Текст книги "Дети Эдема"

3

– Не может быть, – слабым голосом стону я.

Столько лет ждала свободы – и вот, пожалуйста…

– Нет! – Я ударяюсь в крик и в исступлении стучу об стену кулаком. Горе и ярость сходятся внутри меня в смертельной схватке. На этот раз я присуждаю победу ярости.

– Ни за что! – ору я что есть силы. – Вы не можете просто вышвырнуть меня из семьи. Из моей семьи! – Я вскакиваю на ноги и… не знаю, что делать дальше: обнимать маму, снова крушить ударами стену, бежать к Эшу или падать без чувств.

Вероятность такого исхода нависала надо мной всегда. Я знала о ней уже много лет. Но верила, что найдется другая возможность.

Верила, неизменно верила, что родители меня не отдадут. Никогда, никому.

Но в нашем мире у второго ребенка в семье только два пути: жизнь в вечном заточении… или жизнь под чужим, новым именем.

Вернее, конечно, есть еще один путь – самый распространенный: уничтожение после зачатия. Или после рождения. Причем независимо от того, сколько времени с рождения минуло.

Когда двести с лишним лет назад Земля погибла, человечество – наряду со всеми остальными высшими биологическими видами – было обречено. Все, что крупнее инфузории-туфельки, разом вымерло, да и для инфузорий жизнь, если на то пошло, стала, наверное, совсем не сладка. Единственное, чем люди тут отличались от всех остальных – тем, что они свою участь заслужили. Это была их вина.

Мы – единственные животные, у которых хватило ума и способностей создать атомную энергию, разорвать планету к чертовой матери на куски, отравить океаны и извергнуть в атмосферу химикаты, которые ее и разрушили. Мы, так называемые разумные создания, доэкспериментировались с цепочками ДНК бобов сои до того, что соя стала сверхстойкой, способной пережить любые катаклизмы, накормить собой весь мир и… столь агрессивной, что «съела» все леса. Мы поработили других живых существ, чтобы поедать их, распихали их по тесным загонам и заставили тонуть там в их собственных испражнениях. А чтобы они не гибли раньше времени, пичкали их антибиотиками (и детей своих тоже ими пичкали), а потом удивлялись, когда бактерии, на которых мы таким образом «охотились», мутировали в таких же, как наша соя, суперустойчивых к любому воздействию микрочудовищ.

Мы погубили мир, и самих себя заодно. Земля стала умирать. Парниковые газы окончательно захватили своими невидимыми щупальцами солнечное тепло, и средняя температура за одно десятилетие подскочила на двадцать два градуса по Цельсию, превратив планету в одну большую раскаленную печь. Тогда одна группа ученых разработала блестящий план: исполинским «уколом» впрыснуть в эту печь некий революционный состав, который исправит дело.

Угадайте, что из этого вышло.

Нет, я ничего не говорю, Земля действительно подостыла. Но взаимодействие солнечного излучения с новой, рукотворной атмосферой вызвало химическую цепную реакцию, разом уничтожившую почти все оставшиеся формы жизни.

Вернее, все, кроме немногих из нас, людей. Вы ведь не забыли, что мы наделены умом и способностями? Так вот, лучшим их применением за всю историю человечества стало создание некоего более «умного» – и более доброго – механизма, чем мы сами. Когда стало абсолютно ясно, что Земле крышка, без вариантов, некий фантазер сконструировал Экопаноптикум, или Всевидящего хранителя природы.

Теперь Экопаноптикум – наш Бог, родитель, лекарь и царь в одном лице. Мы передали ему бразды правления над нами, ибо поняли, что самим нам доверить их нельзя. Но власть его нам не в тягость, ибо, как у родной матери перед младенцем, у Экопана перед нами – лишь один долг и одна задача: не дать погибнуть, сохранить существование.

