Текст книги "Убийство Адама Пенхаллоу"

Глава 4

Если бы Фейт нашла Лавди, то бросилась бы ей на грудь, чтобы излить свое горе и услышать слова утешения, столь необходимые измученной душе. Но первый, кого она встретила, выйдя от Пенхаллоу, был Юджин, и Фейт, потерявшая голову от свалившегося на нее несчастья, стала жаловаться ему на бесчеловечность отца, забыв, что всегда не любила этого позера и боялась его колких замечаний. Однако он быстро ускользнул от ее излияний, а Вивьен, проходившая через холл к главному входу, бестактно отмахнулась, заявив, что идет на реку и не намерена ни с кем болтать.

Фейт поднялась в свою комнату и позвонила в звонок. На зов явилась одна из горничных и сообщила, что Лавди пошла в деревню за нитками. Фейт была слишком занята своими переживаниями, чтобы обратить внимание на странность подобного вояжа в начале дня. Отпустив горничную, следующие двадцать минут она предавалась горестным размышлениям о своей несчастной судьбе, деспотизме Пенхаллоу и его беспричинной жестокости к Клэю. Этим нехитрым способом Фейт ввергла себя в пучину отчаяния, где ей в одиночку предстояло сражаться с целым миром. Ей срочно требовался союзник. Взвинченные нервы взывали к решительным действиям, и, пометавшись по комнате, она решила выпустить пар, поехав в Лискерд, где жил Клиффорд Гастингс.

Поскольку до Лискерда было семь миль, а водить машину Фейт так и не научилась, ее порыв требовал услуг водителя. Казалось бы, в доме, изобиловавшем слугами, наличие шофера было чем-то само собой разумеющимся, но, несмотря на многочисленных конюхов и их подручных, садовников и мальчишек на побегушках, официального водителя в усадьбе не имелось. Семейство Пенхаллоу презирало автомобили, и хотя Рэймонд частенько ездил в отдаленные уголки поместья на старом разбитом автомобиле, а Конрад посещал свою бодминскую контору на модной спортивной машине, никто из домочадцев не садился за руль по своей воле. Для дам и встречи гостей на вокзале держали допотопный кабриолет с открытым верхом, его водил помощник садовника, разбиравшийся в механике, или Ублюдок Джимми. А если оба были заняты, то один из конюхов. Тот всегда был рад услужить, но не умел переключать передачи, в результате чего машина вечно глохла на подъеме.

К счастью для Фейт, которая терпеть не могла Джимми и скорее отказалась бы от поездки, чем стала прибегать к его услугам, младший садовник как раз засаживал клумбу перед домом и потому был легкодоступен. Надев плащ поверх рабочей одежды и натянув фуражку, он быстро преобразился в шофера и после дружеской пикировки с главным садовником, который, впрочем, быстро смирился с подобным уклонением от работы, отправился в гараж за кабриолетом.

Путь из Тревеллина в Лискерд тянулся вниз по холму и дальше через долину Фовей. Кабриолет тяжело выполз из ворот и затарахтел по узкой дороге, минуя Дауэр-Хаус, где жил Ингрэм Пенхаллоу со своей острой на язычок женой Майрой и двумя сыновьями, Рудольфом и Бертрамом, амбициями не слишком отличившимися от их молодых дядьев, но, к счастью для всех, их отправили в респектабельную частную школу в нескольких сотнях миль от Тревеллина. Красота открывшегося взору пейзажа не занимала Фейт. Она лихорадочно обдумывала, что скажет племяннику мужа. Да и пейзаж успел ей изрядно надоесть. Она была настолько погружена в свои мысли, что не заметила жену викария, миссис Венгрин, выходившую из сельской лавки и поздоровавшуюся с ней. Миссис Венгрин была женщиной с принципами и редко переступала порог нечестивого жилища Пенхаллоу. Однако Фейт она жалела за загубленную жизнь и иногда приглашала на чай. Ее супруг, благодушный джентльмен, не чуравшийся при случае стаканчика вина и весьма ценивший щедрые пожертвования, которыми Пенхаллоу одарял местный приход, придерживался более прогрессивных взглядов и был не прочь посетить своего эксцентричного прихожанина. Второй священник прихода, Саймон Уэллс, тощий и суровый уроженец Центральной Англии, полагал, что викарий, стремясь сохранить душевное спокойствие, на многое закрывает глаза. Сам он не считал возможным пользоваться гостеприимством этого семейства и при удобном случае яростно порицал его пороки. Но поскольку он держался в тени и не читал проповедей, Пенхаллоу вряд ли подозревали о его существовании и нелестных отзывах в свой адрес.

