Текст книги "1984. Скотный двор. Да здравствует фикус!"

– И какая тебе с того польза?

– Никакой, потому что я сразу его сжег. Если бы это случилось сегодня, я бы его сохранил.

– А я бы нет! – возразила Джулия. – Я готова рискнуть ради чего-нибудь стоящего, а не ради клочка старой газеты! И потом, что бы ты с обрывком сделал?

– Может, и ничего. Но это было подлинное свидетельство, оно могло бы посеять сомнения, отважься я его кому-то показать. Вряд ли за свои жизни мы в силах хоть что-то изменить, однако со временем будут возникать узлы сопротивления, люди станут объединяться в маленькие группы, те постепенно разрастутся и даже оставят после себя записи, чтобы следующие поколения смогли продолжить наше дело, а не начинать с нуля.

– Нет у меня интереса, милый, к следующим поколениям. Мой интерес – мы.

– Ты бунтарка лишь ниже пояса!

Джулия сочла замечание чрезвычайно остроумным и восторженно кинулась Уинстону на шею.

Нюансы доктрины Партии ничуть не интересовали ее. Стоило Уинстону заговорить о принципах ангсоца, двоемыслии, непостоянстве прошлого, отрицании объективной реальности, используя лексику новослова, как Джулии становилось непонятно и скучно. О такой ерунде, признавалась, она предпочитает не задумываться. Каждому ясно, что это чушь, так зачем переживать по пустякам? Главное – понимать, когда следует кричать «ура», а когда «смерть предателям», остальное неважно. Когда же Уинстон углублялся в подобные темы, то, к его досаде, Джулия просто засыпала. Она принадлежала к тем счастливцам, кто способен уснуть всегда и везде. В общении с нею Уинстон понял, насколько легко изображать идеологический догматизм, не имея ни малейшего представления о догматах. Наиболее успешно Партия навязывает свое мировоззрение тем, кто не в силах его постичь. Такие люди готовы мириться с любым, даже самым вопиющим насилием над действительностью, ибо никогда в полной мере не осознают всю чудовищность происходящего и не особо интересуются, чем и как живет общество, они просто не замечают, что творится вокруг. Непонимание сохраняет им рассудок. Они глотают все подряд, и это не причиняет им ни малейшего вреда, поскольку не задерживается в головах – так птица глотает кукурузное зерно целиком, а то проходит сквозь ее тело неусвоенным.

Наконец-то случилось! Уинстону казалось, что он ждал этого момента всю жизнь.

Он шел по длинному коридору министерства и почти добрался до места, где Джулия сунула ему записку, как вдруг почувствовал за спиной чье-то присутствие. Человек вежливо кашлянул, словно собирался заговорить. Уинстон замер и обернулся. То был О’Брайен.

Наконец-то они встретились без свидетелей, но теперь Уинстону хотелось убежать сломя голову. Сердце едва не выпрыгнуло из груди, язык отнялся. О’Брайен непринужденно подошел, по-дружески коснулся плеча Уинстона и зашагал с ним рядом. Говорил он подчеркнуто серьезно и учтиво, что выгодно отличало его от большинства членов Центра Партии.

– Давно надеюсь с вами побеседовать, – заметил он. – Прочел вчера в «Таймс» вашу статью на новослове. Насколько понимаю, у вас к нему научный интерес?

К Уинстону вернулось, хоть и не полностью, самообладание.

– Едва ли научный, – ответил он. – Я всего лишь дилетант. Да и сфера не моя: никогда не имел ничего общего с конструированием языка.

– Зато пишете вы весьма изящно, – похвалил О’Брайен. – И это не только мое мнение. Недавно я беседовал с вашим приятелем, кто, конечно же, спец в этом. Никак не припомню его имя…

Сердце Уинстона болезненно сжалось. Тут и гадать нечего: намек был на Сайма. Но Сайм не просто умер, его уничтожили, сделали безличностью. Любое упоминание о нем смертельно опасно. Замечание О’Брайена наверняка задумано как сигнал, как кодовое слово. Маленький помыслокриминал делал их обоих сообщниками. Они продолжали шагать по коридору, и вдруг О’Брайен остановился. Со странным, обезоруживающим дружелюбием, которое ему всегда удавалось вложить в этот жест, он поправил очки на носу и признался:

– На самом деле я хотел сказать, что заметил в вашей статье пару слов, которые вышли из употребления. Впрочем, это случилось совсем недавно. Вы уже видели десятое издание «Словника новослова»?