У самих нас, брошенных на произвол судьбы в этом суровом, страшном, «сломанном» мире, во плоти и крови, в наших слабых, ненадежных, беззащитных телесных оболочках не было бы ни единого шанса выжить. Но выяснилось, что и без нашего участия созданные нами штуковины как ни в чем не бывало продолжают работать. Что именно придумал тот человек, Аарон Аль-Баз, изобретатель Экопана? Он придумал искусственный интеллект, подсоединенный к интернету, сетям связи и вообще всей электронике, оставленной нами после себя. Интеллект этот полностью поглотил, вобрал в себя все созданные ранее системы: управление электростанциями, силовыми установками, реакторами, промышленными объектами – словом, всем, что сыграло ключевую роль в Гибели Природы, и обратил их в дело спасения планеты. Экопан повелел заводам производить роботов, не забывая подключать каждого из них к его Всемирному Всевидящему Оку. Роботы, в свою очередь, создали для кучки выживших homo sapiens новое пристанище, новый дом – Эдем. Одновременно искусственный интеллект принялся за ликвидацию последствий опустошения, причиненного нами планете. К сожалению, на то, чтобы отремонтировать мир до состояния, пригодного для безопасной жизни людей, уйдут еще сотни лет. Придется до поры до времени сидеть в маленьком искусственном раю, устроенном для нас могучим Экопаном.

Конечно, как и во всяком уважающем себя раю, тут есть свои непреложные правила. Попробуй только их нарушить – сразу вылетишь из него.

Во-первых, поскольку мы – общественный организм полностью герметичный, закрытый в себе, ресурсы у нас очень жестко ограничены. Животных и растений, пригодных для еды, не осталось, приходится кормиться тем, что в биологическом аскетизме своем сумело пережить Гибель Природы: плесенью, водорослями, лишайниками, ну и еще синтезированным белком. Всё (то есть абсолютно всё – только вдумайтесь!) в городе перерабатывается и используется повторно. А что делать? Всего двести лет мы заперты в своем Эдеме, до Восстановления Земли остается еще как минимум тысяча. Необходимо соблюдать крайнюю осторожность.

Ирония судьбы: человечество вымерло почти полностью, но все равно выходит, что осталось слишком много народу. Слишком много, чтобы поддерживать существование всех и каждого в Эдеме тысячу лет подряд… Ничего не оставалось Экопану, кроме как вычислить идеальный размер жизнеспособной в таких условиях популяции, то есть точное число особей, необходимое для поддержания вида на тот момент, когда он сможет выйти за пределы Эдема. До тех же пор надо постепенно снижать это число.

Поэтому Экопан, в великой мудрости своей, постановил: на одну семью, на одну пару разнополых лиц детородного возраста – только один ребенок, пока объем популяции не совпадет с идеальным. Стоит нам нарушить данный закон, размножиться хоть немного сверх нормы – и средства к существованию иссякнут, а жалкие остатки рода человеческого исчезнут, теперь уже бесповоротно, навсегда.

Какой-нибудь более трезвомыслящий искусственный интеллект, вероятно, предпочел бы отбраковать лишнее население с самого начала, а потом – удобства ради – поддерживать уже полученное безупречное количество особей. Но я уже говорила: Экопан нас любит, как родная мать. Он решил спасать нас со всем возможным милосердием и гуманностью.

Так что все мы, вторые дети в семьях (если только такие, кроме меня, еще есть), – просто чудовища, ставящие собственный биовид под угрозу самим фактом своего существования. При одной мысли об этом я испытываю острое чувство вины. Ведь я ем, дышу воздухом, оставляю после себя отходы, и всем этим, выходит, слегка подталкиваю Эдем к краю бездны.

Я тут лишняя.

А все же я рада, что живу. И намерена цепляться за эту жизнь всеми силами своего эгоизма. Пусть Экопан или кто-то еще только попробует отнять ее у меня.

Только теперь я начинаю осознавать всю глубину последствий моего пребывания в этом мире. Мама берет меня за руку и мягко усаживает на диван. Ее прикосновение успокаивает. Помню, когда я была еще совсем маленькой и заболевала, лечил меня, конечно, отец, но лучше мне всегда становилось именно в мамином присутствии.

Тепло ее ладоней, свет любви, доброты в глазах оказывались сильнее всякого лекарства.

