИЛА

Часть вторая

В середине утра Уинстон покинул рабочее место, чтобы сходить в туалет.

По длинному, ярко освещенному коридору навстречу двигалась одинокая фигурка, та самая темноволосая девушка. С их случайной встречи возле лавки старьевщика прошло четыре дня. Девушка подошла ближе, и Уинстон увидел, что ее правую руку держит перевязь того же цвета, что и комбинезон. Вероятно, поранилась, вращая огромный калейдоскоп для набора романных сюжетов. В департаменте беллетристики такие травмы происходили часто.

Не дойдя до него метра четыре, девушка споткнулась и упала ничком. Громко вскрикнула от боли, похоже, задела раненую руку. Уинстон резко остановился. Девушка поднялась на колени. Лицо ее сделалось молочно-желтым, на его фоне губы казались алыми. В умоляющем взгляде, устремленном на Уинстона, читался скорее страх, нежели боль.

В сердце Уинстона шевельнулось странное чувство. Вот перед ним враг, кто пытается его убить… и в то же время перед ним стоявшее на четвереньках человеческое существо, страдающее от боли. Он непроизвольно метнулся ей навстречу, чтобы помочь. Когда девушка упала на перевязанную руку, он ощутил ее боль как свою.

– Сильно ушиблись? – спросил он.

– Ерунда, руку задела. Сейчас пройдет!

Девушку била дрожь непонятного волнения, лицо ее заливала бледность.

– Ничего не сломали?

– Нет, просто больно.

Она протянула Уинстону другую руку, и он помог ей подняться. Бледность почти сошла: девушке явно полегчало.

– Ерунда, – повторила она. – Задела больное запястье. Спасибо, товарищ!

И девушка вновь зашагала по коридору как ни в чем не бывало. Все заняло с полминуты, не больше. Привычка не выказывать чувств превратилась почти в инстинкт, к тому же девушку угораздило споткнуться прямо перед телеэкраном. Тем не менее Уинстону едва удалось скрыть удивление: за те пару-тройку секунд, пока их руки соприкасались, незнакомка умудрилась что-то сунуть ему в ладонь. Вне всякого сомнения, сделала она это нарочно. Заходя в туалетную комнату, он сунул полученное в карман и ощупал: клочок бумаги, сложенный вчетверо.

Пока Уинстон стоял у писсуара, ему удалось развернуть листок. Очевидно, послание. Войти в кабинку и поскорее прочитать, что там написано, было бы ужасной ошибкой: наблюдение за трансляцией из туалетов велось особенно тщательно.

Он вернулся за рабочий стол, сел и небрежно бросил записку среди других бумаг, надел очки и придвинул ближе речеписец. «Пять минут, – велел себе Уинстон, – хотя бы пять минут!» Сердце оглушительно стучало в груди. К счастью, сейчас он трудился над длинным перечнем цифр, который особого внимания не требовал.

Записка наверняка политического содержания. Насколько Уинстон мог судить, вариантов всего два. Первый, наиболее вероятный: девушка – агент полиции помыслов, как он и опасался. Непонятно, почему полиция помыслов решила доставить послание подобным образом, но на то наверняка имелись свои причины. Значит, в записке либо угрозы, либо требование явиться к ним лично, либо приказ покончить с собой, либо же это ловушка. Впрочем, могла быть и другая возможность, которая не давала ему покоя: послание исходит не от полиции помыслов, а от подпольной организации. Вдруг Братство действительно существует? Вдруг девушка в нем состоит? Мысль, несомненно, абсурдная, и все же она пришла Уинстону в голову, едва бумажка легла ему в ладонь. Другое объяснение, куда более вероятное, появилось у него лишь пару минут спустя. И теперь, хотя разум говорил, что послание наверняка означает смерть, Уинстон продолжал надеяться, несмотря ни на что. Сердце колотилось как бешеное, и ему едва удавалось сдерживать дрожь в голосе, когда он диктовал новые данные в речеписец.

Уинстон скатал законченный фрагмент в трубочку и сунул в пневмопочту. Прошло восемь минут. Он поправил очки на носу, вздохнул и подвинул к себе следующее поручение, поверх которого лежал клочок бумаги. Развернув записку, написанную крупными печатными буквами, он прочел:

Я ТЕБЯ ЛЮБЛЮ.

Уинстон так опешил, что не сразу сообразил бросить компромат в дыру памяти. Он прекрасно знал, как опасно проявлять чрезмерный интерес, и все ж перечитал записку еще раз, чтобы убедиться.