– Нет, – ответил Уинстон. – Не знал, что оно уже вышло. У себя в депдоке мы все еще пользуемся девятым.

– Насколько мне известно, десятое издание выйдет не раньше, чем через несколько месяцев. Однако сигнальные экземпляры уже отпечатаны. У меня тоже есть. Не хотите ли как-нибудь взглянуть?

– Очень хочу, – ответил Уинстон, поняв, к чему тот клонит.

– Некоторые усовершенствования весьма остроумны. Сокращено количество глаголов – вам это, наверное, особенно интересно. Дайте подумать, может, отправить вам «Словник» с курьером? Боюсь, я о таких мелочах постоянно забываю. Или лучше сами заглянете ко мне в удобное для вас время? Подождите, позвольте я вам запишу свой адрес.

Они стояли перед телеэкраном. О’Брайен с рассеянным видом ощупал карманы, достал блокнотик в кожаной обложке и золотую перьевую ручку. Прямо перед экраном, чтобы наблюдавшие за ними по ту сторону видели все, он написал адрес, вырвал страничку и протянул Уинстону.

– По вечерам я обычно дома, – сказал он. – Если нет, «Словник» вам отдаст мой слуга.

И О’Брайен ушел, оставив Уинстона с клочком бумаги, который на этот раз можно было не прятать. Тем не менее он тщательно запомнил адрес и пару часов спустя бросил его в дыру памяти вместе с мусором.

Говорили они самое большее пару минут. Их случайная встреча могла означать только одно: О’Брайен хотел, чтобы Уинстон узнал его адрес. Кроме как по прямому запросу получить эту информацию негде. «Если хочешь увидеться, найдешь меня здесь», – дал понять О’Брайен. Возможно, в «Словнике» Уинстона ждало тайное послание. В любом случае, в одном он мог быть твердо уверен: подпольная организация действительно существует и ему наконец удалось на нее выйти.

Уинстон знал, что рано или поздно явится на зов О’Брайена. Может, завтра же, может, спустя некоторое время – он пока не решил. Происходящее стало логическим следствием процесса, начатого много лет назад. Первый шаг – тайный, невольный помысел, второй – ведение дневника. Он перешел от помыслов к словам, а теперь и от слов к поступкам. Последний шаг – то, что произойдет в министерстве любви. Уинстон принял свою судьбу. Начало уже включало конец. И это здорово пугало, пугал, точнее, привкус смерти. В нем словно меньше жизни осталось. Еще в разговоре с О’Брайеном, когда до него дошел смысл сказанного, все тело его охватил озноб. Ощутил, как с каждым шагом все больше уходит в могильную сырость, и ничуть не легче было оттого, что он всегда знал: перед ним могила и она поджидает его.

Уинстон проснулся в слезах. Джулия сонно к нему прильнула и невнятно пробормотала:

– Что с тобой?

– Мне приснилось… – начал он и умолк, не в силах облечь чувства в слова. Сон всколыхнул в нем воспоминание, всплывшее в сознании через несколько секунд после пробуждения.

Уинстон лежал на спине с закрытыми глазами, переживая свой сон. Огромный, яркий сон, в котором перед ним расстилалась вся жизнь, словно пейзаж летним вечером после дождя. Действие происходило внутри пресс-папье: поверхность стекла была небесным куполом, и все заливал чистый, мягкий свет, позволяющий видеть на необычайно большие расстояния. Весь сон занимало (по сути, из этого он и состоял) поведение матери Уинстона, а еще увиденное им тридцать лет спустя в фильме о войне поведение еврейской женщины, что пыталась укрыть маленького мальчика от пуль за миг до того, как очередь с вертолета разорвала обоих в куски.

– А знаешь, – сказал он, – я до сих пор я был уверен, что убил свою мать!

– Зачем ты ее убил? – сонно прошептала Джулия.

– Не убивал я ее. Не буквально.