И теперь в моей душе воет сирена: все это мне предстоит утратить, променять на свободу. Но свобода того не стоит!

– Все дети рано или поздно вырастают, – нежно говорит мама. Ее нижняя губа чуть-чуть подрагивает. – Взрослеют и улетают из родного гнезда.

– Но не таким вот образом, – сквозь стиснутые зубы выплевываю я. – Не навсегда, без права вернуться!

Она вздыхает:

– Тебе слишком опасно здесь оставаться.

– Почему?! – запальчиво вскрикиваю я. – Почему со своими поддельными имплантами и документами я не могу стать тем человеком, что записан в этих документах, но остаться жить здесь, с вами?

– Рауэн, ты ведь вела очень уединенную жизнь под нашей защитой, – снова начинает мама, и я не могу удержаться, чтобы не прыснуть даже в такой ситуации. Преуменьшение века, никак не меньше… – Ты не отдаешь себе отчета в том, каково там… – Мама жестом показывает на стену, за которой невидимо пульсирует необъятный город. – Там за тобой всегда кто-то следит. От Зеленых Рубашек и служб Центра до безобидного крохотного уборкобота, который рыщет по улицам, убирая отходы. Все они вечно начеку, вечно высматривают – где что хоть на йоту не так, как следует. Не так, как принято. Тем более, что папа занимает такой высокий пост, а теперь вот, видимо, заберется еще выше… – Тут по ее лицу пробегает гримаса, смысл которой мне трудно разгадать. – Уж мы-то окажемся под особо жестким контролем. Ты получишь документы на имя абсолютно постороннего нам человека. Совершенно невозможно измыслить убедительную причину, по которой такой человек мог бы поселиться у нас. Начнется расследование, и все те годы, что мы тебя с таким трудом растили, пойдут насмарку.

– Но, мамочка… – пытаюсь перебить я.

– Милая, это вопрос жизни и смерти. – Мама прижимает меня к себе крепко-крепко. – Если не выйдет, если хоть что-то пойдет не так, если у кого-то возникнут хоть малейшие подозрения – это смерть. А жизнь, если все у нас получится, будет подлинная, настоящая, полноценная жизнь, жизнь для тебя – с друзьями, с интересной работой, а когда-нибудь, со временем – уже и со своей собственной семьей. – Она переходит на шепот и прижимается щекой к моей щеке. Такое ощущение, что уже навсегда прощается.

– Я не хочу расставаться с тобой и с Эшем! – печально всхлипываю я. В груди у меня все еще царит ярость, но тяжкая грусть, тоска уже подбираются к ней.

– Ты заслуживаешь лучшей доли – в нормальном мире. Доли полноценного человека, – отзывается мама, и часть меня уже готова с ней согласиться, но… Это все равно что голодающей девочке предлагать отравленную еду. Она бы и рада наброситься на угощение и проглотить его поскорее, потому что нуждается в нем каждой крупицей своего существа, но ведь знает, бедняжка, что…

– Ничего такого особенного я не «заслуживаю», – возражаю я.

– Заслуживаешь, – возражает мама. – И гораздо большего, чем думаешь.

Что-то в ее интонации привлекает мое внимание, заставляет запнуться.

– Что ты хочешь этим сказать? – настороженно спрашиваю я.

Она прикусывает губу.

– Да нет, ничего, просто так…

– Мама! Не скрывай ничего.

И она мне рассказала все. И вправду, лучше бы не рассказывала.

От подлинной истории моего появления на свет мир навсегда перевернулся для меня вверх тормашками.

Когда мама узнала, что в положении, ее только что сделали главным архивариусом, и она с головой была погружена в такую прорву важнейших дел, что ее ведущим доктором на семейном совете решили по факту назначить папу. Это позволило ей первые несколько месяцев не пропускать ни единого собрания на работе – за ее правильным питанием следил отец, прямо на дому. Он же делал ультразвуковые снимки и контролировал здоровье плода. Беременность протекала без осложнений, так что казалось – опасаться нечего, и можно передоверить заботу о маме узкому специалисту уже на более поздних сроках.