Остаток утра работалось тяжело. Мало того что пришла целая серия мелких поручений, которые требовали сосредоточенности, так еще Уинстон едва сдерживал смятение перед телеэкраном. Внутри его бушевало пламя. Обед в душной, людной, шумной столовой превратился в настоящую пытку. Он надеялся посидеть за едой в одиночестве, но не повезло: рядом плюхнулся придурок Парсонс, чей запах пота почти перешиб резкую вонь тушеного мяса, и принялся без умолку болтать о подготовке к Неделе ненависти. Особенно он распинался о двухметровой голове Большого Брата из папье-маше, что мастерила его дочурка с отрядом Разведчиков. Из-за шума расслышать Парсонса не получалось, и Уинстон постоянно переспрашивал, из-за чего дурацкие фразы сослуживца бесили еще сильнее. Лишь раз удалось мельком увидеть темноволосую: она сидела в дальнем конце столовой с двумя другими девушками и Уинстона как бы не заметила. Больше смотреть в ту сторону он не осмелился.

Во второй половине дня полегчало. Сразу после обеда прислали необычное и сложное поручение, ради которого пришлось отложить в сторону остальные дела. Требовалось фальсифицировать производственные отчеты двухлетней давности таким образом, чтобы дискредитировать члена Центра Партии, попавшего в опалу. В подобных делах Уинстон изрядно поднаторел, и ему удалось выбросить темноволосую из головы на два с лишним часа. Потом в памяти снова всплыло ее лицо, и его охватило неудержимое желание побыть одному. Такой неожиданный поворот требовалось осмыслить. Сегодня Уинстону предстояло провести вечер в Доме культуры. Он быстро проглотил в столовой безвкусный ужин, затем поспешил в ДК, где принял участие в напыщенной клоунаде под названием «дискуссионная группа», сыграл две партии в настольный теннис, выпил несколько порций джина и просидел полчаса на лекции «Ангсоц применительно к шахматам». Душа его изнывала от скуки, и все же впервые за долгое время Уинстону не захотелось отлынивать от вечера в ДК. Стоило увидеть: «Я тебя люблю», – как в нем вспыхнуло желание выжить, и риск по мелочи потерял смысл. И лишь в двадцать три часа, уже дома, лежа в темноте, которая спасает даже от телеэкрана, если молчишь, Уинстон смог предаться размышлениям.

Перед ним стояла чисто физическая задача: связаться с девушкой и договориться о встрече. Уинстон больше не считал, что она заманивает его в ловушку. Судя по неподдельному волнению, с каким она вручила записку, это вовсе не так. Вполне очевидно, что незнакомка перепугалась до смерти, чего и следовало ожидать. Мысль пренебречь признанием он даже не рассматривал. Всего пять ночей назад Уинстону хотелось проломить девушке голову камнем, но нынче это не имело значения. Он думал о юном, нагом теле, привидевшемся ему во сне. Раньше он считал ее обычной дурочкой, у кого голова забита ложью и ненавистью, а тело подобно льду. При мысли, что он может ее потерять, что белое, упругое тело от него ускользнет, Уинстона бросило в жар. Лишь бы не передумала! Нужно связаться с ней поскорее! Увы, внешние препятствия выглядели практически непреодолимыми. Как сделать ход, если тебе уже поставили мат? Куда ни повернись, повсюду за тобой следят телеэкраны. На самом деле все возможные способы пришли Уинстону в голову еще при получении записки, но теперь, когда у него появилось время подумать, он перебирал их один за другим, словно хирург инструменты перед операцией.

Разумеется, встреча вроде сегодняшней вряд ли возможна. Работай девушка в департаменте документации, так труда б не составило, однако Уинстон смутно представлял, где расположен департамент беллетристики, и никак не мог придумать подходящий предлог, чтобы туда зайти. Знай он, где она живет и во сколько заканчивает работу, мог бы нагнать ее по пути домой. Пытаться проследить за ней опасно: для этого придется слоняться возле министерства, и его сразу заметят. Посылать письмо по почте тоже не вариант: вся корреспонденция вскрывается. На самом деле сейчас мало кто пишет письма. Люди пользуются почтовыми открытками с отпечатанными готовыми фразами, где надо вычеркнуть лишние. В любом случае Уинстон не знал имени девушки, не говоря уже об адресе. Наконец он решил, что самое безопасное место – столовая. Если удастся застать ее в одиночестве, где-нибудь в середине зала, не слишком близко к телеэкранам и не в полной тишине, то, если эти условия совпадут хотя бы ненадолго, можно обменяться парой слов.

