Текст книги "1984. Скотный двор. Да здравствует фикус!"

– До вас наверняка доходили слухи о существовании Братства, – говорил О’Брайен. – Уверен, у вас сложилось о нем свое представление: эдакий параллельный мир, где заговорщики встречаются в подвалах, пишут послания на стенах, опознают друг друга по кодам, паролям или особым жестам. Ничего подобного! Члены Братства держатся поодиночке и почти ни с кем из своих не знакомы. Даже сам Гольдштейн, попади он в руки полиции помыслов, не сможет выдать им полный список организации. Такого списка попросту нет! Братство нельзя уничтожить, потому что оно не является организацией в обычном смысле. В его основе лежит идея, а идею уничтожить невозможно. Вы не найдете в нем ни дружбы, ни моральной поддержки, ничего, кроме идеи. Когда вас наконец поймают, вы не получите помощи. Мы никогда не помогаем своим. В лучшем случае, если нам понадобится заставить вас замолчать, можете рассчитывать на бритву, подброшенную в камеру. Вам придется привыкнуть жить без видимых результатов и без надежды. Вы немного поработаете, вас поймают, вы признаетесь и потом умрете. Вот единственный результат, на который вы вправе рассчитывать. При нашей жизни не произойдет абсолютно никаких значимых изменений. Мы все мертвецы. Настоящая жизнь начнется в далеком будущем, от нас к тому времени останется лишь прах. Неизвестно, когда оно наступит, возможно, через тысячу лет. На данный момент все, что можно сделать, – это понемногу расширять границы здравомыслия. Действовать сообща нельзя. Остается лишь передавать наше знание вовне от человека к человеку, поколение за поколением. Противоборствуя полиции помыслов, действовать иначе просто невозможно.

Он остановился и посмотрел на часы в третий раз.

– Вам пора уходить, товарищ, – обратился он к Джулии. – Погодите! Графин все еще наполовину полон.

О’Брайен разлил вино по бокалам и взял свой за ножку.

– За что пьем на этот раз? – спросил он все с той же легкой иронией. – За бестолковость полиции помыслов? За смерть Большого Брата? За человечество? За будущее?

– За прошлое, – сказал Уинстон.

– Прошлое куда важнее, – серьезно кивнул О’Брайен.

Они осушили бокалы, и Джулия поднялась. О’Брайен достал из верхнего ящика стола коробочку, выдал девушке плоскую белую таблетку и велел положить на язык. Очень важно, пояснил он, чтобы от нее не пахло вином, потому что лифтеры отличаются изрядной наблюдательностью. Как только дверь за Джулией закрылась, О’Брайен словно забыл о ее существовании. Он прошелся по кабинету и замер.

– Нужно обсудить пару деталей. Полагаю, у вас есть какое-нибудь укромное место?

Уинстон рассказал ему о комнате над лавкой Чаррингтона.

– Пока сгодится. Позже мы для вас что-нибудь подыщем. Такие места нужно менять часто. А пока я пришлю вам Книгу, – произнес О’Брайен с особым упором на последнем слове, – я имею в виду книгу Гольдштейна. Мне может потребоваться несколько дней, чтобы найти свободный экземпляр. Их не очень много, как вы понимаете. Полиция помыслов охотится за ними и уничтожает, мы едва успеваем печатать. Впрочем, неважно. Книгу нельзя уничтожить. Даже если погибнет последний экземпляр, мы все равно знаем ее наизусть. Вы ходите на работу с портфелем?

– Обычно да.

– Как он выглядит?

– Черный, очень потертый. С двумя ремешками.

– Черный, два ремешка, очень потертый – хорошо. В ближайшие дни… точную дату не назову… одно из ваших утренних заданий придет с опечаткой, и вы попросите его повторить. На следующий день пойдете на работу без портфеля. На улице вашего плеча коснется прохожий и скажет: «Кажется, вы уронили портфель». В нем будет лежать книга Гольдштейна. Вернете ее через четырнадцать дней.

Они помолчали.

