Текст книги "Пленники утопии. Советская Россия глазами американца"

Годами триста тысяч детей в возрасте от шести до шестнадцати лет – сироты революции – представляли для советского правительства одну из серьезнейших проблем. Их родители умерли, а остальным до них не было дела. Эти дети не хотели оставаться в школах. Они были подобны одичавшим зверькам, которые когда-то были домашними. Пристрастившись к бродяжничеству, они жили попрошайничеством и воровством. Морозными ночами они спали на улицах у огромных открытых печей.

«Что сталось с беспризорниками?» – поинтересовался я.

«Одни умерли; других власти собрали в бывших монастырях, откуда просто так не сбежишь. Мы держим их там до тех пор, пока они не научатся какому-нибудь ремеслу».

Из других источников я получил верные сведения о том, что отдельные шайки – остатки некогда огромной армии – продолжают выживать.

Не знаю, были ли дети, которых я встретил, такой шайкой бродяг-отщепенцев. Душой я был с ними. Кем бы они ни были, они страдали от голода.

Не в силах помочь, я отступил от окна в глубь помещения, где ЗАГС – государственное учреждение, ведающее гражданскими делами – связывал и развязывал брачные узы. С блокнотом в руках я слушал, как выполнялась процедура, но унылое детское пение все еще доносилось из-за окна.

Наконец девушка-крестьянка нацарапала закорючку в регистрационной книге. По-видимому, писать она все-таки умела. Может, стеснялась демонстрировать неуклюжесть своих каракуль на глазах у иностранцев… Бедняжке было невдомек, что в глазах большевистского закона ее брак будет столь же действителен и без регистрации. Молодожены решили пуститься по волнам супружеской жизни под фамилией жениха. Следующая пара предпочла фамилию невесты. Никто не замечал нескончаемого детского пения. Невесты, женихи и служащие были слишком погружены в собственные дела, а может быть, их сердца зачерствели из-за того, что подобное происходит слишком часто.

Вдруг пение смолкло, так же неожиданно, как и началось. Я подошёл к окну. Однако не увидел их даже мельком, даже какого-нибудь взъерошенного затылка. Дети исчезли. Полная тишина. Наверное, их куда-то увели. В положении заключенных было одно преимущество – они получали хлеб без хлебных карточек. Дети исчезли, но мелодия их песни осталась со мной. Она до сих пор звучит в моей памяти. Эти маленькие голодающие символизируют Россию. Россия хочет хлеба. Но она поет, даже когда страдает от голода.

В памяти запечатлелась еще одна сцена. В скором поезде Варшава – Москва мелкая пыль, поднимающаяся от непокрытой гравием железнодорожной насыпи, проникала в наши глотки и легкие. Смешиваясь с паровозной копотью, она оседала на нашей одежде и лицах. Она покрывала наши постели. Она сыпалась в наш чай. Она едва давала дышать. Несколько более просторное, благодаря широкой колее русских железных дорог, купе не компенсировало тех мук, которые нам пришлось вынести. Я узнал, что многие спасаются, прикрывая рот и нос марлей. Никогда в жизни не поеду этой дорогой летом, разве что в противогазе.

Не в силах спать, мы с женой выходили в тамбур на каждой остановке, чтобы полюбоваться происходящим внизу. На одной из станций – явно в маленьком захолустном городке – мы видели, как горожане или окрестные крестьяне прощались с парнем, решившим отряхнуть со своих ног прах родных мест и перебраться в столицу. Следует отметить, что на ногах, с которых он отряхивал этот самый прах, не было обуви. Его бородатый отец и все остальные бородатые родственники мужского пола по русскому обычаю целовали юношу в щеки, пока едва не погребли его под грудой своих ласк. Некоторые были в меховых шубах – вероятно, единственном своем одеянии, другие в свободных рубахах, а третьи и вовсе в неописуемых лохмотьях. Наши взгляды вновь обратились к их нижним конечностям. Ботинок не было ни у кого. Вместо обуви все они ловко оборачивали ноги каким-то тряпьем. Я видел, как многие, и мужчины, и женщины, прибегали к подобным ухищрениям и в больших городах. Даже в Москве многие, в остальном вполне аккуратно одетые мужчины, ходили босиком. России не хватает не только хлеба, но и одежды с обувью.