Вспомнилось, как во сне видел маму в последний раз, вскоре после пробуждения в памяти всплыли все подробности. Эту память Уинстон гнал из своего сознания много лет. Точную дату он бы не назвал, хотя вряд ли ему было меньше десяти лет, возможно, даже двенадцать. К тому времени отец уже исчез, когда именно, Уинстон не помнил. Больше помнилась напряженная, тревожная обстановка тех дней: приступы паники из-за постоянных авианалетов и укрытие в подземке, повсюду руины, непонятные прокламации на углах улиц, бригады молодых людей в одинаковых рубашках, огромные очереди у булочных, громкая стрельба вдали… и самое главное, постоянное чувство голода. Целыми днями он вместе с другими мальчиками рылся в мусорных баках, выбирая капустные кочерыжки, картофельные очистки, порой даже черствые обгорелые корки, с которых они тщательно соскребали золу. Дети ждали на обочине, пока мимо проедут грузовики, везущие корм скоту, – на ухабах те подпрыгивали, и на дорогу иногда падал жмых.

Когда исчез отец, мама не выказала ни удивления, ни сильного горя, но с ней произошла внезапная перемена: из нее словно душу вынули. Даже Уинстон понимал, что она ждет чего-то неминуемого. Мама делала все, что полагалось: готовила еду, стирала белье, чинила одежду, застилала постель, подметала пол, вытирала пыль с каминной полки – всегда очень медленно и без лишних усилий, словно манекен для рисования, который движется сам по себе. Ее крупное, статное тело пребывало в спячке: целыми часами мама неподвижно сидела на кровати, баюкая младшую сестренку Уинстона, крошечную, болезненную девочку лет двух-трех, с похожим на обезьянью мордашку лицом. Очень редко она обнимала сына, крепко прижимала к себе и долго молчала. Несмотря на свой юный возраст и эгоизм, он понимал: это связано с тем, о чем не говорят вслух и что вот-вот должно произойти.

Уинстон помнил комнату, в которой они жили: темную, затхлую, наполовину занятую кроватью с белым стеганым покрывалом. В камине была газовая конфорка кольцом, рядом полка с едой, на лестничной площадке висела коричневая фаянсовая раковина, одна на несколько семей. Он помнил статную фигуру матери, склонившуюся над конфоркой и мешавшую что-то в кастрюльке. Больше всего помнился вечный голод и яростные, жадные ссоры за столом. Уинстон постоянно клянчил у матери еду, кричал и топал ногами (помнились даже истерические нотки в его голосе, который начал ломаться раньше времени и временами вдруг глухо басил), а иногда добавлял слезливой истерии, пытаясь получить долю больше положенной. Мама уступала с готовностью, принимая как должное, что мальчику нужно больше еды, однако сколько бы она ему ни давала, он непременно требовал еще. Всякий раз она умоляла его не быть себялюбцем, помнить, что маленькая сестренка больна и ей тоже нужна еда. Без толку. Уинстон вопил от ярости, вырывал у нее из рук кастрюльку и половник, хватал куски из чужих тарелок. Он знал, что объедает мать с сестрой, но ничего не мог с собой поделать, ему даже казалось, что он имеет на это полное право, словно непрестанно урчащий от голода живот его оправдывал. Между приемами пищи, если мамы не было поблизости, он шарил в скудных припасах на полке с едой.

Однажды им выдали шоколадный паек, чего не случалось уже много недель или даже месяцев. Он прекрасно помнил ту драгоценную плитку весом в две унции (в то время еще мерили унциями), которую следовало разделить на троих поровну. Внезапно Уинстон услышал себя со стороны: низкий, басовитый голос требовал себе весь шоколад. Мама велела не жадничать. Долго и нудно препирались – с криками, нытьем, слезами, возражениями, уговорами. Кроха-сестричка, цеплявшаяся за мать, как обезьянка, смотрела на него огромными, скорбными глазами. В конце концов мама отломила три четверти плитки и отдала Уинстону, а сестре сунула оставшийся кусочек. Та взяла его с отрешенным видом, словно не знала, что это такое. Уинстон смерил ее взглядом, потом внезапно бросился к сестре, вырвал из ее ручонки шоколадку и метнулся к двери.