Так все и шло, хорошо и благополучно, до третьего месяца, а на третьем месяце папа «услышал» в животе у мамы два бьющихся сердца.

Что надлежало делать маме? К чему в такой ситуации обязывал ее закон Эдема? Немедленно доложить о своем состоянии в Центр и оставить судьбу обоих зародышей на его усмотрение. В большинстве подобных случаев одного из них умерщвляют немедленно. Специальная коллегия постановляет, кому умирать: иногда один из эмбрионов представляется с медицинской точки зрения очевидно сильнее, «нормальнее» другого. Иногда решение зависит от того, кто сейчас нужнее для сохранения баланса популяции: мальчик или девочка. Но в большинстве случаев это – чистая лотерея. Одно дитя получает право жить, другое истребляется еще до родов.

– Мы не смогли. Просто не смогли заставить себя это сделать, – вспоминает мама со слезами на глазах. – В тебе не было и восьми сантиметров, мы тебя еще никогда не видели в личико, но уже любили всем сердцем. И сразу решились – во что бы то ни стало спасти, сохранить вас обоих.

Она сказала «мы», но, судя по тому, как относится ко мне папа, по этому его вечно холодному взгляду, устремленному на меня, я уверена – не «они», а «она», мама одна решилась пойти на такое, а отец подчинился из любви к ней. Еще бы. Ведь на нее он никогда так не смотрит.

– Мы сумели все скрыть. И роды, конечно, тоже. Сказали, что они пошли так стремительно, что мы не успели, мол, даже добраться до больницы. А на самом деле я мучилась больше суток. Здесь, дома, в глубокой тайне. Ужасно мучилась. Но когда ты появилась на свет, Рауэн, а ты появилась первой, и я заглянула тебе в глазки, то сразу поняла – оно того стоило. Все – и режим секретности, и дрожь от страха, что нас раскроют, и те трудности, что уже пришлось пережить, и множество тех, что еще предстояли… Все на свете. Мы просто не могли не подарить тебе мир и тебя миру, мы обязаны были вырастить нашего второго ребенка.

Но ведь я родилась первой! И вот теперь гляжу словно сквозь маму в прошлое и вижу другую жизнь, жизнь, в которой я была бы настоящей, не пряталась бы от людей, ходила бы в школу и заводила друзей, имела бы свою комнату, свои игрушки, свои вещи. Смеялась бы и болтала с Ларк и остальными, ну а Эш…

Нет. Стоп. Мне, конечно, хотелось бы, чтобы так было, но не за его счет. Не вместо него.

– Потом на свет появился Эш. Совсем крошечный, синюшный. Целую минуту не мог сделать первый вдох, а когда это у него наконец получилось, стало ясно, что дело плохо. Папа сразу диагностировал тяжелое врожденное заболевание легких.

Я ее понимаю, и мама видит, что я понимаю.

– Нам пришлось выдать его за первого, Рауэн. То есть за единственного. Выбора не было. Без интенсивной терапии он не прожил бы и нескольких месяцев. Если бы скрыли его, у него не осталось бы никаких шансов на жизнь.

Это безусловно так, но за этими словами, за паузами между ними, сокрыта и другая горькая истина: если б Центр узнал правду, в живых оставили бы меня, независимо от порядка рождения близнецов. Ликвидировали бы Эша. Я, сильная и здоровая, представляла ценность для Эдема. Он – нет. Наверное, ему и так-то позволили остаться только из-за высокого служебного положения родителей. У бедняков с периферии, из отдаленных кварталов города, такого младенца-доходягу забрали бы на устранение и предложили бы попытать счастья еще разок.

Я вся – как в лихорадке. Ужасные, злые, гневные мысли кружат и пляшут в моей голове. Жестокие, горькие, недостойные. Недостойные любви, заботы и защиты, окружавших меня с рождения. Но я не в силах прогнать их прочь. Меня лишили моей судьбы.

