Текст книги "Обнаженная в зеркале"

Адам прищёлкнул пальцами.

– Может, это объясняет, почему я иногда готов был поверить в её невероятные истории…

– Возможно, она сама в них верила, – улыбнулся химик.

– Вы хотите сказать, что она сама употребляла пейотль?

– Разумеется, хотя она также могла принимать и другие наркотики. Видите ли, пейотль не вызывает привыкания. И после того как прекращается его действие, голова остается ясной.

– Интересно, не принимал ли его Феликс? Он иногда вёл себя довольно странно в моей каюте…

– Не знаю.

– А что Вы думаете о его отношениях со Стеллой?

– Очевидно, он был больше, чем простой слуга, иначе они бы не исчезли вместе. Обычная ситуация, когда зрелая, опытная женщина заводит роман с юношей и использует его.

Адам вздохнул.

– Я думаю, – сказал он, охваченный внезапным прозрением, – он был для Стеллы тем, кем был юноша, подобный заре, для царицы Савской. Кстати, – бросил он подозрительный взгляд на Ван Нордхайма, – разве сами Вы не были хоть немножко влюблены в Стеллу?

Широкая усмешка появилась на лице голландца.

– Стелла, действительно, очень привлекательная женщина. Но мой интерес к ней имел сугубо профессиональный характер.

– Она определенно умеет манипулировать мужчинами и обводить их вокруг пальца. Феликс, капитан… я.

– Она – Калиостро в юбке. Помните, как князья Церкви, владетельные особы, хитрые коммерсанты – все попадали под его влияние. Они верили, что он прожил две тысячи лет, видел, как распяли Иисуса. Как и большинство великих шарлатанов, Стелла наполовину верила собственным сказкам.

– Но Вы должны признать, – заметил Адам, – что некоторые обстоятельства, касающиеся Стеллы, всё же не имеют разумного объяснения. Как насчёт дневника леди Синтии Грей в доме приходского священника на Эльбе?

– Это просто. Наверняка, всё было подстроено. Стелла могла заранее навестить священника и уговорить его поучаствовать в небольшом розыгрыше в обмен на значительный взнос в церковную кассу.

– Возможно. Но как вы объясните её необычайное сходство с Антонией, женой венецианского дожа? Вы сами привлекли моё внимание к портрету. Вряд ли Стелла подкупила сотрудников музея…

– Совпадение или самовнушение.

– А как насчет её удивительных знаний о тех местах, которые мы посещали?

– Несомненно, леди много читала и многое повидала.

Адам с сомнением покачал головой.

– Не понимаю, почему она находила садистское удовольствие в том, чтобы мучить меня и высмеивать всех мужчин?

На лице Ван Нордхайма появилось серьезное выражение.

– Стелла – необычная женщина. Скромная информация, которой мы располагаем, указывает, что она была ключевой фигурой, а возможно, и реальным руководителем филиала синдиката, который занималось торговлей живым товаром – женщинами. Она, вероятно, контролирует сеть роскошных борделей в десятках стран; это обстоятельство может объяснять её гипертрофированный интерес к сексу и презрение к мужчинам. Однако, несмотря на весь её ум и искушенность, я считаю Вашу леди Стеллу неким гибридом нимфоманки и патологической лгуньи.

Внезапно из глубин океана показалось громадное чудовище.

– О Боже, что это? – воскликнул Адам. – Черепаха! Помните, что Стелла рассказывала о какой-то богине, которая время от времени принимает обличье черепахи.

– Да, – согласился Ван Нордхайм. – Как она швырнула черепаший суп в Феликса!

– А однажды черепаха чуть не опрокинула катер, на котором я возвращался с Капри…

Огромное животное выползло из моря и с необычной быстротой поползло к двум мужчинам. Его зеленоватый панцирь блестел в лучах заходящего солнца.

– Пойдемте отсюда, – крикнул Ван Нордхайм. – Эти существа бывают злобными. Они могут в один миг отхватить вам ногу.

Но Адам, заворожённый зрелищем, не двинулся с места.

Светящиеся глаза, окруженные красными ободками, с ненавистью уставились на толстого голландца. Когда взгляд огромного пресмыкающегося обратился на Адама, в нём уже не было такой ярости, хотя угроза осталась.

– Пойдем отсюда, скорее! – вновь закричал Ван Нордхайм.

Он схватил Адама за руку и потащил прочь. На этот раз Адам последовал за ним.