Наконец кабриолет добрался до Лискерда и, проехав между рядами домов в георгианском стиле, остановился на рыночной площади рядом с домом со скромной латунной табличкой «Блейзи, Блейзи, Гастингс и Уэмберли». Впрочем, сведения эти изрядно устарели, поскольку старший Блейзи давно скончался, младший отошел от дел, а Уэмберли в силу пошатнувшегося здоровья вел лишь самые простые дела, связанные с управлением имуществом по доверенности.

По существу, хозяином конторы являлся мистер Гастингс, к которому и провели Фейт после недолгого ожидания в приемной в обществе пообтрепавшегося клерка и всклокоченного юнца с не по годам потухшим взором.

Клиффорд Гастингс был одного возраста со своим кузеном Рэймондом, но благодаря круглому румяному лицу выглядел моложе. Он был не похож на свою мать, и, кроме любви к охоте и слабости к хорошеньким женщинам, ничем не походил на своих родственников.

Когда Фейт вошла, он поднялся из-за заваленного бумагами стола с целой коллекцией ручек, чернильниц, пресс-папье, перочисток и карандашей и шагнул ей навстречу, чтобы пожать руку. Он был на редкость доброжелателен и всегда оказывал родственникам самый дружеский прием.

– Привет, Фейт! Какой приятный сюрприз! Как дела, дорогая? Как там дядя Адам? А моя матушка? Надеюсь, она в добром здравии? Садитесь и рассказывайте все новости!

Не желая терять время на пустой обмен любезностями, Фейт немедленно перешла к делу.

– Клиф, умоляю, помоги мне!

Он вернулся за свой стол. По его лицу пробежала тень беспокойства. Несмотря на всю свою доброту, Клиф, как и все его близкие, предпочитал держаться подальше от чужих несчастий. Однако, сложив руки на пресс-папье, он бодро заявил:

– Какой вопрос, я сделаю все, что в моих силах! А что случилось?

Фейт выпрямилась на стуле, нервно теребя сумочку.

– Это касается Клэя, – чуть слышно произнесла она.

Лицо Клифа посерьезнело. Он стал рассеянно переставлять предметы на столе.

– Ах Клэя! Да, конечно! Кстати, дядюшка Адам посылал за мной пару дней назад, чтобы потолковать о нем.

– Знаю, – кивнула она. – Он сообщил мне сегодня. Клиф, прошу тебя, не бери его. Скажи, что ты не согласен!

Клиф понял, что ему предстоит неприятный разговор.

– Да, но, видите ли, Фейт…

– Адам, вероятно, будет платить за него, но для тебя это так мало значит! Я не в курсе, как это делается, но…

– Его отдадут ко мне в обучение по контракту, – начал объяснять Клиф, стараясь уйти в сторону от главной темы беседы. – И я не сомневаюсь, что он…

– Клэй терпеть не может данное занятие! – воскликнула Фейт. – Адам никогда не любил Клэя и затеял все это, чтобы лишний раз досадить мне! Клэй хочет стать писателем!

– Но что же ему помешает, раз у него есть способности? Пусть сочиняет в свободное от работы время.

– Нет, ты не понимаешь! Сидеть в душной конторе, корпя над ужасными делами! Да это просто погубит мальчика. Подобное не для него.

Клиф растерялся. Он был на двадцать лет старше Клэя и плохо знал его, однако не мог предположить, что тот настолько горяч, что его нельзя держать в закрытом помещении. Он попытался робко возразить:

– Здесь не так уж плохо! Гораздо лучше, чем в Лондоне. Для сельского парня тяжеловато жить целый год в городе. Посмотрите на меня! Я не так свободен, как мои кузены, но все же нахожу время, чтобы поохотиться и поудить рыбу. Кроме того…

– Клэй не интересуется спортом. Ему нравится жить в Лондоне. Он артистическая натура и не вынесет, если его прикуют к конторке!

