Текст книги "Новая Ева"

14
Брэм

Я закрываю дверь нашей комнаты в общаге и трясущейся рукой выставляю код на замке. Я не могу унять дрожь. Мне удавалось сдерживать ее там, у лифта, но теперь, когда я один, мое тело может делать все, что хочет.

Я спотыкаюсь, пятясь назад. Сероватое пятно расплывается на периферии зрения, как виньетка на старой фотографии. Комната вращается. Койка, окно, дверь. Койка, окно, дверь. Ноги подкашиваются под тяжестью мыслей, которые посвящены единственной на свете.

Еве.

Я тащу свой чемодан по коридору этажа нашего небоскреба. Мы находимся очень высоко, почти под самой крышей. Облака давят на стеклянную стену, окрашивая ее в серый цвет.

Когда я выглядываю наружу, облако начинает светиться. За окном вдруг появляется пара огромных светящихся глаз, которые смотрят на меня.

Твоя Спасительница. Добрый голос, приглушенный стеклом, эхом разносится по небу. Наше будущее. Туман рассеивается, и на стене противоположного небоскреба возникает проекция миловидного лица.

– Ты знаешь, кто это? – спрашивает мой отец.

Конечно, знаю.

– Ева, – говорю я, но мой взгляд возвращается обратно в коридор. Там, за запертой дверью нашей квартиры, рыдает моя мать.

– Ева станет твоим новым другом, – говорит отец и только тогда замечает, куда переместилось мое внимание.

– Не оглядывайся назад, – бубнит отец. Мы стоим у дверей лифта, ожидая его прибытия. – Это твой единственный шанс на лучшую жизнь. Когда-нибудь ты скажешь мне «спасибо». За то, что вытащил тебя отсюда.

– Я хочу к маме. – По тому, как дрожит мой голос, я понимаю, что плачу. Реву. – Я хочу к мамочке!

– Ты больше никогда не увидишь эту женщину, и это тебе точно не понадобится там, куда мы направляемся. – Он дергает за серебряный крестик, и цепочка рвется, падая с моей шеи. – Глупая вера глупой женщины. Чтоб я больше о ней не слышал.

Ева!

Я резко приподнимаюсь. Мне холодно. Щеку саднит, как будто мне надавали пощечин. Зрение размыто и бесцветно, но я различаю Хартмана, склонившегося надо мной, с поднятой рукой. Его губы шевелятся, но я не слышу ни слова из-за звона, что вибрирует в черепе.

Он замахивается и хлещет меня по лицу. Щеку обдает огнем.

– Брэм! – шепчет он в панике. – Брэм, если ты сейчас не очухаешься, я вызываю врача.

– Н-нет… – бормочу я, отдирая от пола свое холодное липкое тело. – Ничего не нужно. Я в порядке.

– Ой ли? – сомневается он.

В порядке ли я?

Что, черт возьми, со мной приключилось? Цвета медленно возвращаются, и с каждым оглушительным ударом пульса в ушах я чувствую, что прихожу в себя.

– Просто сделай несколько глубоких вдохов и выпей это. – Хартман протягивает мне фляжку. Не колеблясь, я делаю глоток, и огненная жидкость обжигает горло. Я тотчас все выплевываю.

– Что это? – Я возвращаю ему фляжку.

– Чай. – Он пожимает плечами.

– Мог бы предупредить, что кипяток!

– Извини. Я просто подумал, что это поможет тебе успокоиться.

– Я что, вырубился? – спрашиваю я, хотя уже знаю ответ.

– Понятия не имею. Знаю только, что ты сбежал, как только увели Еву. Когда я пришел сюда, дверь была заперта, так что мне пришлось снова взламывать код. Наконец открываю дверь, захожу – ты валяешься на полу, закатив глаза, и бормочешь всякую чушь. – Он отхлебывает чай. – Черт, и впрямь кипяток!