– У вас есть еще пара минут, – сообщил О’Брайен. – Мы с вами встретимся… если нам суждено встретиться…

Уинстон поднял взгляд.

– Там, где нет темноты? – нерешительно спросил он.

О’Брайен кивнул, ничуть не удивившись.

– Там, где нет темноты, – повторил он, словно поняв намек. – А пока этот момент не настал, вы ни о чем не хотите у меня спросить или чем-нибудь поделиться?

Уинстон задумался. Вопросов у него больше не было и тем более не возникало желания делиться высокопарными сентенциями. Вместо чего-то, напрямую связанного с О’Брайеном или Братством, перед его мысленным взором всплыла и сложилась картинка: темная комната, где его мать провела свои последние дни, комнатка над лавкой Чаррингтона, стеклянное пресс-папье и старинная гравюра в палисандровой раме. Почти по наитию он выпалил:

– Вы случайно не знаете старый стишок, который начинается со слов: «Динь-дон, апельсины и лимон»?

О’Брайен снова кивнул. Подчеркнуто серьезно и в то же время учтиво он завершил строфу:

 
Динь-дон, апельсины и лимон,
С колокольни гудит Сент-Клемент.
За тобой три фартинга,
В ответ бряцает Сент-Мартин…
А Олд-Бейли звонит, вторя в такт:
Заплати-ка должок, дружок…
А Шордич в ответ гудит:
Отдам, как только подфартит.
 

– Вы знаете последнюю строчку! – воскликнул Уинстон.

– Да, знаю. А теперь, боюсь, вам пора. И возьмите-ка себе таблетку от запаха.

Уинстон поднялся, О’Брайен протянул ему руку. От его мощной хватки у Уинстона хрустнули кости. В дверях он оглянулся, но О’Брайен мыслями был уже далеко. Он стоял возле телеэкрана, положив руку на выключатель. За ним виднелись письменный стол, лампа с зеленым абажуром, речеписец и проволочные корзины, заваленные бумагами. Инцидент исчерпан, понял Уинстон через тридцать секунд О’Брайен вновь вернется к своей важной работе, которую ведет на благо Партии.

Усталость обратила Уинстона в студень. Пожалуй, это внезапно всплывшее в памяти слово обозначало его состояние лучше всего. Такое чувство, словно тело стало не только желеобразным, но и прозрачным: подними руку – и сквозь нее увидишь свет. На Уинстона обрушилась лавина работы, которая выкачала из него всю кровь и лимфу и оставила лишь хрупкий остов из нервов, костей и кожи. Все ощущения обострились до предела: комбинезон натирал плечи, тротуар щекотал ступни, простое сжатие и разжатие пальцев требовало таких усилий, что хрустели суставы.

За пять дней он проработал более девяноста часов, как и остальные в министерстве. Теперь все закончилось, и до завтрашнего утра ему было совершенно нечем заняться: поручения Партии иссякли. Можно провести шесть часов в укрытии, а еще девять – в собственной кровати. Под мягким полуденным солнцем Уинстон медленно побрел по обветшалой улочке к лавке Чаррингтона, не забывая про патрули, хотя почему-то казалось, что сегодня о них беспокоиться не стоит. При каждом шаге Уинстона бил по колену тяжелый портфель, по ноге бежали мурашки. Внутри лежала книга, полученная шесть дней назад и пока даже не открытая.

На шестой день Недели ненависти, после демонстраций, речей, воплей, песен, транспарантов, плакатов, фильмов, боя барабанов и визга труб, топота марширующих ног, лязга танковых гусениц по мостовым, рева самолетов, ружейных залпов, после шести дней всего этого буйства, которое в чудовищном оргазме достигало кульминации, когда повальная ненависть к Евразии дошла до такого исступления, что, попадись в руки толпы две тысячи евразийских военных преступников, которых собирались повесить в последний день торжеств, она непременно разорвала бы их на куски, как раз тогда и объявили, что Океания вовсе не воюет с Евразией. Океания воюет с Востазией, а Евразия – союзник.