В России проживает 150 миллионов человек. У многих, если не у большинства, нет обуви. Импорт запрещен или жестко ограничен. Сама Россия в 1928 году произвела лишь 20 миллионов пар обуви для 150 миллионов пар ног. За тот же период российский гигант «Резинотрест» выпустил 40 миллионов пар галош – едва-едва достаточно для того, чтобы снабдить резиновой парой каждого четвертого жителя.

Текстильные фабрики в России, работая по три смены в сутки, оказываются не в состоянии удовлетворить внутренний спрос. Правительство не позволяет импортировать текстиль. Качество отечественной продукции – хуже некуда. Правительство принуждает фабрики выпускать обмундирование для Красной армии. Красноармейцы одеты сравнительно неплохо и хорошо оснащены. Но простому народу, особенно в сельской глубинке, едва хватает тряпья для того, чтобы прикрыть наготу.

Это отнюдь не преувеличение. Это подтверждается наблюдениями многих путешественников и подкрепляется статистическими данными советского правительства.

В Москве и Ленинграде условия получше. Каждый носит то, что ему по душе. Замечаешь дам, одетых как с картинки – по моде 1890 года! Наряды изрядно поношены, и никто не рефлексирует по поводу того, что одежды эти, вероятно, с плеча какого-нибудь сгинувшего представителя аристократии. Рабочие носят блузы с наглухо застегнутым воротником. Такая блуза позволяет скрыть отсутствие других предметов гардероба.

Нехватка текстильной продукции и обуви объясняет тщательность, с которой на границе таможенники досматривают чемоданы каждого возвращающегося на родину русского. Если кто-то привез больше двух пар обуви, излишек неукоснительно замечают. Каждую лишнюю пару либо конфискуют, либо облагают изрядным налогом.

Когда моя жена открыла чемоданы, таможенники, по-видимому, были удивлены количеством ее одежды. «Вы везете эти платья кому-то в России?» – вежливо поинтересовались служащие таможни.

Но услышав, что я американский журналист, они прекратили расспросы и едва взглянули на чемоданы.

На вокзале, где шла проверка багажа, я рассчитывал заказать обед, но в итоге смог разжиться лишь несколькими ломтиками сыра, бекона и довольно грубой ветчины. Хлеб был темный и горький. На следующее утро в поезде единственным напитком, который можно было раздобыть, оказался чай.

Вернувшись на свои места, мы попытались зажечь электрическую лампу в ванной комнате, расположенной между нашими купе. Мы нажимали кнопку, но света не было. Позвали проводника – симпатичного юношу с услужливыми манерами – и рассказали ему о нашей проблеме. Он некоторое время изображал, что пытается исправить поломку, но проблема, в чём бы она ни заключалась, оказалась неразрешима. Юноша вкрадчиво улыбался, разражаясь бесконечным потоком невразумительных пояснений. В конце концов, снова улыбнувшись, он пожал плечами и мягко произнес: "Nitchevo".

Nitchevo означает «это всего лишь пустяки». Русский эквивалент выражений «I should worry» («Это меня не слишком беспокоит». – Пер.) или «Never mind» («Не обращайте внимания». – Пер.). Выражение Nitchevo впечатлило даже Бисмарка. Ничто не демонстрирует русский характер совершеннее, чем Nitchevo. Я не стал бы записывать этот случай, сам по себе пустяковый, не характеризуй он ситуацию в России и отношение русского народа.

Ценные здания разваливаются из-за того, что никто не удосуживается покрыть их стены краской. Фабрики завалены мусором, однако столицу тщательно содержат в чистоте. В других местах повсеместно и безраздельно царят небрежение и неряшливость. Дорогостоящее оборудование, завезенное из других стран, простаивает неделями из-за отсутствия единственной детали – зачастую буквально какого-нибудь винтика. Барьеры, поставленные на пути импорта, сочетаясь с леностью русского характера, становится причиной невероятных задержек, платой за которые становится голод.

Наше купе в поезде при всем его дворцовом убранстве было запущенным и изрядно обшарпанным. То же самое можно сказать о жилых домах, гостиницах, фабриках и мастерских Москвы и Ленинграда. Остро не хватает не только продовольствия и одежды, но и оборудования. Россия просит продовольствия, хлеба и станков, а в ответ ей дают, пусть не камень, но брошюру о большевизме! Некоторые из ее несчастий являются следствием войны и революции. Причины других неотделимы от свойств русского человека. Но главный виновник бед – упрямство большевистского правительства, которое позволяет России превращаться в руины ради подтверждения экономической теории, противоречащей опыту человечества. Советы изо всех сил пытаются восстановить потери прошлого. Они прибегают ко всем мыслимым усилиям, чтобы вывести людей из летаргического сна. Но в то же время они отказываются, за исключением отдельных краткосрочных уловок, даже рассматривать возможность малейшего отклонения от теорий Карла Маркса.

