Текст книги "1984. Скотный двор. Да здравствует фикус!"

Предполагается, что личных чувств у члена Партии нет и он постоянно пребывает в состоянии исступления: испытывает непреходящую ненависть к внешним врагам и внутренним изменникам, ликует от побед на фронтах и преклоняется пред силой и мудростью родной Партии. Недовольство от скудной и безрадостной жизни намеренно направляется вовне и выплескивается на мероприятиях вроде Двухминутки ненависти, а умозрительные размышления, чреватые скептическим или бунтарским настроем, пресекаются на корню посредством самодисциплины. Самая первая и простая практика, которой обучают даже маленьких детей, на новослове называется «криминалстоп» и состоит в том, чтобы резко, будто по инстинкту остановиться на пороге любой опасной мысли. Практика включает в себя способность не проводить аналогии, не замечать логические ошибки, не воспринимать самые простые доводы, враждебные ангсоцу, и испытывать скуку или отвращение к любому ходу мыслей, ведущему к ереси. Короче говоря, криминалстоп означает защитную глупость, но глупостью не исчерпывается. Напротив, идеологический догматизм в полном смысле этого понятия требует от человека такого же полного контроля над своими умственными процессами, какой требуется от циркового акробата над телом. В конце концов, общество Океании основано на вере в то, что Большой Брат всемогущ, Партия абсолютно непогрешима, и поскольку Большой Брат вовсе не всемогущ, а Партия иногда ошибается, то при обращении с фактами требуется неустанная, ежеминутная гибкость. И ключевое понятие здесь «черныйбелый». Многие термины новослова имеют два взаимоисключающих значения. Применительно к противнику означает привычку нагло заявлять про черное, что оно белое, противореча очевидным фактам. Применительно к члену Партии оно означает преданную готовность признать черное белым, если того потребует партийная дисциплина. Также «черныйбелый» означает возможность уверовать, что черное есть белое, даже знать, что черное есть белое, забыв, что некогда полагал иначе. И тут уже требуется постоянная подгонка прошлого, возможная благодаря системе взглядов, которая лежит в основе всех сфер современной реальности и известна на новослове как «двоемыслие».

Подгонка прошлого необходима по двум причинам, одна из них второстепенная и, так сказать, превентивная. Партиец, как и прол, терпит современные условия жизни лишь потому, что сравнивать ему не с чем. Он отрезан от прошлого, как отрезан от зарубежных стран, поскольку в этом случае верит, что ему живется лучше, чем его предкам, и уровень материального благосостояния нации постоянно растет. Но гораздо более важной причиной для корректировки прошлого является необходимость поддерживать веру в непогрешимость Партии. Дело не только в том, что постоянно приходится переделывать речи, статистику и любые документы, чтобы показать правильность прогнозов Партии по всем пунктам. Дело еще и в том, что ни в коем случае нельзя признавать поправки к доктрине или перемену курса. Допустим, сегодня наш враг Евразия (или Востазия, неважно, кто именно), значит, эта страна была нашим врагом всегда. Если факты говорят иное, то их нужно изменить. Таким вот образом история постоянно переписывается. Ежедневная фальсификация прошлого, которую проводит министерство правды, так же необходима для стабильности режима, как репрессии и слежка, которыми занято министерство любви.

Непостоянство прошлого – основной принцип ангсоца. В соответствии с ним события прошлого существуют не в реальности, а лишь в письменных документах и в людской памяти. Прошлое есть то, что согласуется с документами и воспоминаниями. И поскольку Партия полностью контролирует все записи и умы сторонников, то прошлое становится таким, каким его хочет видеть Партия. Отсюда также следует, что хотя прошлое непостоянно, оно не меняется никогда: если его воссоздают в любой форме, необходимой для текущего момента, то новая версия и есть прошлое – ничего другого никогда и не существовало. Это справедливо и в том случае, если в течение года одно и то же событие изменяют до неузнаваемости, причем такое случается довольно часто. Во все времена Партия владеет абсолютной истиной, которая совершенно определенно не может отличаться от той, что принята сейчас. Вместе с тем необходимо помнить, что события происходят так, как нужно Партии; если необходимо перестроить свои воспоминания или подогнать письменные свидетельства, то это необходимо проделать и тут же забыть. Обучиться этому трюку можно точно так же, как и любой другой психотехнике. Им овладевают большинство приверженцев Партии и, разумеется, все, кто обладает умом и правильными взглядами. На старослове это называется «контроль над реальностью», на новослове «двоемыслие», хотя двоемыслие включает в себя и многое другое.