– Уинстон, Уинстон! – кричала ему вслед мать. – Вернись! Отдай сестре ее шоколад!

Он замер на месте, но в комнату не вернулся. Мама смотрела с тревогой. Сестра сообразила, что чего-то лишилась, и жалобно заплакала. Мама обняла ее, прижала к груди, и Уинстон понял: сестра умирает. Он опрометью бросился вниз по лестнице, судорожно сжимая в кулаке липкий шоколад.

Больше он мать не видел. Слопав шоколад, Уинстон слегка устыдился и бродил по улицам несколько часов, пока голод не погнал его обратно. Вернувшись домой, он обнаружил, что мама исчезла. В то время это уже стало в порядке вещей. Из комнаты не пропало ничего, кроме матери и сестры. Они не взяли с собой никакой одежды, даже мамин плащ. До сегодняшнего дня Уинстон так и не узнал, умерла мама или нет. Вполне возможно, ее отправили в трудовой лагерь. Сестру могли поместить, как и Уинстона, в колонию для беспризорников (их называли исправительными центрами), которых из-за гражданской войны стало очень много, либо увезли в лагерь вместе с матерью, либо же просто бросили где-нибудь умирать.

Сон так и стоял у него перед глазами, особенно заботливый, успокаивающий жест матери, в каком и заключался главный смысл. Уинстон вспомнил другой сон, что приснился ему два месяца назад. Точно так же, как и на убогой кровати с белым покрывалом, мама сидела, прижимая к себе дитя, в тонущем корабле, далеко внизу, и погружалась все глубже и глубже, глядя ему в глаза сквозь толщу темнеющей воды.

Он рассказал Джулии историю исчезновения своей матери. Не открывая глаз, она перевернулась на другой бок и устроилась поудобнее.

– Так и знала, что ты был гаденыш, – буркнула Джулия. – Все дети такие.

– Да, но смысл истории в ином…

По дыханию было ясно, что Джулия засыпает. Уинстону очень хотелось поговорить о матери. Судя по тому, что помнилось, вряд ли она была женщиной необыкновенной, тем более умной, хотя при этом отличалась некоторым благородством и праведностью, потому что руководствовалась своими собственными принципами. Ее чувства принадлежали только ей и не поддавались влиянию извне. Маме бы в голову не пришло, что действие, которое не венчает успех, лишено смысла. Если любишь человека, то любишь до конца, и если тебе нечего ему дать, то даешь ему любовь. Когда шоколада не осталось, мать обняла дитя. Ничего не изменилось, шоколада больше не стало, это не отсрочило ни смерть ребенка, ни ее смерть, но по-другому она бы не смогла. Беженка в лодке тоже укрыла ребенка, что защищало от пуль не лучше, чем лист бумаги. Самое ужасное в том, что Партия совершенно обесценила простые человеческие позывы и чувства, а затем лишила людей всякой возможности влиять на материальный мир. В железных тисках Партии уже неважно, чувствуешь ты что-то или нет, действуешь или воздерживаешься от действия. Что бы ни случилось, ты исчезнешь, и ни о тебе, ни о твоих действиях уже никто не узнает. Тебя просто извлекают из потока истории. Всего пару поколений назад люди не считали это важным, потому что не пытались менять историю. Ими двигали личные привязанности, которые не ставились под сомнение. Тогда по-настоящему ценились человеческие взаимоотношения, и абсолютно беспомощный жест, объятие, слеза, слово, сказанное умирающему, значили очень многое. Люди не были преданы Партии, стране или идее, они были преданы друг другу. Внезапно Уинстон осознал, что пролы вовсе не презренные существа и не инертная масса, которая когда-нибудь пробудится от спячки и изменит мир. Пролы остались людьми. Они не ожесточились сердцем. Сохранили примитивные чувства, которым Уинстону приходилось учиться, прилагая усилия. Размышляя так, он случайно вспомнил, как несколько недель назад увидел на тротуаре оторванную руку и пинком отбросил ее в канаву, словно капустную кочерыжку.

– Пролы остались людьми, – сказал он вслух. – А мы – нет…

– Почему? – спросила проснувшаяся Джулия.

Уинстон задумался.

– Тебе не приходило в голову, что лучше всего нам было бы уйти отсюда и больше не встречаться никогда?