Мама рассказывает о том, что должно случиться вскоре, но я почти ее не слышу. Я отправлюсь в какой-то секретный хирургический центр. Там мне вживят вечные линзы – глазные импланты. Потом тайком доставят в новый дом, к новой семье. Я даже толком и не понимаю, как это все возможно. Если уж моим родителям недоступно сочинить легенду, по которой я могу жить с ними, то что говорить о каких-то незнакомцах?

Тут на лестнице появляется Эш. Он идет, протянув руку к стене, но не касаясь ее, словно не вполне доверяет еще своей способности нормально передвигаться. И улыбается мне слабой, какой-то жалкой улыбкой.

Я мечу быстрый взгляд на маму, она качает головой. Брат не знает.

А я хочу, чтобы он узнал, хочу выкрикнуть правду во весь голос. Ступай, прячься теперь ты в нору, второрожденный! Верни мне свободу, мою свободу по праву!

Ненавижу себя за это желание.

И не могу больше оставаться в этом доме. Ни за что.

4

Мама, наверное, думает, что мне просто нужна минутка наедине, чтобы разобраться во всем этом, осознать сказанное ею, поэтому, когда я убегаю в сад, она не идет за мной. Эш тоже остается на месте. Наверное, это она его удержала, не пустила… «Наедине», значит? Как им в голову могло прийти, что мне захочется остаться одной после того, как вся моя жизнь, по существу, протекла в этом состоянии? Мой мир состоит из трех человек, и всех их целыми днями нет дома. У них – свои дела и заботы. Я существовала и существую в режиме одиночества. «Наедине»… Вот уж последнее, в чем я нуждаюсь, – уединение.

Нуждаюсь я – тут меня внезапно осеняет – во всем том, в чем мне было с рождения отказано. Осеняет – и сразу внутри меня опять поднимаются злость, обида, отчаяние. Почти семнадцать лет моя судьба, с моего же согласия, находилась в руках родителей. Зависела от всяческих махинаций и взяток, которые они платили… чтобы избавиться от меня. Теперь пришло время взять дело в свои руки. Может, я и не настоящая, не существую в глазах остальных, полноценных граждан, выживших на Земле, но неужели за свою собственную участь, за то, что произойдет со мной, не могу отвечать я сама? Хотя бы только одной этой ночью, а?

При этом со смутной, щемящей тоской на душе я сознаю, что в конце концов придется подчиниться родительским планам. В глаза мне вставят линзы, эти линзы намертво «прикрепят» меня к чужой личности. Потом «найдется» новая семья, и ей эта личность каким-то непонятным образом подойдет. Только так. Но вот прямо сейчас я должна, просто обязана хоть попробовать на вкус все, что было недоступно мне все эти годы. Все, на что я имела законное право, о котором узнала несколько минут назад.

Я снова взбираюсь на высокую каменную ограду нашего двора. Эдем окружает меня своим блеском: зеленовато-голубое – как от цветных гирлянд – биолюминесцентное сияние модифицированных микроорганизмов, которое по ночам насквозь пронизывает город, обеспечивая его основное освещение, смешивается с электрическими вспышками, возникающими повсюду, где движутся человеческие существа. Передо мной раскрывается диорама таких вспышек, где люди как бы возникают и исчезают ежесекундно в образе резко контрастных теней. Вон там, в конце квартала, наш сосед, с которым я никогда не встречалась и не встречусь, открывает входную дверь и выходит в ночь. На долю секунды создается ощущение, что весь город сосредоточивает на нем внимание, изучает его. Затем улица словно бы сама по себе подумала-подумала и решила впустить его в себя: она зажигается у него под ногами сотнями огней. Сосед направляется в сторону района развлечений, и огни ведут его за собой, направляют его шаги, но деликатно и ненавязчиво, так, чтобы он только понимал: его не покинули, не бросили. И вот уже его собственный, индивидуальный световой сигнал на моих глазах теряется вдали – и манит меня за собой, словно блуждающий фонарик из маминых старинных детских сказок.