Разумеется, никто не признал, что ситуация изменилась. Просто вдруг везде и повсюду одновременно стало известно, что враг – Востазия, а не Евразия. В этот момент Уинстон принимал участие в демонстрации на одной из центральных площадей Лондона. Стояла ночь, прожектора ярко освещали белые лица и алые транспаранты. На площадь набилось несколько тысяч человек, включая около тысячи школьников в форме Разведчиков. На обтянутой алой материей трибуне перед толпой выступал оратор из Центра Партии, тщедушный коротышка с непропорционально длинными руками и огромным лысым черепом, на котором торчали редкие пряди длинных волос, – вылитый Румпельштильцхен, злой карлик из сказки. Корчась от ненависти, он сжимал микрофон в одной костлявой руке, а другой угрожающе размахивал над головой. Усиленный динамиками голос громко выкрикивал бесконечный перечень кровавых бесчинств, массовых убийств, мародерства, изнасилований, пыток заключенных, бомбежек мирного населения, лживой пропаганды, ничем не спровоцированной агрессии, нарушенных договоров. Слушать его и не верить было почти невозможно. Толпа раз за разом разражалась гневными воплями, и голос оратора тонул в диком реве тысяч глоток. Яростнее всех орали школьники. Карлик держал речь минут двадцать, когда на помост поспешно влез посыльный и сунул ему записку, которую оратор прочел, даже не сделав паузы. Ни в голосе, ни в поведении оратора, ни в содержании речи не изменилось ровным счетом ничего, но внезапно он стал выкрикивать другие имена. Понимание накрыло толпу волной: Океания воюет с Востазией! Поднялась ужасная суматоха. Транспаранты и плакаты, украшавшие площадь, все неправильные! На половине из них вовсе не те лица. Диверсия! Происки агентов Гольдштейна! Последовала бурная интермедия, во время которой со стен содрали плакаты, транспаранты порвали на куски и растоптали. Юные Разведчики проявили чудеса рвения и ловкости, вскарабкавшись на крыши и срезав растяжки, крепившиеся к дымоходам. Оратор, все еще сжимавший микрофон, сгорбился, потряс кулаком и продолжил речь. Уже через минуту толпу снова всколыхнул дикий рев ярости. Ненависть бурлила, как и прежде, хотя ее объект изменился.

Больше всего Уинстона поразило, как ловко оратор сменил курс на середине фразы: ни паузы, ни нарушения синтаксиса. Впрочем, сейчас его заботило другое. Во время поднявшейся суматохи, когда толпа срывала плакаты, его хлопнули по плечу, и незнакомый голос произнес: «Кажется, вы обронили портфель». Уинстон рассеянно кивнул, не говоря ни слова. Он знал, что возможность заглянуть внутрь появится не скоро. Как только демонстрация закончилась, он прямиком пошел в министерство правды, хотя было уже почти двадцать три часа. Так поступили все сотрудники, не дожидаясь летевших с телеэкрана приказов.

Океания воюет с Востазией – Океания всегда воевала с Востазией. Бо́льшая часть политической литературы совершенно устарела. Всевозможные репортажи и документы, газеты, книги, брошюры, фильмы, фонограммы, фотографии – все следовало молниеносно поправить. Хотя прямой директивы не вышло, все знали: руководство министерства рассчитывает, что в течение недели исчезнут все свидетельства войны с Евразией и союза с Востазией. Фронт работ удручал, особенно учитывая, что вещи нельзя было называть своими именами. Все в департаменте документации работали по восемнадцать часов в сутки с двумя перерывами на трехчасовой сон. Из подвала принесли матрасы и разложили по коридорам, работники столовой сновали туда-сюда с сэндвичами и кофе «Победа». Каждый раз, уходя поспать, Уинстон старательно оставлял свой стол пустым, и каждый раз, когда он приползал обратно, продирая слипшиеся глаза и превозмогая боль, обнаруживал очередную лавину бумажных цилиндров, похоронивших под собой речеписец и валившихся на пол, так что первым делом ему приходилось раскладывать их по более-менее аккуратным стопкам, расчищая себе рабочее место. Хуже всего, что его труд ни в коей мере не являлся чисто механическим. Иногда можно было просто заменить одно название на другое, но подробные доклады с места событий требовали особого тщания и изобретательности. Чего стоил один перенос войны в другую часть света со сменой всех географических названий!