«Россия, – заметил мне высокопоставленный член правительства, – так же богата, как Америка».

«И как вы намереваетесь использовать ваши богатства?»

«Перенимая американские темпы».

На мой взгляд, это все равно что пытаться припрячь осла к паровозу. Разница между американским и русским характером – это разница между «Отлично!» и Nitchevo.

Американский специалист-механик, которого вызвали для ремонта оборудования после растянувшихся на несколько месяцев переговоров, был вынужден прождать в Москве три недели, прежде чем смог встретиться с ответственным работником, по вызову которого проделал утомительное путешествие. Я частенько встречал его в холле гостиницы. С каждым днем он выглядел все более разочарованным. Но однажды утром он озарил меня сияющим взором.

«Завтра уезжаю», – сказал он.

«А как же ваша работа?»

«А-а, – отвечал он, – с ней я уже справился. Это заняло ровно два часа».

Могу поделиться и собственной историей. Я отправил в ВОКС – Всесоюзное общество культурных связей с зарубежными странами СССР – телеграмму с просьбой забронировать для меня двухместный номер с ванной.

Мне особо рекомендовали гостиницу «Савой», хотя всем хорошо известно, что большинство ее официантов и прочих служащих – сотрудники ГПУ, разведывательной службы большевиков. Меня это не беспокоило. Я не намеревался заниматься антимарксистской агитацией – единственным настоящим преступлением в Советской России.

По прибытии в Москву мы не смогли взять такси и воспользовались частником. Поездки на такси обходятся дорого, но, по крайней мере, у них фиксированные тарифы. Частники обдирают до нитки. При первом взгляде вид гостиницы вызывал разочарование. Здание выглядело отнюдь не приветливо. На просьбу дать мой номер мне сказали, что никто ничего не бронировал.

«На самом деле, – сообщил служащий за стойкой, – мы так переполнены, что вряд ли сможем вас поселить в ближайшие два месяца».

Он любезно позвонил в две другие гостиницы, но так и не смог найти хоть какую-нибудь возможность разместить нас. Тогда он дал нам адрес, по которому нас наверняка поселят за десять долларов в сутки. Приехав туда, мы обнаружили, что это не гостиница, а какая-то лачуга. Никто не говорил ни по-французски, ни по-английски, ни по-немецки. Лифта не было, водопровода тоже. Мы тут же ретировались и направились в Гранд-отель, самую большую из московских гостиниц с видом на площадь Революции, Кремль и крохотную часовню Иверской Божьей Матери.

Добродушный служащий за стойкой был очень расстроен оттого, что ничем не мог нам помочь.

«Вы из какой американской делегации?» – спросил он.

Когда я ответил, что мы не входим ни в какую делегацию, его лицо омрачилось. Однако прирожденное добросердечие взяло верх. Если бы мы согласились подождать до второй половины дня, он мог бы попробовать отыскать нам номер без ванной, но с водопроводом.

Наконец, номер был готов. Он выглядел не слишком гостеприимно, но там были две кровати и умывальник с водопроводной водой. Впоследствии нам предоставили две просторные комнаты, обставленные в тщательно выдержанном стиле императорской России: в обстановку входило даже фортепиано. Нам досталась отлично оборудованная ванная. Я заметил, что один из кранов с горячей водой не закрывается до конца. Однако мы не стали предпринимать утомительных усилий для того, чтобы избавиться от неисправности, вспомнив опыт другого путешественника, чья жалоба привела к затяжным и многолюдным совещаниям слесарей и их помощников в его ванной комнате, прежде чем три дня спустя ему, наконец, удалось добиться установки новой прокладки.

Мы не понимали, насколько нам повезло с хоть каким-то размещением, пока не пообщались с несколькими рассерженными постояльцами из Германии, которых выселили из гостиницы, чтобы освободить номера для американцев. Все гостиницы находятся под управлением государства. В настоящее время обхаживать американских гостей – часть политики Советской России. Поэтому для их удобства все гостиничные номера в Москве, а равно и таксомоторы, безжалостно отнимали у всех прочих.