Двоемыслие означает способность удерживать в сознании и принимать одновременно два противоречащих друг другу утверждения. Партийный интеллигент знает, каким образом следует изменять свои воспоминания, и понимает, что играет с реальностью, но, практикуя двоемыслие, он также убеждает себя, что реальность сохраняется в первоначальном виде. Процесс должен быть осознанным, иначе потеряет эффективность, и в то же время несознаваемым, иначе вызовет ощущение фальши и чувство вины. Двоемыслие составляет самую суть ангсоца, поскольку Партия сознательно идет на обман, сохраняя при этом твердость убеждений в сочетании с кристальной честностью. Говорить заведомую ложь и искренне в нее верить, забыть любой неудобный факт и, как только потребуется, извлечь его из забвения, отрицать существование объективной реальности и в то же время учитывать реальность, которую отрицаешь, – все это чрезвычайно необходимо. Даже употребляя слово «двоемыслие», необходимо практиковать двоемыслие: признавая, что вмешиваешься в реальность, ты, согласно принципу двоемыслия, стираешь осознание этого и поступаешь так до бесконечности, скрывая правду под ворохом лжи. В конечном счете именно благодаря двоемыслию Партии удалось (и, судя по всему, будет удаваться тысячи лет) остановить ход истории.

Все прошлые олигархии пали либо из-за закоснелости, либо из-за одряхления. Первые погрязали в глупости и спеси, не умели приспособиться к меняющимся условиям, и их свергали; вторые становились либеральными и малодушными, шли на уступки, когда нужно было применить силу, и их также свергали. Иными словами, они потеряли власть либо из-за чрезмерной сознательности, либо из-за ее отсутствия. Достижение Партии состоит в том, что ей удалось построить такую систему мышления, где оба условия могут существовать одновременно. Ни на какой другой теоретической основе ее владычество не смогло бы длиться вечно. Если правишь людьми и намерен продолжать править дальше, нужно уметь искажать ощущение реальности, поскольку ключ к успешному правлению лежит в сочетании веры в собственную непогрешимость и умения учиться на ошибках прошлого.

Само собой разумеется, искуснее всех двоемыслием владеют те, кто его изобрел и кто понимает, что двоемыслие дает широчайший простор для умственного морока. В нашем обществе те, кто лучше всех осознает, что происходит, меньше всех склонны видеть мир таким, каков он есть. В общем, чем больше понимание, тем больше заблуждение, чем умнее, тем безумнее. Наглядный тому пример – военная истерия, которая по мере продвижения по социальной лестнице только усиливается. Жители спорных территорий относятся к войне наиболее здраво, насколько это возможно. Для них война – это затяжное стихийное бедствие, сметающее их, словно приливная волна. Им совершенно неважно, какая сторона одерживает верх. Смена правителей для них означает только одно: им придется выполнять прежнюю работу для нового властелина, который будет обращаться с ними точно так же, как и предыдущий. В чуть более сносном положении находятся рабочие, кого мы зовем «пролами», и война в их сознании всплывает лишь эпизодически. При необходимости их можно подтолкнуть к безудержному буйству, подогрев страх или ненависть, но оставшись сами по себе, они надолго забывают, что идет война. Натуральный военный экстаз присущ лишь членам Партии, особенно Центру. В мировое господство особенно твердо верят лишь знающие, что оно недостижимо. Как раз это единение противоположностей: знания с невежеством, цинизма с фанатизмом – одна из основных отличительных черт общества Океании. Официальная идеология изобилует противоречиями даже там, где в них нет подлинной необходимости. Получается, что Партия отвергает и принижает все принципы, на которых изначально строился социализм, и делает это якобы во имя социализма. Она проповедует невиданное доселе презрение к рабочему классу и при этом обряжает своих членов в униформу, некогда типичную для рабочих, занятых физическим трудом, и принятую именно по этой причине. Партия целенаправленно подрывает семейные связи и при этом называет своего лидера именем, прямо указывающим на семейные ценности. Даже названия четырех министерств, которые нами управляют, служат наглядным примером бесстыдного искажения реальности: министерство мира сеет войну, министерство правды – ложь, министерство любви – пытки, министерство благоденствия – голод. Эти нелепости не случайны и проистекают вовсе не из лицемерия: они практическое воплощение двоемыслия. Власть можно удерживать бесконечно долго, лишь примирив противоречия, иначе извечный круговорот не прервать. Если равенство людей нужно искоренить навсегда, если, как мы их называем, Высшие намерены сохранить свои позиции до скончания веков, то в психическом плане преобладающим в обществе должно стать контролируемое безумие.