На третий день глаза у Уинстона болели невыносимо, очки приходилось протирать каждые пять минут. Он словно сражался с требующей неимоверных физических усилий задачей, от какой имеешь право отказаться, но в то же время испытываешь невротическое стремление с ней справиться. Правду он помнил, но его ничуть не тревожило, что каждое слово, которое он бормотал в речеписец, каждый росчерк химического карандаша был намеренной ложью. Как и всех остальных сотрудников министерства, Уинстона чрезвычайно заботило, чтобы подделка получилась качественной. На утро шестого дня поток бумажных трубочек замедлился. За целых полчаса не выпало ничего, потом одна бумажка – и все. Работа пошла на спад повсюду почти одновременно, и по министерству разнесся тайный вздох облегчения. Героическое свершение, о каком нельзя упоминать, завершилось. Теперь ни один человек не смог бы документально подтвердить, что война с Евразией вообще имела место. В двенадцать ноль-ноль неожиданно объявили, что все работники министерства свободны до завтрашнего утра. Уинстон взял портфель с книгой, стоявший у него в ногах во время работы и лежавший под ним во время сна, пошел домой, побрился и едва не уснул в ванне, хотя вода была чуть теплой.

С наслаждением похрустывая суставами, он поднялся по лестнице в комнату над лавкой Чаррингтона. Хотя он устал, спать больше не хотелось. Открыв окно, Уинстон зажег керосиновую плитку и поставил воду для кофе. Скоро придет Джулия, а пока можно и почитать. Он сел в замызганное кресло и расстегнул портфель.

Тяжелая книга в черном самодельном переплете, на обложке ни имени автора, ни названия, шрифт слегка кривоватый. Страницы, захватанные по углам, едва держатся, словно книга прошла через много рук. На титульном листе значилось:

Эммануэль Гольдштейн

ТЕОРИЯ И ПРАКТИКА ОЛИГАРХИЧЕСКОГО КОЛЛЕКТИВИЗМА

Уинстон начал читать:

Глава 1

НЕЗНАНИЕ ЕСТЬ СИЛА

На протяжении всего известного нам времени и, вероятно, уже с конца неолита в мире обитали три группы людей: Высшие, Средние и Низшие. Они подразделялись множеством образов, носили бессчетные наименования, от эпохи к эпохе менялась их относительная численность, равно как и отношения групп между собой, однако сущностная структура общества оставалась неизменной. Даже после самых страшных социальных потрясений и, казалось бы, необратимых перемен восстанавливался и утверждался все тот же порядок – так гироскоп всегда вернется к равновесию, как бы и в какую сторону его бы ни толкали.

Цели этих групп абсолютно несовместимы…

Уинстон прервал чтение. Главным образом, чтобы оценить сам факт: он уже читает – с удобством и в безопасности. Он совершенно один: нет ни телеэкрана, ни соглядатая у замочной скважины, ни нервного позыва глянуть за спину или прикрыть страницу рукой. В окно врывается ласковый летний ветерок, издалека доносятся детские крики, в комнате стоит полная тишина, не считая тиканья часов, похожего на стрекот насекомого. Он уселся в кресле поудобнее и положил ноги на каминную решетку. Какое блаженство! Повинуясь внезапному порыву, Уинстон открыл книгу наугад, словно текст ему хорошо знаком, читан-перечитан бесчисленное количество раз, и продолжил чтение с третьей главы.