Еда, которую мы заказывали в номер, произвела не слишком приятное впечатление. Цены оказались выше, чем в самых дорогих отелях Америки или Европы, а кухня – ниже всякой критики. Питание обошлось бы дешевле, будь мы в составе какой-нибудь делегации. После того как мы поели, я хотел подписать счет. Официант категорически возразил. Москва ничего не дает в кредит даже американцам. За трапезу полагалось заплатить незамедлительно. Чаевые официально запрещены, однако казалось, что каждая ладонь так и тянется их получить.

Спустившись вниз, я первым делом встретил в холле американского скульптора-радикала иностранного происхождения. Он тут же обратился ко мне.

«Вы здесь в составе делегации?» – поинтересовался он.

«Нет! – ответил я несколько натянуто. – А вы?»

«О-о, – заметил он, снисходительно улыбаясь, – я здесь для того, чтобы представить памятник в честь революции, который станет даром русскому народу от американского народа».

«А каким указом конгресса, – поинтересовался я, – вы уполномочены выполнять эту художественную работу?»

Он снова выдал мне улыбку превосходства.

«Вы совершенно напрасно приехали сюда индивидуально, – сказал он. – Отдельные люди русских не интересуют. Вам следовало бы назваться делегатом классовых поэтов Америки, участвующим в создании эпической поэмы о большевизме. В таком случае они устроили бы в вашу честь банкет, а газета "Правда" приветствовала бы вас хвалебной редакционной статьей».

Россия обожает делегации. Присутствие делегаций льстит российскому правительству и повышает его престиж в собственной стране. Оно служит подтверждением тому, что множеству организаций в других странах не терпится изучать, а может быть, и копировать государственный строй, выработанный новыми правителями России. Правительство поощряет деятельность таких делегаций, даже если их направляют всего лишь предприимчивые большевистские агенты. Каждую группу путешественников, собранную каким-нибудь туристическим агентством, приветствуют как делегацию. Соблазнительные рекламные объявления в зарубежных странах обещают поездки по России, в стоимость которых входит оплата всех расходов, в том числе морской части путешествия, а также бесплатные визы, – за такие суммы, которых, судя по моему собственному опыту, никак не хватит на покрытие даже самых скромных расходов.

С индивидуальных путешественников-американцев советское правительство берет 11 долларов за разрешение на въезд и еще 11 за разрешение выехать. Малейшее изменение маршрута поездки также обойдется путешественнику в дополнительные 11 долларов.

Сначала я намеревался возвращаться из России через Одессу, но потом решил вылететь из Москвы в Берлин. Это потребовало вписать еще одно слово в мой паспорт. Власти настаивали на дополнительной оплате за меня и за мою жену. В конце концов, меня избавили от необходимости уплаты этой суммы на основании того, что я – «американский журналист».

Мы с женой, имея отдельные паспорта, уплатили 22 доллара за разрешение на въезд в большевистскую землю обетованную, а затем 22 доллара за привилегию покинуть ее пределы.

Проживание вдвоем в Москве без особых излишеств обходилось нам приблизительно в 100 долларов в сутки. Многие из так называемых членов делегаций совершили всю поездку, включая океанское путешествие, меньше чем за 300 долларов. По приезде их делегации чествовали. Их принимали высокопоставленные представители правительства. Иногда им предоставляли специальные поезда. С ними обращались как с полномочными послами. Стоит ли удивляться, что чье-то критическое восприятие затушевывалось гостеприимством властей? Подобному обольщению может противостоять лишь очень высокоразвитая способность к критике. Участники таких делегаций зачастую возвращаются на родину пропагандистами Советской России.

Любому человеку требуется необычайная сила воли для того, чтобы выделиться из толпы. Большинство видит Россию лишь в соответствии с экскурсионной программой, подготовленной советскими властями. А она настолько перегружена, что физически почти невозможно посмотреть что-либо самому, в частном порядке.

Самой важной делегацией во время моего пребывания в Москве была группа банкиров, бизнесменов и признанных учёных-экономистов, которую опекала Российско-американская торговая палата. О ее приезде громко трубили повсюду. Еще в Германии до меня дошли слухи о том, что участники делегации были эмиссарами самого президента Гувера.

«Их визит, – заметил мне приятель-дипломат в Берлине, – является по меньшей мере полуофициальным».