Увидев, что мужчины ретировались, чудовище помедлило, поворачивая голову из стороны в сторону. Что-то похожее на улыбку (если черепахи могут улыбаться) появилось на мрачной морде. Затем, словно ей всё опротивело, черепаха вернулась в море.

Адам и Ван Нордхайм медленно вернулись на то место, откуда им пришлось бежать.

– Это была реальность или самовнушение? – язвительно спросил Адам. – Очевидно, это существо появилось в самый психологически подходящий момент – когда Вы оскорбили богиню. Мою богиню.

– Всё вполне реально, – проворчал голландец. – Черепахи здесь не редкость. Вот если бы на берег выползла акула…

Внезапно Адам остановился.

– Посмотрите сюда! Какие странные знаки оставило на песке это животное.

Мужчины склонились, изучая следы черепахи.

– Это напоминает какой-то рисунок-головоломку, – пробормотал Ван Нордхайм.

– Это напоминает санскрит, – пояснил Адам.

– Неужели?

– Да. И если немного знать этот язык, то можно прочитать – Стелла.

Автобиография[41]41
  Twentieth Century Authors. First Supplement. (Ed.) Stanley J. Kunitz. N.Y., 1955. P. 1032–1034. Пояснения в скобках добавлены редактором.


[Закрыть]

Меня называли «буревестником американской литературы». Так оно и есть. Моя жизнь всегда была бурной. В момент моего рождения (31 декабря 1884 г.), в Мюнхене, в постель, где я появился на свет, влетела пуля от запоздалого выстрела.

Постоянно обгоняя время, я родился на два месяца раньше ожидаемого. Моя мать – уроженка Сан-Франциско и двоюродная сестра моего отца. Ее отец Вильгельм Вирек, современник Карла Шурца[42]42
  Карл Шурц (1829–1906) – участник германской революции 1848 г., после её поражения эмигрировавший в США; генерал армии северян во время гражданской войны, сенатор (1869–1875), министр внутренних дел (1877–1881); пользовался большим авторитетом среди американцев германского происхождения.


[Закрыть], приехал в США в 1849 г. с помощью (своей сестры) моей бабушки по отцовской линии Эдвины Вирек, которую называли «самой красивой актрисой Берлина за последние сто лет». Её бюст в Королевском театре был уничтожен во время Второй мировой войны точным бомбометанием.

Мне было одиннадцать лет, когда мой отец, такой же буревестник, решил эмигрировать в Соединённые Штаты. Некогда он был социал-демократическим депутатом Рейхстага. Просидев целый год в одной тюремной камере с партийным лидером (Августом) Бебелем, он обнаружил, что не верит в «диктатуру пролетариата», и покинул партию. Я был поражён, увидев, его портрет и переписку с Марксом в Музее Маркса-Энгельса в Москве (в 1929 г.). Энгельс, соавтор «Манифеста Коммунистической партии», был свидетелем на свадьбе моих родителей в Лондоне (в 1881 г.).

Мы – пишущая семья, разводящая книги, как кроликов. Мой отец Луи Вирек[43]43
  Луи Вирек (1831–1921) после переезда в США занимался педагогикой и журналистикой, пропагандируя изучение и сохранение американцами германского происхождения родного языка и культуры.


[Закрыть] – автор ряда научных книг. Моя жена редактировала многие образовательные издания. Мой сын Джордж Сильвестр младший, который погиб при Анцио, защищая Соединённые Штаты, редактировал сборник «Перед тем как Америка решит», изданный в Гарварде (в 1938 г.). Мой (старший) сын Питер Вирек[44]44
  Питер Вирек (1916–2006) – поэт, философ, историк, теоретик неоконсерватизма; получил Пулитцеровскую премию за первый сборник стихов «Террор и декор» (1948).


[Закрыть], историк и поэт, удостоен Пулитцеровской премии за стихи.

В возрасте 12 лет я написал теософское эссе, основанное на чтении эзотерических книг. В 14 лет я набросал в школьной тетради по-немецки повесть «Элеонора, или Автобиография вырожденки». Это сочинение – посвященное Эмилю Золя и, по счастью, не опубликованное – ныне покоится в архиве профессора Альфреда Кинзи.

Мой первый сборничек, содержавший дюжину стихотворений на немецком языке с предисловием Людвига Льюисона[45]45
  Людвиг Льюисон (1882–1955) – прозаик, критик, историк литературы; родился в Германии, в 1890 г. привезён родителями в США; близкий друг Вирека на протяжении более полувека.


[Закрыть], вызвал ажиотаж. Меня называли «вундеркиндом». Когда выдающийся драматург Людвиг Фульда[46]46
  Людвиг Фульда (1862–1939) – немецкий драматург, популярный в конце XIX и начале XX вв.