Глава 3

ВОЙНА ЕСТЬ МИР

Разделение мира на три сверхдержавы стало событием, которое предвидели и ожидали задолго до середины двадцатого века. Россия поглотила Европу, США – Британскую империю, что привело к созданию Евразии и Океании. Третья, Востазия, появилась позднее, после десяти лет беспорядочных боев. Границы между тремя сверхдержавами кое-где произвольны, кое-где меняются в зависимости от военных успехов той или иной стороны, но в общем определяются географическим положением. Евразия занимает север Европейской и Азиатской частей континента, от Португалии до Берингова пролива. Океания включает в себя Северную и Южную Америку, острова Атлантики с Британскими островами, Австралию и юг Африки. Востазия, которая по размеру меньше двух других держав и с менее четкими границами на западе, состоит из Китая и стран к югу от него, Японских островов и большой, хотя и непостоянной территории Маньчжурии, Монголии и Тибета.

В той или иной комбинации три сверхдержавы находятся в состоянии перманентной войны, и так продолжается уже двадцать пять лет. Впрочем, война больше не является решительной борьбой по уничтожению друг друга, как было в начале двадцатого века. Боевые действия ведутся ограниченным числом участников, которые не способны друг друга уничтожить, не имеют материальных причин сражаться и не разделены непримиримыми идеологическими противоречиями, что вовсе не свидетельствует о том, что правила ведения войны или отношение общества к ней стало менее кровожадным или более благородным. Напротив, во всех трех странах не прекращается военная истерия, а такие зверства, как изнасилования, мародерство, массовое уничтожение детей и обращение в рабство, издевательства над военнопленными, которых даже варят в кипятке и хоронят живьем, считаются вполне приемлемыми и даже обоснованными, если их совершают свои, а не враг. Ощутимо война затрагивает очень немногих, в основном обученных специалистов, что приводит к сравнительно небольшому числу жертв. Сражения ведутся на отдаленных границах, о местонахождении которых обычные люди могут лишь догадываться, или на плавучих крепостях, которые охраняют стратегические точки на морских путях. В центрах государств война проявляется лишь в постоянной нехватке потребительских товаров и в падении баллистических ракет, губящих считаные десятки граждан. Фактически изменился сам характер войны. Точнее, изменения произошли в порядке значимости причин, по которым ведется война. Мотивы, так или иначе вызвавшие мировые войны первой половины двадцатого века, ныне превалируют, они давно общепризнаны и широко используются всеми участниками.

Для понимания природы нынешней войны (несмотря на перегруппировку сил, которая случается раз в несколько лет, ведется одна и та же война) в первую очередь следует осознать, что победа в ней невозможна. Ни одну из трех сверхдержав нельзя победить, даже если против нее объединятся две другие. Соперники равны по силам, специфика их географического положения служит им естественной защитой. Евразию оберегают обширные равнины, Океанию – Атлантический и Тихий океаны, Востазию – плодовитость и трудолюбие ее населения. Материальных причин для разногласий также нет. В контексте самодостаточных государственных экономик, в которых производство и потребление завязаны друг на друга, битва за рынки, основная причина войн прошлого, подошла к концу, а конкуренция за сырье потеряла актуальность, перестав быть вопросом жизни и смерти. В любом случае, территории трех сверхдержав настолько обширны, что у них есть практически любые необходимые ресурсы. И если уж говорить об экономической цели войны, то это битва за рабочую силу. Между сверхдержавами находится территория, представляющая собой неровный четырехугольник с вершинами в Танжере, Браззавиле, Дарвине и Гонконге, где проживает примерно пятая часть населения планеты. Собственно, за обладание этим густонаселенным регионом и за северную полярную шапку и борются наши три сверхдержавы. На самом деле всю спорную территорию не контролирует никто. Ее части постоянно переходят из рук в руки, и именно шанс захватить тот или иной участок благодаря внезапному вероломству обуславливает бесконечную смену союзников.