Русские рассматривали приезд банкиров и бизнесменов как предвестие официального признания советского государства. Нет нужды говорить, что делегация ни на что подобное не претендовала. Несомненно и то, что она была либо каким-то образом уполномочена американской администрацией, либо явилась организованным протестом по поводу отказа Государственного департамента признавать советское правительство. Это и побудило советские власти проявлять к ней исключительную предупредительность.

В гостиничном ресторане я видел большой стол, предназначенный для другой американской группы. Судя по их речи, некоторые участники делегации еще не вполне освоились в Америке. Многие из них, выходцы из России, принадлежали к народу, который подвергался преследованиям при прежней власти. Казалось, для некоторых было сном наяву – обедать в самом роскошном месте Москвы, побывать в московском Кремле и ленинградском Зимнем дворце, ступать там, где ходил царь, взирать на драгоценные камни в короне, прикоснуться к царскому трону или посидеть в карете, принадлежавшей когда-то Екатерине II.

С такой же особой заботой принимали группы коммерсантов – лесоторговцев и прочих – из Великобритании. Советы тешат их тщеславие и возбуждают алчность обещаниями сделок, сулящих большие барыши. В таких условиях силен соблазн перестать замечать недостатки и начать превозносить добродетели Новой России.

Я предпочитаю пробраться и выскользнуть незамеченным, чтобы рассмотреть всё собственными глазами. Могут возразить, что мои наблюдения – исключительно личного характера. Признаю. Еще могут сказать, что я видел лишь маленький кусочек гигантской Советской Федерации. Россия занимает без малого одну седьмую поверхности пригодной для жизни суши на планете. Она вобрала в себя сотню народов и цивилизации долгих веков, от дикарства самых темных эпох до вершин научного познания. Никто не сможет составить адекватную картину такой страны меньше, чем за полжизни.

Тем не менее, путем изучения крупных городов, особенно Москвы, вполне возможно составить определенное мнение относительно неудачи или успеха большевистского эксперимента. Москва является не только столицей России, но и символом большевистской власти. Большевизм нигде не добьется успеха, если потерпит неудачу в Москве. Главное стремление большевистских вождей заключается в том, чтобы задобрить ту часть населения, которая занята в промышленности. Москва – не только цитадель большевиков, но и их призовой экспонат.

Замечу еще раз, что, хотя некоторые из описанных мною случаев могут показаться пустячными и сугубо частными, я не привожу здесь ничего такого, что не символизировало бы, в том или ином смысле, пугающее отсутствие шансов на успех в борьбе, которую большевизму приходится вести для поддержания своего строя. Я держал ушки на макушке и слышал много такого, о чем люди говорят, но не осмеливаются писать. Однако я не обращал внимания на такие доверительные сообщения ни от американцев, ни от русских до тех пор, пока их заявления не подкреплялись моими собственными наблюдениями или заслуживающими доверия цифрами.

Я приехал как друг русского народа. Я восхищаюсь его достижениями, в уме я могу симпатизировать его стремлению выстроить новую цивилизацию, однако честность требует записывать свои впечатления без прикрас.

Меня предупреждали, что власти могут попытаться ограничить пределы моих изысканий. Мне рассказывали, что переводчики, предоставленные ВОКСом, в той или иной мере играют роль тайных агентов, которым поручено водить меня предписанными путями. Содействие, которое оказал мне ВОКС, оказалось не слишком ценным. Эта организация была в какой-то мере деморализована не то добровольной, не то вынужденной отставкой своего руководителя [Ольги Каменевой], сестры Льва Троцкого. Между тем Наркоминдел – внешнеполитическое ведомство большевиков – организовал для меня несколько важных встреч. Я побеседовал с исполняющим обязанности министра иностранных дел [Львом] Караханом, с [Самуилом] Каганом, ведающим англо-американскими отношениями, с руководителем Отдела печати и главным цензором [Борисом] Волиным. Мне также выпала честь обсудить экономическое положение Советской России с одним из самых талантливых финансовых экспертов [Виталием] Коробковым, директором государственного банка. Ко мне относились с безупречной предупредительностью. Я действительно слышал подозрительный щелчок каждый раз, когда звонил кому-нибудь по телефону. Гиды не показывали мне убогость и нищету, которыми изобилует Москва. Но ни ВОКС, ни Наркоминдел не пытались чинить мне препоны. Никто не препятствовал моей свободе передвижения.

Я отказался от осмотра роддомов и санаториев выходного дня для трудящихся, практически обязательного для каждого приезжего. Я предпочел спонтанные встречи и экскурсии по воле случая.