Клиффорд и сам чувствовал, что подобный молодой человек вряд ли будет полезен фирме «Блейзи, Блейзи, Гастингс и Уэмберли», но виду не подал, ограничившись кратким замечанием:

– Да, понимаю.

– Я вообще не хочу, чтобы он стал стряпчим, – продолжила Фейт. – Или даже адвокатом. Во-первых, это не его призвание, а во-вторых, я не потерплю, чтобы мой сын защищал преступников.

Такое странное представление о юристах озадачило Клиффорда, но поскольку Клэя не собирались готовить к карьере судебного адвоката, вряд ли следовало терять время, выводя из заблуждения его мать, чисто по-женски считавшую, будто адвокаты лишь вызволяют из-за решетки кровавых злодеев. Ведь адвокаты занимаются не только криминальным миром и не выносят решения о виновности своих подзащитных. Однако все эти соображения он оставил при себе, заметив:

– Данная работа вовсе не так плоха. В любом случае дядя Адам…

– Адам только и думает, чтобы сделать мне больно! – истерически воскликнула Фейт, заставив Клиффорда беспокойно заерзать на стуле. – Сегодня утром я с ним говорила и наслушалась такого, что просто невозможно передать. Иногда мне кажется, будто он потерял разум! Адам сказал, что договорился с тобой, и я решила, что ты моя последняя надежда. Теперь ты знаешь, что Клэй не хочет быть адвокатом, так зачем тебе брать его к себе? В конце концов, ты от Адама никак не зависишь! Если откажешься, он тебе ничего не сможет сделать, лишь позлится немного, и все.

Клиффорд постучал по крышке чернильницы. Лицо его омрачилось. После всего услышанного у него пропало всякое желание брать Клэя к себе в контору, однако он не мог отказать дяде, и на то имелись веские причины. Но как объяснить Фейт, что, несмотря на всю его любовь к овдовевшей матери, он будет отнюдь не в восторге, если Клару выставят из Тревеллина и она окажется у него на шее, поскольку ее собственные средства крайне незначительны. Сам Клиффорд был любящим и почтительным сыном, но он был женат на даме, которая не потерпит в своем доме столь эксцентричную особу, как ее свекровь. К тому же им пришлось бы ограничить себя в расходах, чтобы содержать Клару. А ведь сейчас не лучшие времена, да и три подрастающие дочери – двенадцати, десяти и семи лет – требуют достойного воспитания, которое просто невозможно без дорогостоящих уроков верховой езды, танцев и музыки. Отец Клиффорда умер, когда тот еще учился в школе, и его матери пришлось вернуться в отчий дом, где она ни в чем не нуждалась. Все каникулы Клиф проводил в Тревеллине, и своим теперешним положением в солидной адвокатской конторе тоже обязан дяде. Уже одно это обстоятельство взывало к его чувству благодарности, а нежелание увеличивать число домочадцев укрепляло в принятом решении. Клиффорд уже пожалел, что принял у себя Фейт. Он не представлял, как говорить с ней на столь деликатную тему без риска прослыть черствым и неблагодарным сыном.

Покашляв, он начал выводить узоры на промокашке.

– Послушайте, Фейт, ведь Клэй должен чем-то заниматься! Если он будет работать у меня, то сможет жить дома. Разве вам этого не хочется?

Ее глаза наполнились слезами.

– Только не в такой обстановке! Он терпеть не может этот дом. С отцом они не ладят, а сводные братья приводят его в ужас. Те не способны понять, что существуют более чувствительные натуры, чем они сами. Всю жизнь я страдала от их грубости и не допущу, чтобы Клэя принесли в жертву.

Разговор перешел на возвышенные материи, в которых Клифф, человек вполне земной, разбирался слабо. Он примирительно произнес:

– Хорошо, пусть попробует, а если ему не понравится, найдем ему другое занятие.

– Плохо же ты знаешь Адама, если думаешь, что он его отпустит! – воскликнула Фейт.