Но есть вопрос, который мы до сего времени почти не затрагивали. Он таков: почему необходимо предотвращать всеобщее равенство? Положим, механизм этого процесса описан верно, тогда что движет этим грандиозным, тщательно выверенным усилием остановить ход истории в определенный момент времени?

Тут мы подбираемся к сердцевине тайны. Как мы видели, мистическая сила Партии (и прежде всего Центра Партии) зиждется на двоемыслии. Но еще глубже лежит мотив первичный: всегда взывающий к послушанию инстинкт, приведший вначале к захвату власти, а впоследствии к существованию двоемыслия, полиции помыслов, непреходящим войнам и всей остальной необходимой атрибутики. Мотив этот на самом деле образуют…

Уинстон спохватился: давно стоит тишина, Джулия перестала ворочаться. Она лежала на боку, подложив руку под щеку, и прядь волос упала ей на глаза. Обнаженная грудь медленно вздымалась и опадала.

– Джулия.

Молчание.

– Джулия, ты спишь?

Молчание. Она спала. Уинстон закрыл книгу, осторожно положил на пол, лег и укрыл себя и Джулию покрывалом.

Он так и не постиг высшей тайны. Понял как, но не понял зачем. Глава 1, как и глава 3, не поведали ему того, чего он не знал раньше, помогли лишь привести в систему познания, какими он уже обладал. Зато, прочитав, он убедился, что вовсе не сошел с ума. Если ты в меньшинстве или вообще в одиночестве, это еще не значит, что ты не в себе. Есть правда, есть ложь, и если ты на стороне правды, то это вовсе не делает тебя сумасшедшим. Косой желтый луч закатного солнца упал на подушку, и Уинстон зажмурился. Солнечный свет на лице и стройная девушка рядом придали ему уверенности в себе. Он в безопасности, все в порядке. Уинстон заснул, бормоча: «Здравый смысл не измеряется статистикой» – и чувствуя, что в этой фразе заключена великая мудрость.

* * *

Уинстон проснулся с ощущением, что проспал, взглянул на старомодные часы и увидел, что стрелки показывают всего двадцать тридцать. Он подремал еще немного, потом со двора раздался привычный женский грудной голос:

 
То была мимолетная блажь.
Миновала она, как весна,
Но мечты и любовный кураж
В моем сердце уже навсегда!
 

Похоже, чепуховая песенка сохранила популярность. Ее по-прежнему было слышно отовсюду. Она пережила Песню ненависти. Джулия открыла глаза, заслышав мелодию, с наслаждением потянулась и встала с постели.

– Я голодная! – заявила она. – Давай сварим еще кофе. Черт! Плитка погасла, вода остыла. – Она подняла керосинку и потрясла. – Пустая!

– Думаю, можно попросить керосина у старика Чаррингтона.

– Самое смешное, что она только что была полная. Сейчас оденусь, – добавила Джулия. – Похоже, похолодало.

Уинстон тоже поднялся и стал одеваться. Неутомимый голос продолжал напевать:

 
Говорят, что время лечит все,
Говорят, все забудется без труда,
Но улыбки и слезы свежи еще,
В моем сердце они навсегда!
 

Застегивая пояс комбинезона, он подошел к окну. Солнце скрылось за домами, двор погрузился в тень. Каменные плиты мокро блестели, словно их только что отмыли, и бледно-голубое небо между дымоходами тоже казалось свежевымытым. Женщина без устали расхаживала туда-сюда, суя прищепки в рот и вынимая их, распевая и умолкая, и как ни в чем не бывало развешивала пеленки. Уинстон гадал, зарабатывает ли она стиркой на жизнь или просто стала рабой пары-тройки десятков внучат. Джулия встала с ним рядом, и они вместе наблюдали за могучей фигурой внизу. Глядя на женщину за привычным делом, на ее толстые руки, тянущиеся к бельевой веревке, на мощные, как у кобылы, ягодицы, он вдруг понял, что она красива. Ему никогда не приходило в голову, что женщина лет пятидесяти, от многочисленных родов располневшая до безобразия, затем от тяжелой работы загрубевшая, словно перезрелая репа, может быть красива. В конце концов, подумал Уинстон, почему бы и нет? Глубинная связь между грузной, бесформенной, как гранитная глыба, толстухой и прекрасной юной девушкой та же, что между плодом розы и свежим бутоном. Кто сказал, что плод уступает цветку?