Всю следующую неделю его жизнь походила на беспокойный сон. Назавтра девушка вошла в столовую перед самым свистком, зовущим к работе. Вероятно, ее перевели в более позднюю смену. Они разошлись, даже не взглянув друг на друга. Через день она появилась в обычное время, но села с тремя коллегами прямо под телеэкраном, потом в течение трех отвратительных дней не приходила вообще. Тело и разум Уинстона стали невыносимо чувствительны, он ощущал себя настолько прозрачным, что каждое движение, звук, взгляд, слово, которое он произносил или слышал, причиняли мучительную боль. Ее образ преследовал его даже во сне. Дневник он совсем забросил. Если Уинстону и удавалось забыться, то лишь в работе, да и то минут на десять. Он понятия не имел, что случилось с незнакомкой. Спросить было не у кого. Она могла испариться, могла покончить с собой, ее могли перевести в другой конец Океании. Самое худшее и вероятное: она просто передумала и его избегает.

На следующий день темноволосая появилась. Руку больше не держала перевязь, лишь запястье укрывал пластырь. Уинстон испытал такое облегчение, что несколько секунд не мог отвести от нее глаз. На другой день ему почти удалось с ней заговорить. Когда он вошел в столовую, девушка сидела за столом довольно далеко от стены и совсем одна. Обед только начался, свободных мест хватало. Очередь продвигалась вперед, пока Уинстон не дошел почти до кассы, и вдруг застопорилась: кто-то принялся громко возмущаться, что не получил свою таблетку сахарина. Девушка все еще сидела одна, когда Уинстон взял свой поднос и двинулся к ней. Он медленно шел, отыскивая свободное место за соседними столами. До цели оставалось метра три. Еще пара секунд и… «Смит!» – окликнули его сзади. Уинстон сделал вид, что не слышит. «Смит!» – опять оклик, уже громче. Увы, пришлось обернуться. Блондин с глуповатым лицом по имени Вилшер, которого он едва знал, с улыбкой указывал на свободное место возле себя. Отказать было бы небезопасно. После того как его узнали, нельзя было подсесть к одиноко сидящей девушке. Слишком заметно. Он опустился рядом с глупо улыбающимся сослуживцем, растянув губы в дружелюбной улыбке. А мысленно рисовал себе, как всаживает кирку прямо в лыбящуюся морду. Через несколько минут все места за столом девушки уже заняли.

Вероятно, она заметила его маневры и намек поняла. На следующий день Уинстон пришел в столовую пораньше. Конечно же, она сидела примерно на том же месте и снова одна! В очереди перед ним стоял юркий, похожий на жучка коротышка с плоским лицом и маленькими пронырливыми глазками. Отойдя от кассы с подносом, Уинстон увидел, как коротышка ринулся прямиком к столу девушки. Надежды вновь рухнули. Дальше по ряду пустовало еще одно место, но что-то в облике настырного недомерка говорило о том, что он предпочтет устроиться с максимальным комфортом за более пустым столом. Сердце Уинстона сковало льдом: пока не застанет ее одну, поговорить им не удастся. Вдруг раздался ужасный грохот. Коротышка упал на четвереньки, поднос отлетел в сторону, по полу растекались суп и кофе. Бросив на Уинстона злобный взгляд, словно это он подставил ему подножку, растяпа поднялся. Впрочем, на том все и кончилось. Уже через пять секунд Уинстон с бухающим в груди сердцем сидел за вожделенным столом.

Даже не взглянув на девушку, Уинстон снял тарелки с подноса и приступил к еде. Заговорить следовало немедленно, пока к ним никто не подсел, но Уинстона сковал страх. С тех пор как они столкнулись в коридоре, прошла неделя. Она могла передумать – да что там, наверняка передумала! Подобная авантюра обречена на провал: в реальной жизни так всегда и бывает. Пожалуй, Уинстон уклонился бы от разговора, однако внезапно завидел вдали Эмплфорта, поэта с волосатыми ушами, который брел по залу в поисках свободного места. Эмплфорт по-своему симпатизировал Уинстону и непременно сел бы рядом, если бы заметил. На все про все оставалась минута, не больше. И Уинстон, и девушка мерно пережевывали пищу – жидкую фасолевую похлебку, смахивающую на суп. Уинстон заговорил тихим шепотом. Они черпали ложками водянистую жижу, не поднимая глаз, и обменивались короткими фразами, произнося их без всякого выражения.

– Когда освободишься?

– В восемнадцать тридцать.

– Где встретимся?

– Площадь Победы, памятник.

– Слишком на виду.

– Сольемся с толпой.

– Условный знак будет?

– Нет. Не подходи, если рядом никого. На меня не смотри, держись поближе, и все.

– Во сколько?

– В девятнадцать ноль-ноль.

– Ладно.

Эмплфорт не заметил Уинстона и сел где-то еще. Больше они не разговаривали и даже не смотрели друг на друга, насколько это вообще возможно для людей за одним столом. Девушка быстро доела свой обед и ушла, а Уинстон остался покурить.