– Ну, всякое может случиться. Не нужно заранее расстраиваться…

– Ты хочешь сказать, что Адам может умереть? Нет, не надейся. Он еще до ста лет проживет и все это время станет нас мучить! Его дед умер, когда ему было за восемьдесят, а болезней у него было побольше, чем у Адама.

– Ну полно вам, Фейт, – промолвил Клиф, шокированный подобной откровенностью.

Она ударилась в слезы.

– О, я понимаю, что не должна так говорить, но знал бы ты, что́ мне приходится терпеть! Я просто дошла до точки, Клиф! Я и дальше готова терпеть, если Клэй останется в Лондоне, подальше от отца. Но если его загонят в глушь и заставят заниматься ненавистным делом, я за себя не ручаюсь!

Клиффорд смутился и стал прикидывать, насколько хорошо их слышат клерки в приемной. Казалось, звуки рыдания Фейт с легкостью проникают сквозь стены. Он сочувственно забормотал что-то, и Фейт стала успокаиваться.

– Забрать его из университета без всякой видимой причины! – всхлипывала она, прикладывая платок к покрасневшим глазам. – Несправедливо!

– Да, возможно, это ошибка, – кивнул Клиффорд, пытаясь утешить ее. – Я попытаюсь уговорить дядю Адама, чтобы он дал Клэю доучиться. Вероятно, он и передумает.

– Никогда, – с несчастным видом, но уже значительно тише произнесла Фейт. – Да он и слушать тебя не станет.

Клиффорд и сам это знал, но предпочел промолчать. Взглянув на часы, он притворно удивился такому позднему часу и со свойственной ему добротой предложил Фейт остаться и пообедать у него дома.

– Розамунда никогда не простит мне, если вы уедете, не повидавшись с ней, – покривил душой Клиф. – И вы уже сто лет не видели наших девочек! Продолжим наш разговор после обеда. Жаль, что в Тревеллине нет телефона, но, надеюсь, там не будут волноваться, если вы не вернетесь к обеду?

– Никто в Тревеллине даже не заметит, если я вообще там не появлюсь, – трагически заявила Фейт, доставая из сумочки пудреницу. – Мне бы не хотелось утруждать Розамунду, но вырваться из Тревеллина хоть ненадолго – это праздник.

– Вот и отлично! – обрадовался Клиффорд, неловко потрепав ее по плечу. – Все не так уж плохо, Фейт. Мне надо здесь кое-что закончить, а вы идите к нам и поболтайте пока с Розамундой. Я присоединюсь к вам буквально через несколько минут. Может, что-нибудь придумаю.

Фейт не любила Розамунду, считая ее холодной и черствой гордячкой, однако сейчас готова была делиться своим горем с кем угодно. Выйдя на улицу, она села в кабриолет и велела водителю ехать в Лорел. Младший садовник явно обрадовался, и через мгновение они уже катили по дороге.

Лорел, аккуратный особнячок в георгианском стиле, располагался на окраине города, и Клиффорд успел предупредить жену об ожидающем ее испытании. Розамунда, считавшая Фейт наименьшим злом в семействе Пенхаллоу, восприняла известие со свойственным ей хладнокровием и, отдав необходимые распоряжения прислуге, стала ждать родственницу.

В холле Фейт встретила опрятная горничная, непохожая на чумазых служанок в Тревеллине, и провела ее в гостиную в задней части дома. Большая комната, выходящая в сад, была обставлена безлико, но вполне пристойно. На полу лежал ворсистый ковер нейтральных тонов, на нем стоял низкий чайный столик из грецкого ореха. У облицованного изразцами камина был размещен потемневший каминный прибор. Мягкий пуфик, похожий на деревенский каравай, был обшит кретоном в цветочек; той же расцветки оказались чехлы на стульях, диване и занавески на эркерном окне. Непритязательные картины в одинаковых рамах служили лишь украшением стен, не привлекая к себе особого внимания. На длинной плетеной скамеечке перед камином были аккуратно сложены иллюстрированные журналы, а на полукруглом столике у стены красовалась пара подставок в виде китайских собачек, на которых стояли взятые из местной библиотеки книги. Все в этой комнате было новым и содержалось в порядке. Картины висели строго симметрично, а предметы гармонировали друг с другом. Нигде не было следов пыли, ковер был новеньким и непотертым, никаких кричащих расцветок и груды безделушек на каминной полке, продавленных стульев, и жуткого диссонанса викторианских шифоньеров со стульями. Розамунда вообще не держала в доме викторианскую мебель.