На всех спорных территориях имеются залежи полезных ископаемых, на некоторых добывают ценные продукты растениеводства вроде каучука, которые в холодном климате приходится синтезировать, что невыгодно с экономической точки зрения. Но самое главное – практически неисчерпаемый источник дешевой рабочей силы. Тот, кто контролирует Экваториальную Африку, страны Ближнего Востока, Южную Индию или Индонезийский архипелаг, также получает десятки или сотни миллионов низкооплачиваемых и трудолюбивых работяг. Жители этих земель, низведенные практически до состояния рабов, постоянно переходят от захватчика к захватчику и расходуются как уголь или нефть в гонке вооружений, в захвате новых территорий, в контроле над большим количеством рабочей силы, в выпуске большего количества оружия, в захвате новых территорий, и так до бесконечности. Следует отметить, что военные действия редко выходят за пределы спорных территорий. Границы Евразии сдвигаются взад-вперед между бассейном Конго и северным берегом Средиземного моря; острова Индийского и Тихого океанов постоянно захватывает то Океания, то Востазия; линия раздела между Евразией и Востазией в Монголии не бывает стабильной никогда; вокруг Полюса все три сверхдержавы претендуют на огромные территории, которые почти не заселены и не исследованы, однако расстановка сил всегда остается более-менее неизменной, внутренние территории сверхдержав – неприкосновенными. Более того, для мировой экономики труд эксплуатируемых народов в зоне экватора не очень-то и необходим. На благосостоянии планеты их труд не сказывается: все, что они производят, используется в военных целях, а цель войны в том и состоит, чтобы как можно лучше подготовиться к новой войне. Своим трудом порабощенное население лишь способствует ускорению темпа непрекращающейся войны. Впрочем, если бы этих рабов не существовало вовсе, ни структура мирового общества, ни процесс, посредством которого оно себя поддерживает, радикально не изменились бы.

Основная цель современной войны (согласно принципам двоемыслия, эта цель одновременно признается и не признается руководством в лице Центра Партии) – расходовать выпускаемую промышленностью продукцию без улучшения уровня жизни населения. В развитых странах проблема избытка товаров широкого потребления возникла уже в конце девятнадцатого века. В наши дни, когда мало кто ест досыта, эта проблема стоит не столь остро и могла бы не возникнуть вовсе даже в том случае, если не были бы искусственно запущены процессы разрушения материальных благ. Мир сегодняшний – весьма убогое, голодное, разоренное место по сравнению с миром, существовавшим до 1914 года, не говоря уже о будущем, которое грезилось людям того времени. В начале двадцатого века практически любой грамотный человек мечтал об обществе невероятно богатом, вольном, добропорядочном и плодотворном, которое обитает в сверкающем стерильном мире из стекла, стали и белоснежного бетона. Наука и техника развивались с поразительной быстротой, и всем казалось, что так будет продолжаться вечно. Однако вышло совсем иначе. Отчасти тому виной обнищание, вызванное длинной чередой войн и революций, отчасти причина в том, что научно-технический прогресс зависит от эмпирического образа мыслей, поэтому стал невозможен в обществе, жизнь которого строго регламентирована. В целом мир теперь гораздо примитивнее, чем пятьдесят лет назад. Некоторые – в свое время отсталые – сферы человеческой деятельности развились, появилась новая техника, так или иначе связанная с вооружением и полицейским надзором, однако эксперименты и изобретения по большей части прекратились, разрушительные последствия атомной войны пятидесятых годов так и не устранили. Тем не менее опасности, которые таит в себе машина, никуда не делись. С момента появления первых станков всем мыслящим людям стало ясно, что отпала необходимость в тяжелом физическом труде, значит, должно исчезнуть и неравенство. Если машины использовать в этих целях, то голод, перенапряжение, грязь, неграмотность и болезни удастся уничтожить буквально через пару поколений. Фактически в конце девятнадцатого и в начале двадцатого века пришедшая на смену ручному труду автоматизация значительно повысила уровень жизни среднего человека всего за каких-нибудь пятьдесят лет.