На площади Победы Уинстон появился раньше назначенного времени и бродил кругами у подножия огромной рифленой колонны, которую венчала статуя Большого Брата. Вождь смотрел на юг – туда, где сокрушил евразийские самолеты (несколько лет назад это были востазийские самолеты) в Битве за Авиабазу-1. На улице перед ним стояла конная статуя, изображавшая Оливера Кромвеля. Девушка опаздывала уже на пять минут. Уинстона вновь охватил страх: не придет, наверное, передумала! Он медленно прогулялся по северной части площади и с мрачным удовлетворением опознал бывшую церковь Святого Мартина, чьи колокола некогда пели: «За тобой три фартинга». Потом он заметил у памятника девушку – она читала или делала вид, что читает надпись на плакате вокруг колонны. Пока людей мало, подходить к ней слишком опасно: со всех сторон площадь окружают телеэкраны. Внезапно слева раздался рев голосов и грохот тяжелой техники, набежали толпы людей. Девушка проворно обогнула каменных львов у основания монумента и побежала со всеми. Уинстон последовал за ней. Судя по крикам, мимо везли под конвоем евразийских военнопленных.

Южную сторону площади уже блокировала плотная толпа. Обычно Уинстон избегал мест скопления людей, но сейчас пихался, толкался, лез в самую гущу. Вскоре он очутился на расстоянии вытянутой руки от девушки перед здоровенным пролом и его не менее необъятной женщиной, вероятно, женой, которая встала намертво. Уинстон подергался из стороны в сторону и мощным рывком умудрился вклиниться между парочкой. Он словно попал в жернова из плоти, грозившие размолоть его в труху, и все же прорвался, лишь слегка вспотев. Он таки пробился к девушке! Они стояли плечом к плечу, глядя прямо перед собой.

По улице медленно двигалась длинная вереница грузовиков, в кузовах которых по углам застыли вооруженные солдаты с каменными лицами. Меж ними сгрудились низенькие желтокожие пленные в потрепанной зеленой униформе. Грустные монголоидные лица безучастно взирали на толпу. При тряске на ухабах раздавался лязг металла: все пленные были скованы кандалами. Глядя мельком на проезжающие мимо грузовики, Уинстон касался плеча и локтя девушки. Ее щека была так близко, что он чувствовал тепло. Она тут же взяла ситуацию в свои руки, как тогда в столовой, и заговорила тем же бесцветным голосом, едва шевеля губами. Тихое бормотание почти заглушало шум толпы и грохот грузовиков.

– Слышишь меня?

– Да.

– Сможешь выбраться в воскресенье?

– Да.

– Тогда запоминай! Поедешь с вокзала Паддингтон…

Девушка расписала ему маршрут с поразительной военной точностью: полчаса на электричке, выйти со станции налево, пройти два километра по дороге до ворот без верхней перекладины, потом по грунтовке через поле, затем по заросшей травой тропинке между кустов, до сухого дерева, покрытого мхом. Такое чувство, что в голове у нее была карта.

– Запомнил? – наконец шепнула она.

– Да.

– Сверни влево, потом вправо и снова влево. Ворота без верхней перекладины.

– Когда?

– Около пятнадцати. Может, придется ждать. Я приду другим путем. Все запомнил?

– Да.

– Теперь скорее уходи!

Этого она могла бы и не говорить, только пока выбраться из толпы им вряд ли удалось бы. Мимо все ехали грузовики, люди продолжали глазеть на пленных. Поначалу раздавались крики и свист (то бушевали члены Партии), потом стихли и они. Преобладало в основном любопытство. На иностранцев, хоть из Евразии, хоть из Востазии, глазели как на невиданных зверей. Жителям Океании доводилось их видеть лишь в качестве военнопленных, да и то мельком. Никто не знал, что случалось с ними дальше. Некоторых за военные преступления вешали на площадях, остальные просто исчезали – скорее всего в трудовых лагерях. Круглолицых монголоидов сменили более привычные европеоиды – грязные, бородатые, изможденные. Уинстон чувствовал их взгляды, иногда неожиданно пристальные. Колонна подходила к концу. В последнем грузовике стоял заросший по самые брови старик, привычно скрестив запястья перед собой. Уинстон понял, что пора расходиться, и вдруг почувствовал, как девушка нащупала его руку и слегка сжала.

Вряд ли это длилось долее десяти секунд, и все же он успел запомнить ее кисть в мельчайших подробностях. Уинстон ощупал длинные пальцы, ровные ногти, натруженные ладони, гладкую кожу запястья. И тут он спохватился, что не обратил внимания, какого цвета у девушки глаза. Скорее всего карие, хотя у темноволосых людей встречаются и синие. Но повернуть голову и удостовериться было бы немыслимой глупостью. Так они и стояли, тайком держась за руки посреди массы людских тел, глядя прямо перед собой, а вместо глаз девушки на Уинстона из косматых глазниц скорбно взирали глаза старика-военнопленного.