– Какая красивая, – тихо проговорил он.

– Да у нее задница в метр шириной! – воскликнула Джулия.

– Она красива по-своему, – заметил Уинстон.

Он прижимал к себе Джулию, обхватив за талию, и они стояли, бок о бок касаясь друг друга. Их телам никогда не породить на свет ребенка, этого им не суждено. Они могут передать свою тайну из уст в уста, от разума к разуму. Женщина во дворе лишена разума, у нее есть лишь сильные руки, горячее сердце и способное к зачатию лоно. Уинстон подумал, сколько детей она родила. Вполне могла и пятнадцать. Пожалуй, какой-нибудь год в юности она была прекрасна, как дикая роза, потом внезапно раздулась, словно опыленный фрукт, стала твердой, красной и загрубелой, тридцать лет кряду стирала, скребла, штопала, готовила, подметала, чистила, латала, стирала – сперва для детей, потом для внуков. И после такой жизни она все еще способна петь! Мистическое благоговение, которое Уинстон испытывал к женщине, сливалось с образом бледного, безоблачного, уходившего в бесконечность неба над дымоходами. Как странно, небо, оно одно и то же и здесь, и в Евразии, и в Востазии. И люди под небом очень похожи, везде, во всем мире, сотни тысяч миллионов людей, не подозревающих о существовании друг друга и при этом совершенно одинаковых, людей, которые так и не научились мыслить, и все же хранят в своих сердцах, животах, мышцах силу, способную перевернуть мир. Если надежда и есть, то она в пролах! Даже не дочитав Книгу до конца, Уинстон знал, в чем заключается главный посыл Гольдштейна: будущее принадлежит пролам. Есть ли уверенность, что, когда время пролов придет, их мир не будет так же чужд ему, Уинстону Смиту, как и мир Партии? Есть, потому как там наверняка будет править здравый смысл. Где есть равенство, есть и здравый смысл. Рано или поздно это случится: силу сменит сознательность. Судя по этой героической женщине, пролы бессмертны. В конце концов они проснутся. А до тех пор пусть даже тысяча лет потребуется, они выживут, несмотря ни на что, словно птицы, передающие из поколения в поколение живучесть, какой Партия лишена и какую не способна истребить.

– Помнишь дрозда, что пел нам на опушке?

– Он пел не нам, – возразила Джулия. – Он пел для собственного удовольствия. Нет, даже не так. Он просто пел.

Поют птицы, поют пролы, а Партия – нет. По всему миру – в Лондоне и в Нью-Йорке, в Африке и в Бразилии, в таинственных, запретных землях по ту сторону границ, на улицах Парижа и Берлина, в деревнях на бескрайних равнинах России, на уличных рынках Китая и Японии, – везде стоит одна и та же крепкая, непобедимая женщина, страшно раздувшаяся от родов и непосильного труда, и все равно поет. Из ее могучих чресел когда-нибудь выйдет раса людей мыслящих. Мы обречены, за ними будущее. Если нам удастся сохранить свой разум, как им удалось сохранить тело, то мы сможем с ними соединиться и передать тайное знание: два плюс два равно четыре.

– Мы мертвецы, – проговорил Уинстон.

– Мы мертвецы, – покорным эхом отозвалась Джулия.

– Вы мертвецы, – бухнул железный голос у них за спиной.

Они отпрянули друг от друга. У Уинстона кровь застыла в жилах. У Джулии глаза полезли на лоб, лицо покрылось смертной желтизной. Пятна румян на щеках резко выделялись, словно парили над кожей.

– Вы мертвецы, – повторил железный голос.

– За картиной был, – выдохнула Джулия.

– За картиной, – подтвердил голос. – Оставайтесь на своих местах. Не двигайтесь, пока не прикажут.

Началось, наконец-то началось! Им оставалось лишь стоять и смотреть друг другу в глаза. Спасаться бегством, покинуть дом, пока не поздно, им даже не пришло в голову. Ослушаться железного голоса и в мыслях не было. Раздался щелчок и звон разбитого стекла – картина упала со стены, обнажив скрытый за ней телеэкран.

– Теперь им нас видно, – сказала Джулия.

– Нам вас видно, – подтвердил голос. – Выйдите на середину комнаты. Станьте спиной к спине. Руки за голову. Друг друга не касаться.