При этом стало ясно, что увеличение благосостояния грозит разрушением (более того, в каком-то смысле оно и есть разрушение) иерархического общества. В мире, где все работают неполный рабочий день, едят досыта, живут в доме с ванной и холодильником, имеют свой автомобиль или даже самолет, исчезает самая очевидная и, пожалуй, самая важная форма неравенства. Становясь всеобщим, богатство перестает порождать неравенство социальное. Несомненно, можно представить общество, в котором богатство в смысле личного имущества и предметов роскоши распределено равномерно, в то время как власть сосредоточена в руках маленькой привилегированной касты. Однако на практике такое общество оставалось бы стабильным недолго. Если бы отдых, досуг и безопасность были доступны в равной мере всем, то огромные массы людей, чье сознание обычно задурманено нищетой, стали бы грамотными, научились думать своей головой и рано или поздно осознали бы, что привилегированное меньшинство не выполняет никаких функций и от него следует избавиться. В общем, иерархическое общество возможно построить лишь на основе нищеты и невежества. Возвращение к аграрному прошлому, которое грезилось мечтателям начала двадцатого века, проблемы не решило бы, поскольку противоречило тенденции к механизации, охватившей почти весь мир; любой индустриально отсталой стране грозили бы военная немощь и подчинение, прямое или косвенное, более развитому противнику.

Как показал опыт конечной стадии капитализма в 1920–1940 годах, держать массы в нищете с помощью искусственного ограничения производства товаров широкого потребления – тоже не выход. Экономике многих стран позволили впасть в стагнацию, земли перестали возделывать, производство простаивало, огромная часть населения лишилась работы и жила лишь на государственные пособия. Это повлекло за собой военную немощь, и поскольку лишения, которые обрушились на народ, были явно ненужными, противостояние власти стало неизбежным. Проблема состояла в том, как заставить шестеренки промышленности крутиться без увеличения реального богатства мира. Товары должны производиться, но не доходить до потребителя. Единственный способ добиться этого на практике – вести непрерывную войну.

Сущность войны есть уничтожение, причем необязательно человеческих жизней, а продуктов человеческого труда. Война – способ разорвать на куски, отправить в стратосферу или в морские глубины материалы, которые могли бы сделать жизнь масс удобнее и, в долгосрочной перспективе, гораздо осмысленнее. Даже если орудия войны не уничтожаются, их производство позволяет расходовать рабочую силу без изготовления товаров, которые нужно потреблять. Плавучую крепость, к примеру, создают и обслуживают люди, которых хватило бы на постройку сотен грузовых судов. Крепость в итоге устаревает и подлежит утилизации, так и не произведя ничего материально полезного, и вновь огромные ресурсы идут на следующую крепость. В принципе, военные действия всегда планируются таким образом, чтобы поглощать любые излишки, которые остаются после того, как удовлетворены минимальные потребности населения. На практике потребности населения всегда недооценивают, в результате чего существует постоянная нехватка предметов первой необходимости, но на деле это оборачивается большим преимуществом. Проводится целенаправленная политика, суть которой в том, чтобы держать на грани лишений даже привилегированные группы, потому что состояние тотальной нехватки увеличивает важность маленьких привилегий, тем самым увеличивая разрыв между группами. По стандартам начала двадцатого века даже члены Центра Партии ведут спартанский, многотрудный образ жизни. Тем не менее редкие предметы роскоши, которыми они пользуются в своих просторных, хорошо обставленных апартаментах, одежда из более добротной материи, лучшее качество еды, напитков и табака, два-три слуги, личный автомобиль или вертолет делают их на голову выше Массы Партии, а те, в свою очередь, имеют сходные преимущества по сравнению с совсем обездоленными, которых мы зовем пролами. В обществе царит атмосфера осажденного города, где разницу между богатством и бедностью определяет обладание куском конины. И в то же время осознание того, что идет война и стране угрожает опасность, делает передачу всех прав и полномочий небольшой касте естественным и неизбежным условием для выживания.