Фейт здесь очень нравилось, она терпеть не могла безвкусную обстановку Тревеллина и завидовала Розамунде, у которой был чистый ухоженный дом с множеством облегчающих жизнь мелочей и красивой, хоть и недорогой мебелью. Оглядывая гостиную, где так удачно сочетались коричневые и кремовые тона, она отметила хороший вкус Розамунды и с грустью подумала, что окажись она на ее месте, у нее получилось бы не хуже.

Она все еще разглядывала обстановку, когда в гостиную вошла Розамунда Гастингс, эффектная женщина с льдисто-голубыми глазами и копной светлых завитых волос. Она была в прекрасно сшитом сером фланелевом костюме со светло-желтой блузкой, туфлях-лодочках и тонких шелковых чулках. Розамунда была на пять лет моложе Фейт, но в ней чувствовалось гораздо больше уверенности в себе. Хорошая, хотя и несколько холодная, жена, превосходная мать и отличная хозяйка дома, которая никогда не забывала заказать у торговцев херес или предложить своим гостям на выбор индийский или китайский чай.

Сейчас она радушно приветствовала гостью, протянув ей руку с безупречным маникюром. Дамы расцеловались, и Розамунда усадила Фейт в кресло. Сама она опустилась на диван и вежливо поинтересовалась здоровьем членов семьи Пенхаллоу. В комнату вошла чистенькая горничная с серебряным подносом, на нем стоял хрустальный графин и три стакана для хереса. Девушка поставила поднос на низкий столик рядом с хозяйкой, и Фейт с тоской отметила, что поднос сверкает, как зеркало, а стаканы и графин составляют единый ансамбль.

– Как же мы давно не виделись, – сказала Розамунда. – Расскажите, как у вас дела? Выпьете хереса?

Взяв стакан и осведомившись о здоровье хозяйских дочек, Фейт приготовилась изливать душу.

Розамунда молча слушала, никого не критикуя и ничего не советуя. На самом деле все это ее совершенно не интересовало. Родственников мужа она не любила и не одобряла их поведения. Их беспутства оскорбляли ее чувство приличия, и Розамунда сожалела, что работа мужа вынуждает их жить близко от Тревеллина. Она не возражала, чтобы муж общался с кузенами, но сама приезжала в Тревеллин не чаще, чем того требовал этикет. Ей было известно об обстоятельствах, вынудивших Клиффорда взять Клэя на выучку, и хотя ее возмущала бесцеремонность, с какой этого молодца впихнули в контору мужа, вторжение Клары в ее образцовое жилище Розамунда сочла бы катастрофой. Она никогда не позволяла себе нелестно отзываться о свекрови, но в душе считала ее невыносимой старухой, эксцентричной, неряшливой и способной необдуманным баловством порушить всю систему воспитания своих внучек.

В общем, ожидать поддержки от Розамунды не приходилось. Тем не менее она терпеливо выслушала взволнованный рассказ Фейт об утренней беседе с мужем и искренне согласилась, что тот ведет себя возмутительно. Даже пренебрежительные отзывы о роде занятий Клиффорда не заставили ее измениться в лице. Розамунда лишь слегка подняла брови, услышав, что Клэй слишком умен, чтобы заниматься юриспруденцией.

Клиф явился в половине второго, но надежда Фейт продолжить разговор на волнующую ее тему исчезла, когда горничная объявила, что обед подан.

– Вы знаете дорогу, – улыбнулась Розамунда, и Фейт поплелась в столовую.