С моей верхотуры мне видны сигналы еще нескольких человек из нашего Жилого кольца – все они движутся к соседнему, где можно весело провести время, закатиться на вечеринку, в клубы, рестораны и Театр. Ах, если бы только и мне было куда пойти, если бы только меня кто-то где-то ждал… Я представляю себе, как прихожу в шумную компанию, и со всех сторон вдруг раздаются приветственные возгласы, все называют меня по имени, манят к себе. Чья-то рука подает мне бокал, с чьих-то губ слетает беззаботная шутка о чем-то, что всем нам вместе хорошо знакомо. Мне здесь рады. Меня ждали. Я своя.

И я снова перекидываю одну ногу через стену. Но только теперь и вправду перелезаю на ту сторону. И начинаю спуск.

У мамы есть привычка повторять: «знаю» что-нибудь там «как свои пять пальцев». Так вот, этим выражением можно определить всю мою жизнь до нынешней минуты. До того, как я, отчаянно отдуваясь и порядком выбившись из сил, начинаю медленно скользить вниз с внешней стороны нашей дворовой ограды, у дальнего ее конца.

В первые мгновения этого первого моего побега из дома меня переполняет чувство инакости. Чувство отличия. За все эти годы я, конечно, успела изучить свой мир до мельчайших деталей, до тошнотворных подробностей. Если бы вдруг ослепла, то могла бы и не обратить внимания – я и без всяких органов чувств идеально ориентируюсь в нашем крошечном «государстве». С внутренней стороной стены мы заодно – каждая выемка и каждый выступ тут помогают ногам, как ласковые ладони друга. А эта сторона словно старается оттолкнуть меня прочь.

Я держусь отчаянно, цепляюсь за все, за что только можно зацепиться, и застываю буквально в нескольких метрах от основания ограды. Усилием воли успокаиваюсь, снова ловлю равновесие и стараюсь ощутить в толще бессловесных камней многовековую память Земли. Это «упражнение» немного помогает – мне удается спуститься еще на несколько сантиметров. Дышу медленно, размеренно, и кажется, что скальная порода дышит со мной в унисон, ритмично отдаляясь и прижимаясь к моей груди. Мимолетно улыбнувшись этой мысли, я продолжаю спуск.

Но вот еще лишь два упора ступнями, два захвата руками – и один из уступов, как мне сперва показалось, устойчивый, крепкий, обрушивается подо мной. Пальцы рук лихорадочно напрягаются, потерявшая опору ступня бешено скребет по гладкой поверхности в поисках новой. Насилу успела нащупать. Носок туфли еле удерживается в крохотной выемке. И что еще хуже, руки продолжают бессильно скользить.

Понятное дело: с внутренней стороны о состоянии ограды никто особо не заботился – нужды нет. Все тамошние неровности, шероховатости, расщелины и трещинки исправно работали на меня. А тут, с фасада, товар показан лицом, поэтому строительный раствор в кладке относительно свежий, и камни отполированы глаже. Так что и «опорные отверстия для скалолаза» гораздо у́же, чем я привыкла.

Я из последних сил впиваюсь одной рукой в нечто, хоть отдаленно напоминающее углубление в стене, а пальцами другой принимаюсь инстинктивно, нервно – наподобие одного из тех давно вымерших членистоногих, которых называли пауками, – ощупывать стену в поисках еще одного отверстия, поудобнее. И, представьте, нахожу! Теперь надо подтянуться повыше, но только ни в коем случае не прижиматься к ограде слишком тесно: если это допустить, то она, ограда, наоборот, с силой отбросит мое тело от себя в сторону.

Где-то в отдалении вдруг раздаются голоса, но мне не до них: все внимание сосредоточено на том, чтобы не упасть. До земли еще метров шесть. Если упасть, то, может, конечно, и не расшибусь. Во всяком случае, я замечаю, что все это рискованное скалолазание немножко помогло: отвлекло меня от гнева, возмущения и сумятицы в голове. Трудно предаваться абстрактным эмоциям, знаете ли, когда твоя жизнь – ну, или во всяком случае сохранность конечностей висит на волоске.