Война, как нетрудно понять, приводит к необходимым разрушениям, причем осуществляет их психологически приемлемым способом. В принципе, чтобы избавиться от излишка трудовых ресурсов, можно было бы возводить храмы и пирамиды, рыть и закапывать ямы или даже производить большое количество товаров и потом их сжигать. Однако это обеспечило бы лишь экономическую основу для иерархического общества, оставив в стороне психологическую. И речь здесь идет не о моральном духе масс, чье миропонимание не имеет значения, пока они заняты непрерывным трудом, а о духе самой Партии. Даже ее рядовой сторонник должен быть компетентен, трудолюбив и способен мыслить в узких рамках; в то же время он должен быть легковерным и невежественным фанатиком, чьи преобладающие настроения – страх, ненависть, слепое поклонение и необузданный восторг. Иначе говоря, его менталитет должен соответствовать состоянию войны. Неважно, идет война на самом деле или нет, и поскольку окончательная победа невозможна, неважно, успешны боевые действия или нет. Главное, чтобы война продолжалась. Расщепление сознания, которого требует от своих членов Партия и которого легче всего достичь в атмосфере войны, распространено практически повсеместно, и чем выше человек поднимается по служебной лестнице, тем отчетливее оно проявляется. Военная истерия и ненависть к врагу особенно сильны именно в Центре Партии. Как руководителю члену Центра Партии необходимо знать, что та или иная сводка с места боевых действий не соответствует действительности, он может понимать, что война – фикция либо же ведется в целях совсем других, чем заявлено, однако это знание легко нейтрализуется с помощью принципа двоемыслия. В результате ни один из членов Центра Партии ни на миг не теряет мистической веры в то, что война происходит на самом деле и непременно окончится победой Океании, которая станет бесспорным властителем мира.

Все члены Центра Партии верят в грядущее покорение мира и признают его догмой. Оно случится либо благодаря постепенному захвату все бо́льших территорий и достижению подавляющего перевеса в силе, либо благодаря изобретению нового, сверхмощного оружия. Разработки ведутся непрерывно, и это практически единственная сфера деятельности, где может найти себе применение изобретательный и склонный к абстрактному мышлению ум. В современной Океании наука практически прекратила свое существование. В новослове нет понятия «наука». Эмпирический метод мышления, на котором основаны все достижения прошлого, противоречит базовым принципам ангсоца. Технический прогресс допустим лишь в том случае, если способствует ограничению человеческой свободы. Все полезные ремесла либо перестали развиваться, либо деградировали. Поля обрабатываются с помощью плугов и лошадей, книги пишут станки. Но в вопросах жизненной необходимости, то есть войны и полицейского надзора, эмпирический подход все еще поощряют или смотрят на него сквозь пальцы. Перед Партией стоят две цели: завоевать всю планету и навсегда уничтожить возможность мыслить независимо. Соответственно, насущных задач у Партии тоже две. Первая состоит в том, как против воли человека узнать, о чем он думает, вторая – как убить несколько сотен миллионов людей за считаные секунды. Пока научные изыскания еще ведутся, это и есть их предметная область. Сегодняшний ученый либо гибрид психолога и инквизитора, который изучает в мельчайших деталях значение мимики, жестов и интонаций голоса и использует для выяснения истины целый ряд средств вроде наркотиков, электрошока, гипноза и физических пыток, либо же он химик, физик или биолог, которого интересуют лишь те сферы его дисциплины, что связаны с умерщвлением людей. Команды экспертов трудятся без устали в огромных лабораториях министерства мира и на экспериментальных станциях в глубине джунглей Бразилии, в пустынях Австралии или на необитаемых островах Арктики. Одни заняты планированием материально-технического обеспечения будущих войн, другие конструируют все более и более крупные баллистические ракеты, мощную взрывчатку и неуязвимую броню; третьи создают новые смертоносные газы или растворимые яды, которые можно производить в промышленных масштабах, чтобы уничтожить растительность на целом континенте, или разводят смертоносные микробы и бактерии, устойчивые к любым антителам; четвертые пытаются придумать транспортное средство, способное двигаться под землей как субмарина под водой, или самолет, которому не нужна дозаправка, как парусному кораблю; пятые изучают еще более незаурядные возможности вроде фокусировки солнечных лучей с помощью линз, расположенных в космосе, использование энергии ядра Земли для создания искусственных землетрясений и мощных приливных волн типа цунами.