Там их уже ждали Изабель, Дафна и Моника, и вести при них приватные беседы было нельзя. Девочки, ходившие в городскую школу, были одеты совершенно одинаково и во всем походили на мать. Прекрасно воспитанные, они с готовностью отвечали на заданные им вопросы и весело болтали о своих школьных делах, пока Розамунда жестом не остановила их. Клиффорд, который очень гордился дочерьми, стал задавать им наводящие вопросы, чтобы продемонстрировать их незаурядные способности. Было ясно, что пока они здесь, Фейт вряд ли уделят внимание. Когда же Клиф, взглянув на часы, воскликнул, что у него важная встреча и он уже опаздывает, Фейт поняла, что обсуждать будущее Клэя он больше не намерен. Пробормотав извинения, Клиф быстро ушел. Дамы вернулись в гостиную, где подали кофе. Розамунда стала рассказывать, что говорила учительница музыки об успехах Изабель, как прекрасно танцует Моника, а Дафну ставят в пример ученикам. Фейт хвалила Розамунду за то, как та воспитывает детей и содержит дом, и поражалась, как в наше время она ухитряется находить вышколенных слуг. За этими необязательными разговорами миновал час, после чего Фейт сказала, что ей пора домой. Розамунда, которая собиралась к знакомым на партию в бридж, не стала задерживать ее. Младшего садовника вызвали с кухни, где он развлекал повара и горничных рассказами о житье в Тревеллине, и Фейт, распрощавшись с хозяйкой, села в кабриолет и отправилась домой.

Глава 5

Рабочий день Рэймонда начинался очень рано, поскольку кроме поместья под его началом были конюшни и небольшой конезавод. Хотя там трудились отличные конюхи, он не считал возможным пускать на самотек столь ответственное дело, как чистка, кормление и выгул лошадей. Ни один конюх, пытающийся вычесывать лошадь щеткой или наводить на нее блеск посредством лошадиных доз мышьяка, не имел шансов укрыться от всевидящего ока хозяина. Рэймонд имел скверную привычку появляться в конюшнях в самый неподходящий момент и моментально обнаруживать любые огрехи и нарушения. Его уважали, но не любили. Среди работников он слыл человеком, которого бесполезно водить за нос.

Его братья, Ингрэм и Барт, тоже пытались заниматься лошадьми. В свое время Ингрэм сумел убедить отца, что им следует заняться коневодством, чтобы немного подлатать пошатнувшиеся финансы, тем более что условия в Тревеллине были просто идеальные. Но воплотил идею в жизнь не Ингрэм, а Рэймонд. Благодаря его настойчивым усилиям и здравому смыслу старые ветхие конюшни с их сеновалами, высокими яслями и покатыми стойлами снесли и на их месте возвели современные четырехугольные постройки с внутренним двором. Именно Рэймонд с его практическим умом отверг бредовую идею Барта разводить скаковых лошадей. Благодаря его острому глазу в конюшни Тревеллина почти не попадали больные и бракованные лошади. Даже старик Пенхаллоу, который не слишком жаловал Рэймонда, был вынужден признать его умение безошибочно оценивать лошадь и в спорных случаях всегда вставал на его сторону.

Рэймонд и Ингрэм были погодками. Брюнеты с орлиным профилем и отцовскими серыми пронизывающими глазами, но Ингрэм был на полголовы выше, что его весьма огорчало, поскольку ограничивало выбор лошадей, на которых он мог ездить на охоту. Братья выросли в одной детской, ходили в одну школу, имели одинаковые вкусы и интересы, но никогда и ни в чем не соглашались друг с другом. В детстве бесконечно дрались, а став постарше, не упускали случая поставить друг другу палки в колеса. Сейчас они сохраняли вооруженный нейтралитет, но были постоянно начеку, чтобы в случае чего немедленно пресечь любые попытки противника посягнуть на свои неприкосновенные права и прерогативы. Первая мировая война оставила Ингрэма с несгибающимся коленом. Он служил в кавалерийском полку, его наградили Военным крестом. Рэймонд же был освобожден от военной службы, поскольку защищал национальные интересы, снабжая продовольствием страну.

После войны Ингрэм, в один из отпусков женившийся на девушке из Девоншира, осел в Дауэр-Хаусе, где жил на пособие, полагавшееся после увольнения из армии, и проценты с небольшого капитала, оставленного матерью. Он был любимчиком отца, тот безропотно оплачивал все его расходы, будь то операция по удалению аппендицита у Майры, обучение Рудольфа и Бертрана, содержание полудюжины лошадей для охоты или строительство гаража. Это расточительство раздражало Рэймонда, как и то, что Ингрэму досталось все материнское наследство. На любой сторонний взгляд это было вполне справедливо – ведь поместье должен был унаследовать Рэймонд, но то, что мать даже не упомянула сына в своем завещании, больно задевало его.