В общем, мне уже удалось переместиться еще на пару метров вниз, когда я четко поняла: голоса приближаются. Очень осторожно, чтобы не потерять весьма шаткого равновесия, я верчу головой, стараясь уловить – откуда именно. Бац – есть! Самым дальним краешком бокового зрения ухитряюсь заметить: в двух перекрестках от меня – патруль зеленорубашечников. Сверху он как бы накрыт сверкающей огнями полусферой, плюс у каждого стража порядка в руках – по карманному фонарю. Фонарные лучи направлены в разные стороны от общего центра, так что картина в целом представляет собой какое-то многорукое морское чудовище. Зеленорубашечники прочесывают окрестности, отслеживая любые подозрительные проявления, – обычная история.

Если они меня заметят, то, пожалуй, примут за отморозка с Периферии Эдема. Шпана под синтетической дурью в поисках бабла на новую дозу – история не менее обычная.

Что может заинтересовать их сильнее, чем девчонка, карабкающаяся по стене частного владения в шикарном районе близ самого Центра? Разве только девчонка – второй ребенок в семье, никому не известное и нигде не зарегистрированное существо без глазных имплантов. Я ведь не простая преступница. Мне, собственно, и терять нечего – могу подчиняться правилам ровно в тех пределах, в каких захочу. Подозрение в покушении на чужую собственность для меня – пустяк. Я сама по себе являю грубейшее нарушение закона и порядка.

Однако, пожалуй, пора этому ходячему (точнее, лазающему) нарушению, этой несуществующей нелегальной девчонке и домой возвращаться. По мере того как угроза разоблачения нависает надо мной все отчетливей, недавний порыв к свободе как-то растворяется в воздухе. Они меня не видели – лучи фонарей направлены в другие стороны, – но они близко, намного ближе, чем можно было бы желать.

Я снова бросаюсь обшаривать поверхность где-то над головой в поисках уступа, но когда пальцы мои его находят, вдруг происходит нечто странное – голова кружится, обрывки мыслей словно вылетают через уши… Весь окружающий мир слегка содрогается, осколок кладки остается в моей ладони. Я слишком резко повисла на камне, и вот теперь кубарем – аж дух противно захватывает – лечу вниз, причем пытаясь хоть как-то замедлить падение, хватаясь за что ни попадя, и только обдираю кожу со всех сторон о стену. Кажется, что проходит целая вечность, хотя на самом деле я сверзилась только где-то на полметра, повисла и болтаюсь теперь на одной руке (она страшно болит при этом), а до финиша еще метра три.

Тот камень, что не выдержал моего веса, с оглушительным грохотом раскалывается где-то внизу. Теперь все зеленорубашечники точно сюда сбегутся, не сомневаюсь я – и ошибаюсь. Они – там, у себя на посту, – вообще никак не реагируют. Дышать тяжело, и хочется зареветь от собственной глупости – и как это вообще я додумалась сама, одна лезть в большой мир? У меня и снаряжения подходящего нет, я совсем не готова. Да что там, я ведь спокойно, не прячась, даже из дома выйти не могу. Да и что, собственно, я собиралась здесь делать? Пойти на вечеринку? Познакомиться с кем-нибудь? Я ведь, наверное, и на улицах сразу заблудилась бы. И разговаривать с кем-то, кроме родных, кроме тех, кого знаю с рождения, не умею!

Еще каких-то несколько мгновений назад мне адски хотелось бежать. Теперь так же безумно тянет вернуться, укрыться в тепле, в безопасности, где все надежно. Через три дня все равно предстоит уезжать. Надо лелеять каждую оставшуюся минутку и дорожить ею… Или это я просто уговариваю себя? Какая-то часть моего существа по-прежнему стремится наружу, в город; жаждет бросить вызов судьбе, всю жизнь державшей меня в заточении.

Однако, как ни извивайся, ни раскачивайся и ни тянись, а нащупать новую точку опоры повыше на стене не получается. Угодила я в ловушку, откуда вверх пути нет, только вниз.

Пытаюсь представить себе лицо мамы, когда она услышит звонок в дверь, откроет и увидит на пороге – с той стороны – меня, всю в краске стыда. Вот уж она расстроится.