– Да, милый, и не раз. Но я от тебя не уйду!

– Пока нам везло, однако скоро все может закончиться. Ты молода, выглядишь вполне нормальной и невинной. Будешь держаться подальше от таких, как я, проживешь еще лет пятьдесят.

– Нет. Я уже все продумала. Куда ты, туда и я. Не падай духом! Выживать я умею хорошо.

– Неизвестно, сколько еще нам осталось провести вместе: полгода, год. Под конец нас точно разлучат. Представляешь, как будет одиноко? Как только нас возьмут, мы не сможем помочь друг другу ничем! Если я признаюсь, тебя расстреляют, если откажусь признаться, тебе все равно не жить. Ничто из того, что я могу сделать, сказать или не сказать, не отсрочит твою смерть больше чем на пять минут. Ни один из нас не будет знать, жив другой или мертв. Мы будем совершенно бессильны. Важным останется лишь одно: не предать друг друга – хотя и это мало что изменит.

– Коль ты заговорил о признании, – заметила Джулия, – так мы оба признаемся как миленькие. Признаются все и всегда. Под пытками чего только не сделаешь!

– Признание – еще не предательство. Неважно, что ты скажешь или сделаешь, важны лишь чувства. Если им удастся заставить меня разлюбить тебя, это и будет настоящим предательством.

Джулия задумалась.

– Не удастся, – наконец проговорила она. – Тебя могут заставить сказать все – все что угодно, – но им никак не заставить тебя в это поверить. В голову тебе им не влезть.

– Ты права, – согласился Уинстон, слегка обнадеженный. – Такое им не по силам. Чувствуешь, что остался человеком, несмотря ни на что, значит, ты победил.

Он вспомнил про вечно работающий телеэкран, недреманое око и ухо. Пусть шпионят день и ночь, главное – не терять голову, тогда их можно перехитрить. При всей своей ухищренности они так и не научились читать чужие мысли. Впрочем, если попадаешь им в руки, то ситуация меняется. Никому не известно, что именно происходит в министерстве любви, хотя догадаться несложно: пытки, наркотики, чувствительные приборы, улавливающие малейшие реакции тела, постепенное нервное истощение из-за невозможности уснуть, одиночества и усердных допросов. В любом случае, фактов не скроешь. Они могут всплыть в ходе дознания, их можно вытянуть под пыткой. Если твоя цель не в том, чтобы выжить, а в том, чтобы остаться человеком, то какая разница? Над чувствами они не властны: тебе и самому их не изменить, даже если захочется. Они могут вызнать в мельчайших подробностях, что ты сделал или сказал, но в твой внутренний мир им хода нет.

Наконец-то им удалось!

Уинстон с Джулией стояли в длинной, мягко освещенной комнате. Звук телеэкрана был прикручен до полушепота, толстый синий ковер под ногами казался мягким, как бархат. В дальнем конце кабинета за столом с лампой под зеленым абажуром сидел О’Брайен, зарывшийся в бумаги. Когда слуга провел Уинстона с Джулией, тот даже не потрудился поднять взгляд.

Сердце Уинстона буквально выпрыгивало из груди, и он сомневался, что сможет заговорить. В голове крутилась единственная мысль: наконец-то, наконец-то им удалось! Прийти сюда было крайне опрометчиво, тем более явиться вдвоем; впрочем, добирались они разными маршрутами и встретились только на пороге. Им потребовалось немалое мужество, чтобы войти в подобное место. Простые партийцы редко наведываются в кварталы, где живут члены Центра Партии, не говоря уже о том, чтобы посещать их апартаменты. Сама атмосфера многоквартирного дома, богатое убранство и просторные помещения, непривычные запахи хорошей еды и дорогого табака, бесшумные и невероятно быстрые лифты, снующая туда-сюда прислуга в белых пиджаках – буквально все здесь заставляло чувствовать себя лишними. Хотя у Уинстона был хороший предлог для визита, его на каждом шагу преследовал страх, что внезапно из-за угла возникнет охранник в черной униформе, потребует предъявить документы и укажет на выход. Однако слуга О’Брайена пустил их без возражений. Это был темноволосый коротышка в белом пиджаке; судя по ромбовидному, лишенному всякого выражения лицу, он вполне мог иметь китайские корни. Коридор, по которому он провел посетителей, устилал мягкий ковер, на стенах – кремовые обои и белые панели, причем восхитительно чистые. Уинстон даже не помнил, доводилось ли ему видеть коридор, где стены не засалены от частых прикосновений.