[Закрыть] посетил США, он увез с собой все мои немецкие стихи и побудил фирму Котта, издававшую ещё Гёте, выпустить их. Это было в 1906 г.

Первый сборник моих английских стихотворений, появившийся годом позже, «Ниневия и другие стихотворения», произвёл фурор. Меня прославляли как ведущего американского поэта страсти и как освободителя американской поэзии от оков пуританизма. Тщеславный мальчишка, я решил стать американским классиком. Литературное приложение к «Нью-Йорк тайме» два раза подряд отводило первые полосы юному гению. Моими поэтическими предками были По, Уитмэн, Суинберн, Россетти, Уайльд, лорд Альфред Дуглас[47]47
  Лорд Альфред Дуглас (1870–1945) – интимный друг Оскара Уайльда; поэт и мемуарист; многолетний знакомый Вирека, который высоко ценил его поэзию.


[Закрыть], Гейне и забытая ныне поэтесса Мари-Мадлен[48]48
  Мари-Мадлен (настоящее имя Мари Мадлен баронесса фон Путкаммер; 1881–1944) – немецкая поэтесса. В собрании В.Э. Молодякова находится экземпляр сборника её стихов «На Кипре» (1900) с владельческой записью Вирека 1903 г. и его экслибрисом.


[Закрыть].

Когда я ещё учился в колледже, мой друг и советчик Джеймс Хьюнекер[49]49
  Джеймс Хьюнекер (1860–1921) – музыкальный, литературный и художественный критик.


[Закрыть], обеспечил издание моей книги «Игра в любовь и другие пьесы». Хотя эти несколько заумные пьески не предназначались для сцены, одну из них поставили в Японии[50]50
  Пьеса Вирека «Минутное настроение» в переводе реформатора японской сцены Каору Осанаи была поставлена в марте 1912 г. труппой «Субботний театр» в Токио.


[Закрыть]. Городской колледж Нью-Йорка делал мне поблажки, позднее дававшиеся только спортсменам: в 1906 г. я получил степень бакалавра, несмотря на прискорбный провал по химии, физике и математике. Президент колледжа Джон Финли[51]51
  Джон Финли (1863–1940) – деятель образования; с началом Первой мировой войны прославился жёсткими мерами против оппозиционных настроений в школах.


[Закрыть] нашёл мне работу в редакции «Current Literature». Почти десять лет я был заместителем редактора этого журнала. Я также редактировал собственный журнал «International», целью которого было представление американскому читателю наиболее смелых европейских авторов. Кроме того я был литературным редактором журнала на немецком языке «Deutsche Vorkaempfer», который издавал мой отец.

Я всегда хотел быть живым мостом между страной моего рождения и приёмной родиной. Подобно двум великим людям, дарившим меня своим доверием и дружбой, – Теодору Рузвельту и императору Вильгельму II, я считал, что будущее западной цивилизации зиждется на сотрудничестве трех стран, которым я обязан более всего, – Соединенных Штатов, Англии и Германии. Две мировых войны свели на нет мои усилия и почти полностью сломили меня.

Через неделю после начала Первой мировой войны на газетных прилавках появился мой журнал «Fatherland», ратовавший за «честную игру» в отношении Центральных Держав. Он стал мощным рупором общественного мнения и всего за несколько месяцев достиг тиража в 100 000 экземпляров. Когда США разорвали отношения с Германией, он был переименован в «American Monthly».

Несмотря на твердую поддержку военных усилий Соединенных Штатов, я был обвинен в изоляционистских и прогерманских настроениях. Военная партия подвергла меня бойкоту. Пять знаменитых авторов объединились под лозунгом «Больше никакого Вирека!». Мои стихи были выброшены из антологий, мое имя из справочника «Кто есть кто в Америке». Меня исключили из Американского поэтического общества, созданного главным образом моими же усилиями, и из Лиги авторов. Сейчас я – поэт без мандата.

Мои английские друзья Уэлсе, Зангвилл[52]52
  Израэль Зангвилл (1864–1926) – прозаик и публицист, деятель сионистского движения.


[Закрыть], Честертон, Дуглас, Шоу, Ле Гальенн[53]53
  Ричард Ле Гальенн (1866–1947) – поэт, критик и мемуарист, знакомый Суинберна и Уайльда; ему посвящён первый английский сборник стихов Вирека.