Они и не касались, но Уинстону казалось, что он чувствует дрожь Джулии, или то была его дрожь? Ему удалось сцепить зубы и не лязгать ими, вот только колени не слушались. Снизу донесся стук шагов – на лестнице и возле дома. Двор заполнился людьми, по плитам что-то протащили. Пение женщины резко оборвалось.

– Дом окружен, – сказал Уинстон.

– Дом окружен, – повторил голос.

Джулия лязгнула зубами.

– Думаю, нам можно сразу попрощаться, – сказала она.

– Можете сразу попрощаться, – подтвердил железный голос. И тут встрял совершенно другой голос, высокий, учтивый и смутно знакомый:

– Кстати, раз уж мы затронули эту тему! Последние строки детского стишка такие:

 
Вот свечка, на пути в кроватку светить,
А вот и палач идет – тебе головку с плеч рубить!
 

За спиной Уинстона раздался звон разбитого стекла, на кровать посыпались осколки. В окно просунулась пожарная лестница, кто-то стал по ней подниматься. Внизу загремели шаги, в комнату с дубинками наперевес ворвались дюжие парни в черной униформе и сапогах со стальными подковками.

Уинстон больше не дрожал, у него даже глаза словно на месте застыли. Сейчас главное – не шевелиться, стоять смирно и не дать им повода ударить! Перед ним встал мужчина, подбородок его напоминал челюсть классного бойца, где рот был лишь узкой щелью, и принялся задумчиво поигрывать дубинкой. Уинстон встретился с ним взглядом. Ощущение наготы оттого, что стоишь, сложив руки на затылке, и не можешь защититься от удара, было почти невыносимым. Мужчина высунул кончик белого языка, облизнул то место, где у других губы, и прошел мимо. Снова раздался звон осколков: кто-то взял со стола стеклянное пресс-папье и грохнул его о каминную решетку.

По половику покатился кусочек коралла, крохотный, розовый, похожий на сахарную розочку с торта. Какой маленький, подумал Уинстон, какой крохотный! За спиной раздались глухой удар и судорожный вздох, потом пинок в лодыжку едва не сбил его с ног. Джулия согнулась пополам, получив удар в солнечное сплетение, и корчилась на полу, хватая воздух ртом. Уинстон не отважился повернуть голову ни на миллиметр, но иногда краешком глаза видел ее мертвенно-бледное, искаженное лицо. Сам скованный ужасом, он чувствовал ее невыносимую боль и еще более мучительную, отчаянную попытку глотнуть воздуха. Он знал, каково ей: самая жуткая и нескончаемая боль меркнет по сравнению с тем, что не можешь дышать. Двое мужчин подхватили ее за колени и за плечи и вынесли из комнаты, словно мешок с тряпьем. Перед Уинстоном мелькнуло желтое, искаженное лицо с закрытыми глазами, все еще с пятнами румян на щеках. Больше он ее не видел.

Уинстон стоял как вкопанный. Его пока не били. В голове замелькали непрошеные, обрывочные мысли. Арестовали ли Чаррингтона? Что сделали с женщиной во дворе? Ему отчаянно захотелось помочиться, хотя он делал это всего пару-тройку часов назад. Часы на каминной полке показывали девять, то есть двадцать один час. Тогда почему еще светло? Разве августовским вечером в двадцать один час не должно быть гораздо темнее? Может, они с Джулией перепутали, проспали всю ночь и проснулись в восемь тридцать утра? Впрочем, эта мысль его мало занимала, и развивать ее он не стал.

В коридоре раздались легкие шаги, и в комнату вошел мистер Чаррингтон. Люди в черной униформе заметно подобрались, да и Чаррингтон был уже не тот старик. Его взгляд упал на осколки стеклянного пресс-папье.

– Подобрать! – резко приказал он.

Один из людей в форме бросился исполнять. Пролский выговор исчез, и внезапно Уинстон понял, чей голос раздавался из телеэкрана пару минут назад. Чаррингтон остался в старом бархатном пиджаке, но его прежде седые волосы вдруг почернели, и очки он снял. Бросил на Уинстона пронзительный взгляд, словно личность сверил, и больше не обращал на него внимания. Теперь это был уже другой человек. Тело распрямилось и заметно разрослось, лицо претерпело незначительные перемены, и все же произошедшая метаморфоза бросалась в глаза: черные брови утратили кустистость, морщины разгладились, черты неуловимо изменились, даже нос явно укоротился. К нему было обращено бдительное и безучастное лицо человека лет тридцати пяти. До Уинстона дошло, что он впервые в жизни доподлинно видит перед собой сотрудника полиции помыслов.