О’Брайен держал в руке лист бумаги и внимательно изучал. Массивное лицо, склоненное таким образом, что становилась четко видна линия носа, выглядело одновременно внушительным и умным. Секунд двадцать он сидел неподвижно, затем придвинул к себе речеписец и отчеканил сообщение на гибридном жаргоне министерств:

«Пункты один запятая пять, запятая семь одобрены полностью точка предложение в пункте шесть дваждыплюс нелепо на грани помыслокриминала отменить точка прекратить контрпродуктивную практику заранее плюсполно оценивать производственные издержки точка конец сообщения».

Он неторопливо поднялся и пошел к ним, беззвучно ступая по толстому ковру. После того как хозяин закончил говорить на новослове, строгости в нем немного убавилось, но вид оставался мрачным, словно его оторвали от важного дела. Уинстон вдобавок к ужасу испытывал и обычное смущение: он понял, что вполне мог глупейшим образом ошибиться. С чего он вообще взял, что О’Брайен политический заговорщик? Из доказательств у него лишь перехваченный взгляд и двусмысленное замечание, остальное же домыслы, вызванные сном. Слишком поздно притворяться, что он пришел за «Словником новослова», ведь как тогда объяснить присутствие Джулии? Проходя мимо телеэкрана, О’Брайен задумчиво остановился, протянул руку и нажал на выключатель. Раздался резкий щелчок, голос умолк.

Джулия ойкнула, не в силах скрыть удивления. Несмотря на приступ паники, Уинстон тоже не смог удержать язык за зубами.

– Вы можете его отключить!

– Могу, – кивнул О’Брайен, – есть у нас такая привилегия.

Теперь он стоял напротив Уинстона с Джулией. Его массивное тело возвышалось над ними, выражение лица оставалось непонятным. Он явно ждал, когда Уинстон заговорит, но о чем говорить? Даже сейчас шансы были велики, что он просто занятой человек, который сердито недоумевает, зачем его оторвали от важного дела. Все молчали. После выключения телеэкрана в комнате повисла мертвая тишина. Тянулись тягостные секунды. Уинстон с трудом выдерживал тяжелый взгляд О’Брайена. Внезапно мрачное лицо смягчилось, выдав намек на улыбку, и О’Брайен поправил очки привычным жестом.

– Мне сказать или вы сами?.. – спросил он.

– Я сам, – с готовностью подхватил Уинстон. – Вы его действительно выключили?

– Да, все отключено. Мы одни.

– Мы пришли сюда, чтобы… – Он помедлил, осознав неясность своих мотивов. Не имея представления, какой именно помощи ждать от О’Брайена, Уинстон не мог словами выразить, зачем пришел. И все же продолжил, хотя и понимал, насколько неубедительно и напыщенно это звучит: – Мы считаем, что существует некий заговор, некая тайная организация, действующая против Партии, и вы в ней состоите. Мы хотим в нее вступить. Мы враги Партии. Мы не верим в принципы ангсоца. Мы помыслокриминалы и прелюбодеи. Я рассказываю вам это потому, что мы предаем себя в ваши руки. Если вам угодно, чтобы мы изобличили себя еще в чем-то, то мы готовы.

Уинстон умолк и глянул через плечо, почувствовав, что дверь открылась. Как и следовало ожидать, желтолицый слуга вошел без стука. Он держал в руках поднос с графином и бокалами.

– Мартин один из нас, – бесстрастно выговорил О’Брайен. – Неси напитки сюда, Мартин. Поставь на круглый столик. Нам хватает стульев? Тогда давайте присядем и спокойно поговорим. Себе тоже возьми стул, Мартин. Это по делу, так что пока можешь не притворяться слугой.