Еще несколько минут уходит на то, чтобы сползти достаточно низко для мягкого приземления. Все! Отталкиваюсь от стены. Легонько спрыгиваю. И сразу замираю во внезапном изумлении.

Я упираюсь ногами в земную твердь, и эта твердь – не дома. Я – снаружи. Впервые в жизни. Смотрю вниз, раскачиваюсь взад-вперед с носка на пятку, задираю носки кверху – чтобы разглядеть под ними новизну. Собственно, ничего особенного там не оказывается. Только гладкое, ровное, чистое, блестящее, светочувствительное покрытие, каким выстлано большинство вертикальных и горизонтальных поверхностей в нашем городе, чтобы впитывать солнечную энергию. Но все равно – я ни с чем подобным раньше никогда не соприкасалась.

Я выбралась! Я на свободе!

И сама поверхность земли как будто жжет мне ноги электрическими разрядами, чтобы они двигались сами по себе, без моего хотения. Я делаю шаг… и шаг этот – не к парадному входу в наше жилище, а от него. Прочь от близкого и знакомого, от надежной и безопасной тюрьмы. Навстречу опасностям свободы.

Еще один шажок. Все тело рвется бежать, резвиться и скакать – как во время особо бурных приливов энергии еще там, во дворе. Но нельзя привлекать внимания. Третий шаг – и вот я уже на обыкновенном, общедоступном тротуаре. Между ним и проезжей частью высажен рядок искусственных деревьев. Мне известно, что выглядят они в точности как старые, настоящие, живые, когда-то покрывавшие планету, росшие привольно даже в самых больших, густонаселенных городах. Когда-то, до Гибели Природы. Но эти – все равно фальшивые, как мои новые документы. Просто древообразные маленькие заводики фотосинтеза, производящие кислород для нас, жителей Эдема – и ничего больше.

Я прикасаюсь к одному стволу. Он холоден и безжизнен.

Словно в тумане, или даже во сне я следую плавным изгибам тротуара. Иду вперед по родной улице. Она находится всего в трех жилых Кольцах от Центра, но довольно тиха и спокойна по всей своей окружности. Дома здесь низкие – в два-три этажа всего. Такими они должны быть в Ближних кольцах согласно эдемским нормативам – чтобы Центр был отовсюду виден во всей своей величавой красе. Я бросаю через плечо взгляд на эту громаду, на ее изумрудный купол, огромным многогранным глазом сияющий в сердце города. Мне иногда кажется, что это глаз самого Экопаноптикума надзирает за Эдемом, хотя я прекрасно знаю, что Центр – это просто комплекс учреждений, где работают серьезные высокопоставленные дяди и тети вроде моих родителей.

Но сегодня это – точно мыслящее существо. Вон как оно зловеще уставилось на меня из темноты!

Поспешно развернувшись к «глазу» спиной, расправляю плечи – и вперед. В глубь Эдема.

Уже ночь, но на улице еще довольно много народа: кто просто болтает с соседями, кто возвращается домой из ресторанов. Некоторых я здесь узнаю, хоть и видела их лишь на закате или на рассвете, выглядывая из своего «гнезда». Куда бы они ни сворачивали, мягкие всполохи бегут чуть впереди, освещая пространство на несколько шагов, и сразу гаснут за их спинами. А вот меня эти огоньки не сопровождают – город словно закрывает на меня глаза, исторгает из себя.

Всю жизнь я провела в уверенности: стоит выбраться за пределы двора, как все тут же сбегутся меня хватать. Но вот выбралась, и странное дело: прохожие (пусть довольно редкие) не обращают на мою персону никакого внимания. Это, конечно, приносит облегчение, но и слегка уязвляет…

Внезапно открывается какая-то дверь, и оттуда, нашаривая на ходу по карманам ключ-карту, выходит мужчина. В свете огней, льющихся от его дома, он видит мою тень, на долю секунды поднимает взгляд, наскоро улыбнувшись, кивает мне с улыбкой и поворачивается обратно – закрыть замковый механизм. Раньше, чем мужчина успевает это сделать, я уже прохожу мимо его порога. Потом выясняется, что ему в другую сторону.