Он был единственным из братьев, кто родился не в Тревеллине, хотя горячо любил здесь каждый камень и каждую травинку. Но даже Ингрэм, знавший все его слабые места, не догадывался о том, как горько Рэймонд переживал данное обстоятельство. Вся его натура восставала против несправедливости. После свадьбы Пенхаллоу повез жену в длительное свадебное путешествие. С ними поехала ее горничная Марта и сестра Делия. Рэймонд попал в дом своих предков уже трехмесячным ребенком. А вот Ингрэм, Юджин, Чармин, Обри, близнецы и даже Клэй появились на свет в большой комнате рядом с главной лестницей, выходившей окнами на долину Фовей.

Рэймонд был капризным и упрямым ребенком, из которого вырос замкнутый молодой человек, обещавший в старости превратиться в эксцентричного чудака. Все его интересы были сосредоточены в границах Тревеллина, и поскольку родители его не слишком любили, он рано обрел самостоятельность и привычку держать свои мысли при себе. Братья побаивались Рэймонда, а отец, узнавая в нем свой упрямый нрав, уважал сына. Правда, его раздражали здравый смысл и прозаичность Рэймонда, так сильно отличавшиеся от его буйной сумасбродности. Поскольку Пенхаллоу не собирался выпускать бразды правления из своих рук, они были вынуждены постоянно встречаться, что явно не шло на пользу их отношениям. Отец называл Рэймонда скупердяем с душой лавочника, а тот с горечью повторял, что если папашу не обуздать, поместье придет в упадок еще до того, как попадет в более надежные руки.

Но обуздать Пенхаллоу не было никакой возможности. Несмотря на всю свою эксцентричность, он пребывал в здравом уме. Его ближайший сосед, старый Джон Пробас, говаривал, что Адам просто опоздал родиться. Он напоминал ему его деда, настоящего сквайра девятнадцатого века, любителя выпить и устроить бешеные скачки. Тот проиграл в карты значительную часть своих имений и кончил дни жалким подагриком. Пенхаллоу по крайней мере не проигрывал поместья – он их закладывал.

У него были другие привычки, не столь пагубные, но достаточно неприятные для основного наследника, и главной из них являлось пристрастие к хранению огромных сумм денег в потертой жестяной коробке, которую Пенхаллоу прятал в одном из шкафчиков своей допотопной кровати. Он мог накопить там несколько сотен фунтов, а потом щедрой рукой пустить их по ветру. Сунуть кучу мятых купюр кому-то из своих детей, если тому посчастливилось угодить ему, одарить золотыми монетами слуг, послать кого-то из сыновей или старину Рубена за антикварной мебелью, продающейся с молотка, открыть перед викарием заветную коробку и предложить ему любое пожертвование на бедных или ремонт церкви – в общем, воображать себя царем Мидасом, купающимся в золоте. Отец вынуждал Рэймонда привозить ему из банка деньги, угрожая послать туда с чеком Ублюдка Джимми, если сын откажется выполнять приказ.

Сейчас в кармане у Рэймонда как раз был один из таких чеков, врученных ему родителем во время утренней беседы. Их ежедневные встречи редко проходили без трений, но сегодня разразилась настоящая гроза. Рэймонд отправился к отцу после завтрака и застал его в ярости, последними словами поносящим Марту, которая убиралась в спальне. При виде сына в глазах Пенхаллоу вспыхнул злобный огонек, и он немедленно набросился на беднягу. В подобных ситуациях Юджина обычно спасал бойкий язык, а Ингрэм и близнецы моментально выходили из себя и, не стесняясь, орали на папашу, забыв о сыновнем уважении к родителю. Рэймонд же молча стоял у камина, засунув руки в карманы бриджей и насупив брови. Ничто так не злило Пенхаллоу, как это мрачное самообладание и упорное нежелание вступать в перепалку.

– Ты что, оглох? – орал Адам, приподнявшись на кровати. – Надулся как мышь на крупу! Слова доброго от него не услышишь!

– Когда закончишь, взгляни вот на это, – холодно произнес Рэймонд, кивнув в сторону бухгалтерских отчетов, которые он положил на столик рядом с кроватью.