Коротышка расположился вольготно и в то же время подобострастно, с видом лакея, которому дарована привилегия. Уинстон наблюдал за ним краем глаза. Его поразил человек, всю жизнь играющий роль и страшащийся скинуть привычную маску даже на миг. О’Брайен взял графин за горлышко и наполнил бокалы темно-красной жидкостью. В Уинстоне всколыхнулись смутные воспоминания: то ли на стене, то ли на рекламном щите он когда-то видел сделанную из электрических лампочек огромную бутылку, и огоньки двигались верх-вниз, словно переливая ее содержимое в бокал. Если смотреть сверху, то жидкость казалась почти черной, однако в графине выглядела рубиновой. Запах был кисло-сладкий. Джулия подняла бокал и с любопытством понюхала.

– Это называется вино, – сообщил О’Брайен с легкой улыбкой. – Несомненно, вы читали о нем в книгах. Боюсь, до Масс Партии оно почти не доходит. – Он снова посерьезнел и поднял бокал. – Полагаю, нам следует начать с того, чтобы выпить за здоровье нашего вождя. За Эммануэля Гольдштейна!

Уинстон поднял бокал с готовностью. О вине он читал и давно мечтал попробовать. Как и стеклянное пресс-папье или полузабытые стихи Чаррингтона, оно принадлежало исчезнувшему, романтическому прошлому, старым добрым временам. Почему-то он всегда думал, что на вкус вино должно быть сладким, как смородиновый джем, и сразу кружить голову. Увы, проглотив залпом свою порцию, Уинстон ощутил лишь разочарование. После стольких лет употребления джина он не смог оценить вкус вина.

– Значит, Гольдштейн на самом деле существует? – спросил он, поставив бокал на стол.

– Да, такой человек есть. Только мне неизвестно, где он.

– А заговор… я имею в виду подпольную организацию… тоже есть? Разве ее не придумала полиция помыслов?

– Нет, не придумала. Мы называем ее Братство. Вам не суждено узнать о Братстве ничего, кроме того, что оно существует и вы в нем состоите. К этому я еще вернусь. – Он посмотрел на наручные часы. – Для Масс Партии неразумно выключать телеэкран больше чем на полчаса. Вы, товарищ, – он поклонился Джулии, – уйдете первой. У нас остается около двадцати минут. Как вы сами понимаете, для начала я должен задать ряд вопросов. В общем и целом, на что вы готовы пойти?

– На все, что в наших силах, – заявил Уинстон.

О’Брайен слегка повернулся, чтобы лучше видеть лицо Уинстона. На Джулию он почти не обращал внимания, считая само собой разумеющимся, что Уинстон говорит за обоих. На миг он прикрыл веки и начал задавать вопросы низким, бесстрастным голосом, словно это была обычная рутина, своего рода катехизис, и бо́льшую часть ответов он знал заранее:

– Вы готовы отдать свою жизнь?

– Да.

– Вы готовы убивать?

– Да.

– Совершать диверсии, которые могут погубить сотни невинных людей?

– Да.

– Предать свою страну и сотрудничать с иностранными государствами ей в ущерб?

– Да.

– Вы готовы прибегнуть к обману, лжи, шантажу, вы готовы развращать неокрепшие детские умы, распространять наркотики, поощрять проституцию, распространять венерические заболевания, то есть все то, что деморализует и ослабит Партию?

– Да.

– Если, к примеру, в интересах нашего общего дела нужно будет плеснуть серной кислотой в лицо ребенку, вы на это готовы?

– Да.

– Вы готовы лишиться своего подлинного имени и прожить остаток жизни официантом или портовым грузчиком?

– Да.

– Вы готовы покончить с собой, если и когда вам прикажут?

– Да.

– Вы готовы расстаться и больше никогда не видеть друг друга?

– Нет! – не выдержала Джулия.

Уинстон мучительно долго молчал, прежде чем ответить. Казалось, он лишился дара речи. Язык беспомощно ворочался у него во рту, снова и снова пытаясь выговорить один-единственный слог то одного, то другого слова. До последнего он и сам не знал, что ответит.

– Нет, – наконец выдавил он.

– Хорошо, что признались, – похвалил О’Брайен. – Нам необходимо знать о вас все.