[Закрыть], Фрэнк Гаррис[54]54
  Фрэнк Гаррис (1836–1931) – писатель и журналист, автор биографий Уайльда и Шоу, а также скандально известных мемуаров «Моя жизнь и любовь»; многолетний знакомый Вирека.


[Закрыть] и другие остались не затронуты военной истерией. В Первую мировую войну меня чуть не линчевали, но не посадили в тюрьму, вопреки распространившимся слухам о том.

Я оставался изгоем почти десять лет. Только тогда моё имя снова появилось в «Кто есть кто». К собственному удивлению, я оказался на гребне волны. Я стал интервьюером высшего класса для таких изданий, как «Saturday Evening Post», газеты Хёрста и «Liberty». В «Liberty» я проработал почти десять в качестве советника редакции. Вместе с Полом Элдриджем я написал трилогию о Вечном Жиде, которая оставалась бестселлером на протяжении многих лет и до сих пор переиздается в США и Англии. Германское издание было сожжено нацистами на первом же аутодафе.

Я интервьюировал многих величайших современников – Фоша, Жоффра, Гинденбурга, Клемансо, Шоу, Гауптмана, Эйнштейна, Генри Форда, Шницлера[55]55
  Артур Шницлер (1862–1931) – австрийский прозаик и драматург, популярный в конце XIX – начале XX вв.; врач по образованию, в творчестве уделял много внимания теме секса.


[Закрыть], Фрейда, Гитлера, Муссолини и др. Вильгельм II, живший в изгнании в Доорне, стал моим другом. Я помогал ему писать статьи, которые печатались под его именем по всему миру. Собственный опыт Первой мировой войны я использовал в книге о пропаганде «Сеющий семена ненависти». Дружба с Фрейдом дала свои плоды в романах и «Плоть и кровь моя. Лирическая автобиография с нескромными примечаниями». Мою переписку с Вильгельмом II приобрел Гарвардский университет. Коллекция Йельского университета пополнилась письмами ко мне полковника Хауза[56]56
  Эдвард Хауз (1838–1938) – почётный полковник техасской милиции, политический деятель; в 1911–1919 гг. ближайший советник В. Вильсона; знакомый Вирека в 1930-е годы.


[Закрыть], а копии адресованных мне писем «Колумба Бессознательного» хранятся в Архиве Фрейда в Библиотеке Конгресса.

Вторая мировая война принесла мне ещё больше испытаний. Я делал всё возможное, чтобы удержать мою страну, Америку, от участия в войне. Истории о (немецких) зверствах, которые начали стремительно тиражироваться, казались мне повторением аналогичных басен, которыми пропаганда кормила нас в Первую мировую. Я без колебаний стал советником Германской информационной библиотеки. Мир не помнит, что великий британский государственный деятель Ллойд-Джордж, посетив фюрера в 1936 г., назвал его «германским Джорджем Вашингтоном». Черчилль прославлял его как «бастион против большевизма». В 1938 г. он сказал, что желал бы Британии найти собственного Гитлера для воссоздания своего могущества, если она когда-нибудь проиграет войну. Стоит ли удивляться, что я не оценил патологический аспект гитлеровского гения? Впервые я интервьюировал его в 1923 г., когда он был сравнительно мало известен. Я написал: «Этот человек, если будет жив, будет делать историю – к лучшему или к худшему». Сбылось и то, и другое. Я назвал его «гиперкомпенсацией германского комплекса неполноценности».

Под воздействием военного психоза я был обвинён и сразу же заключен в тюрьму по невнятной статье одного из Актов Конгресса, который пришлось переписывать после моего процесса для придания ему законной силы. После освобождения Джордж Бернард Шоу написал мне в своей характерной манере: «Я вижу, что после пяти лет они Вас отпустили. Похоже, Вы выдержали всё это с исключительным присутствием духа. Большинство мучеников уже ни на что не годны». Я не претендую на звание мученика. Заточение расширило круг моего опыта, и я могу повторить вслед за Теренцием: «Я человек, ничто человеческое мне не чуждо». Общение с убийцами, бандитами, ворами и им подобными в условиях полного социального равенства вдохновило меня на роман «Ничто человеческое», выпущенный в Соединённых Штатах под псевдонимом «Стюарт Бентон» и в Англии под настоящим именем. Книга «Превращая людей в скотов», недавно изданная под моим именем, спокойно осмысливает тяготы тюремной жизни. После осуждения меня снова изъяли из «Кто есть кто»; двери большинства периодических изданий остаются для меня закрытыми. Будучи погребённым не впервые, я спокойно ожидаю повторного воскресения.