– Надо было сделать из тебя бухгалтера, – ухмыльнулся Пенхаллоу. – Ты был бы счастлив всю жизнь корпеть над цифрами.

Насмешка не произвела эффекта, и Пенхаллоу перешел к общей критике ведения дел в поместье. Вскоре он заявил, что, по словам Ингрэма, из жеребенка по кличке Демон ничего путного не выйдет. На самом деле Ингрэм ничего подобного не говорил, но этот выпад заставил Рэймонда покраснеть.

– Он – то, что надо, – произнес он.

Пенхаллоу уже забыл, что хотел разозлить сына, и с недоверчивым видом сдвинул брови.

– То, что надо, говоришь? А не рано ли судить? Лопатки у него отцовские?

– Лопатки и предплечья отличные. Круп сильный, колени подвижные, суставы высокие и широкие, – перечислил Рэймонд.

– А спина? Давай выкладывай! Помнится, у его матери…

– Спина короткая, круп длинный.

– Я должен посмотреть на него, – буркнул Пенхаллоу. – Ты его уже вывел?

– Две недели назад.

– Куда поставил?

– В верхний загон.

– А сколько там еще?

– Трое.

– Правильно, – кивнул Пенхаллоу. – Больше четырех однолеток в загон помещать нельзя. Готовишь его на продажу?

– Да.

– Прямо заправский барышник! Откуда что взялось.

Рэймонд молча пожал плечами. Пенхаллоу снова впал в хандру и, решив хоть как-то досадить сыну, сообщил ему о своем намерении вернуть Клэя в Тревеллин.

Это задело Рэймонда, хотя и не вызвало той вспышки гнева, на которую надеялся папаша. Не дать Клэю закончить курс, значит, просто выбросить деньги на ветер. Рэймонда бесило, что отец выкладывает приличную сумму, чтобы воткнуть Клэя в контору, которую тот немедленно бросит, как только Пенхаллоу отдаст концы. И зачем вообще тащить его в Тревеллин? Здесь и так уже предостаточно любимых братцев. И когда в довершение всего Пенхаллоу объявил, что Обри хватит ошиваться в городе и он намерен вернуть его домой, Рэймонд плотно сжал губы и, повернувшись на каблуках, вышел из комнаты.

Когда он явился на конюшню, на лице его было столь мрачное выражение, что мальчишка, шедший по двору с ведрами, припустился во всю прыть, чтобы не попасть под горячую руку. Конюх, чесавший серую в желтых яблоках кобылу, обменялся с напарником многозначительным взглядом.

Рэймонд наблюдал за конюхами. Придраться было не к чему, и он двинулся дальше. Верхние дверцы денников были открыты, и оттуда выглядывали красивые лошадиные головы. Рэймонд погладил свою лошадь для охоты, потрепал по гриве гнедую кобылу, проверил уши у грациозного ирландца, шагнул в стойло, чтобы осмотреть копыта у нервного жеребца, которого лечили от гниения стрелки. Потом к нему присоединился главный конюх, и разговор пошел на узкоспециальные темы. Он все еще выглядел взъерошенным, но злость исчезла, и лицо его просветлело, как всегда бывало, когда Рэймонд попадал к лошадям. Он с удовольствием оглядел конюшню, построенную по его собственному проекту, и подумал, что недавно нанятый конюх сюда отлично вписался. А еще надо посоветовать Барту расковать серого жеребца, а когда старик Пенхаллоу умрет… Он резко прервал свои размышления и отправился в сарай, где хранилась сбруя. Там один из работников отмывал грязную упряжь, висевшую на двойном крюке, вбитом в потолок. Сегодня утром Барт и Конрад, так же как и он сам, тренировали лошадей, и на длинной железной стойке лежали три седла. В застекленных шкафах, стоявших по стенам, хранились начищенные седла и уздечки с блестящими удилами – все в безупречном порядке. Рэймонд скользнул взглядом по попонам, разложенным для его осмотра, посмотрел на полки с бандажами, кивнул в ответ на просьбу конюха купить новую сбрую и коровьего масла для смазки и направился в амбары, где хранилось сено и зерно.