Он повернулся к Джулии и добавил чуть менее бесстрастным голосом:

– Вы понимаете, что даже если он выживет, то станет совсем другим человеком? Вероятно, нам понадобится дать ему новое имя. Лицо, манера двигаться, форма рук, цвет волос, даже голос могут измениться. Вы сами тоже станете другой. Наши хирурги способны изменять людей до неузнаваемости. Иногда это бывает необходимо. Иногда мы даже прибегаем к ампутации конечностей.

Уинстон невольно бросил взгляд на монголоидное лицо Мартина. Шрамов вроде бы не видно. Джулия побледнела так, что на лице проступили веснушки, но продолжала отважно смотреть на О’Брайена и даже пробормотала что-то в знак согласия.

– Значит, договорились!

На столе стояла серебряная шкатулка с папиросами. О’Брайен с рассеянным видом подвинул ее гостям, взял себе одну папиросу, поднялся и начал медленно расхаживать взад-вперед, словно на ходу ему лучше думалось. Папиросы были очень хорошие, толстые и плотно набитые, в непривычно шелковистой бумаге. О’Брайен снова бросил взгляд на наручные часы.

– Мартин, тебе лучше вернуться на кухню, – заметил он. – Я включу телеэкран через четверть часа. Посмотри хорошенько на лица этих товарищей и запомни. Тебе предстоит увидеть их не раз, а мне, может, и нет.

Точно так же, как и у входной двери, коротышка смерил Уинстона с Джулией взглядом. В его манере поведения не было и тени любезности. Он запоминал их внешность, не испытывая к ним ни малейшего интереса. Уинстону пришло в голову, что после пластической операции лицо Мартина, похоже, просто не способно менять выражение. Не сказав ни слова, тот вышел и неслышно прикрыл за собой дверь. О’Брайен продолжал ходить взад-вперед, сунув одну руку в карман черного комбинезона, а в другой держа папиросу.

– Понимаете, – проговорил он, – вам придется сражаться в потемках, причем всегда. Вы будете получать приказы и исполнять их, даже не зная зачем. Позже я пришлю вам книгу, из которой вы узнаете истинную природу общества, в котором мы живем, и стратегию его уничтожения. Когда прочтете книгу, станете полноправными членами Братства. Кроме общих целей, за которые мы сражаемся, и своих непосредственных задач, вы не будете знать ничего. Я говорю вам, что Братство существует, но не могу сказать, насчитывает оно сотни участников или десять миллионов. По своему личному опыту вы даже не сможете сказать, насчитывает ли оно хотя бы дюжину человек. У вас будет три-четыре контакта, они станут обновляться по мере исчезновения. Поскольку этот контакт для вас первый, он сохранится. Отдавать приказы вам буду я. Если понадобится с вами связаться, то привлеку Мартина. Когда вас в конце концов поймают, вы сознаетесь. Это неизбежно. Однако признаваться вам почти не в чем, кроме ваших собственных поступков. Вы сможете предать лишь горстку не особо важных людей. Вероятно, вам даже меня предать не удастся: к тому времени я сгину или стану другим человеком с другим лицом.

Он продолжал вышагивать взад-вперед по мягкому ковру. Двигался О’Брайен, несмотря на свою грузность, поразительно грациозно. Изящество проскальзывало и в его жестах, в том, как он клал руку в карман, как держал папиросу. В целом он производил впечатление не только силы, но и уверенности, проницательности и остроумия. Как бы серьезно ни выглядел, он ничуть не походил на узколобого фанатика. Даже об убийствах, суициде, венерических заболеваниях, ампутации конечностей и пластических операциях он отзывался с легкой иронией. «Ничего не поделаешь, – казалось, сквозило в его тоне, – мы должны прибегнуть к этим мерам без колебаний. Однако мы вполне обойдемся и без них, когда жизнь снова будет стоить того, чтобы жить». Уинстона затопила волна восхищения, граничащего с поклонением. На краткий миг призрачный силуэт Гольдштейна отошел на второй план, уступая место О’Брайену. Глядя на его мощные плечи, на суровое, волевое лицо, такое некрасивое и в то же время одухотворенное, просто не верилось, что он может потерпеть неудачу. Такому по плечу раскусить любые уловки противника, любую опасность он видит наперед. Джулия тоже прониклась к нему доверием, забыла про свою папиросу и внимательно слушала.