Книг и периодических изданий, где говорилось обо мне, слишком много, чтобы перечислять их. Как «Форест Квадрат» я фигурирую в четырех романах Эптона Синклера о Ланни Бэдде[57]57
  Эптон Синклер (1878–1968) – популярный и плодовитый (серия о Ланни Бэдде (1940–1953) включает п романов) прозаик левой ориентации; многолетний знакомый и антагонист Вирека.


[Закрыть], как поэт-декадент Стрэскона в его же «Столице», опубликованной намного раньше (в 1908 г.). Поэт Алмахус в книге «Смотри на женщину» Эверетта Гарре[58]58
  Эверет Гарре (1884–1948) – прозаик.


[Закрыть] – тоже я. Многие сочинители, включая автора «Подполья» Джона Роя Карлсона[59]59
  Джон Рой Карлсон (настоящее имя Аведис Деруньян; 1909–1991) – журналист, специализировавшийся на разоблачении «нацистской пропаганды» в США.


[Закрыть], нашли во мне удобную мишень. В качестве вполне безобидного персонажа я появляюсь в «Великом Звере», биографии Алистера Кроули, одно время (в 1917 г.) редактировавшего мой «International». Профессор Тэнзилл[60]60
  Чарльз Тэнзилл (1890–1964) – историк дипломатии; знакомый Вирека.


[Закрыть] в «Чёрном ходе к войне» судит обо мне академично и беспристрастно.

Последняя сказка Джорджа Вирека

Лет пять назад имя американского писателя, поэта, журналиста и пиарщика Джорджа Сильвестра Вирека (1884–1962) было известно в России лишь единицам и требовало пространных пояснений. Ситуация изменилась с выходом «изборника» «Дом вампира и другие сочинения» (Тверь: Колонна, 2013) и серии статей пишущего эти строки, который ныне выпускает биографию «Джордж Вирек: больше чем одна жизнь» (М.: Круг, 2015). «Неизвестным» Вирека уже не назвать, необходимость излагать хронику его трудов и дней отпала, а историю замысла «Обнажённой в зеркале» он сам рассказал в двух предисловиях.

После четырех лет за решеткой 62-летний Джордж Сильвестр вышел на свободу в конце мая 1947 г. с безнадёжно погубленной репутацией, без средств и почти без друзей. Живший на деньги от продажи архива, гонорары за переиздания трилогии о Вечном Жиде и редкие новые публикации, он надеялся вернуться в литературу с рассказом о своём тюремном опыте. «Ничто человеческое» и «Превращая людей в скотов» увидели свет и были кое-кем замечены, но полноценное «воскресение» – как после остракизма в годы Первой мировой войны – так и не пришло.

Суперобложка британского издания. 1952.

Инскрипт Питеру Виреку.

Суперобложка американского издания. 1953.

Инскрипт Эдварду Грабицу.

В качестве подарка на 65-летие Вирек получил рекламную статью о себе, написанную старым приятелем Гарри Гэббетом: автор поведал, что его герой заканчивает новый эротический роман. Под названием «Глория» он вышел в 1952 г. в британском издательстве «Duckworth». Мнение Джорджа Сильвестра отразилось в дарственной надписи сыну: «Питеру от Патриарха. Один из первых з полученных. Попытка скрестить “Мои первые 2000 лет” и “1001 ночь” – несмотря на кошмарную суперобложку. Холиок 1952. Дж. С. □. 6 сентября – 30-я годовщина смерти Луи Вирека». Квадратик вместо фамилии – старая семейная шутка: по-немецки «viereck» означает «четырехугольник». А суперобложка и, правда, не слишком удачная.

В Америке интерес к сочинению политически одиозного автора проявил только Джосайя Вулфолк, он же «Джек Вудфорд» – плодовитый сочинитель детективного и эротического чтива: говорили, что ему каждый месяц приходилось менять пишущую машинку, – но время и обстоятельства знакомства писателя и издателя нам неизвестны. Американское издание под заглавием «Обнажённая в зеркале» увидело свет через год после британского. Пачка экземпляров была под рукой у Джорджа Сильвестра 31 декабря 1954 г. на праздновании его 70-летия – ими он одаривал гостей. А через несколько лет надписал роман любителю литературы Эдварду Грабицу: «Восхищаюсь вашим вкусом. Вам нравится эта книга. Мне тоже. Но больше никому не нравится».

Андрей Леонович Гарибов (1961–2014) первым перевел прозу Вирека на русский язык, но не успел увидеть «Обнажённую в зеркале» изданной. Эта книга – дань его памяти.

Василий Молодяков