Я даже не спрашиваю, что за чушь бормотал. Не потому, что боюсь услышать ответ – просто и так все знаю. Последнее, о чем я думал перед тем, как отключился, и первое, о чем подумал, когда пришел в себя, это…

Ева.

Живот сводит судорогой, и в следующее мгновение к горлу подступает все содержимое желудка. Я вываливаю его прямо на пол. Хартман вовремя успевает отскочить в сторону.

– Что за хр… – Ему не удается закончить мысль, прежде чем случается второе извержение из моего рта.

– Фу! – Он протягивает мне полотенце.

Я срываю с себя кинетический костюм и с тяжелым вздохом падаю на свою нижнюю койку. Что со мной? Я закрываю глаза. Ева.

Я видел ее лицо тысячи раз, но так, чтобы своими глазами – никогда. Я никогда не дышал с ней одним воздухом, не ловил цветочный запах ее волос.

Я делаю глубокий вдох, пытаясь вспомнить, каково это – дышать рядом с ней. Ее запах. Такой живой, настоящий.

Я вдруг вспоминаю, как она смотрела мне в глаза. Никто и никогда не смотрел на меня так. Она как будто смотрела вглубь меня, прямо в душу, пытаясь разглядеть во мне личность – так же она смотрит на Холли, только на этот раз увидела меня.

Она увидела меня.

Она узнала меня.

Она все знает.

– У нас экстренное совещание через полчаса, но ты остаешься здесь, – говорит Хартман, полотенцем вытирая с пола блевотину.

– Нет, я в порядке, мне необходимо послушать, что происходит, – возражаю я.

– Ты в шоке, Брэм, тебе нужно отдохнуть.

– В шоке? – Меня трясет от смеха.

– Ты стал свидетелем чего-то ужасного, чувак. Так твое тело реагирует на это.

Чего-то ужасного? О чем он говорит?

И тут до меня доходит. Воспоминания мелькают в голове, впиваясь в сознание осколками стекла. Неподвижное тело матери Нины на полу. Холодный взгляд Диего и кровь на его руках, застывающая на костяшках пальцев и под ногтями.

Жуть.

– Да. Думаю, ты прав. – Лучше солгать.

– Ты не солдат, Брэм. Такое не каждый день случается. По крайней мере, здесь. Я хочу сказать, черт возьми, они что там, снаружи, все такие? У всех крыша едет?

– Разве ты не помнишь? – спрашиваю я.

– Свою прежнюю жизнь? Смутно. И слава Богу.

– А я помню, – признаюсь я. – Кое-что. Какие-то обрывки. Все было не так уж плохо.

– Не так уж плохо? – Хартман закатывает глаза. – Ты, должно быть, болен, приятель. Там уже лет тридцать кровавая бойня.

– Да, все это было до Евы, до нашего появления на свет. После ее рождения все как-то успокоилось, затихло.

– Черт возьми, конечно, стало лучше. Лучше для нас! Если бы не она, мы бы сейчас прозябали в Сентрале вместе с остальными, отсчитывая дни до полного вымирания.

– Мы могли бы подвергнуться заморозке, сохранив наши тела для будущего, – отшучиваюсь я.

– Ха-ха. Или закачать свои мозги в один из Проекционов твоего отца, – подхватывает Хартман. – Нет уж. Спасибо!

– Я думал, тебе бы это понравилось. Представляешь, твой разум живет вечно в виде проекции. Ты же фанат компьютеров!

– Ага, но я бы предпочел не становиться одним из них. – Хартман дует на чай и делает глоток. – Ладно, короче. Ты остаешься. Отдыхай.

Я не возражаю. Пусть лучше думает, что я потрясен смертью матери Нины, чем узнает правду. Впрочем, в одном он прав. Мое тело в шоке. Мой разум в шоке. Но больше всего страдает мое сердце. Никогда еще оно не билось так сильно. Сегодня оно билось с определенной целью. Билось за кого-то.

Ева.

– Я разузнаю, что к чему. Если тебя опять начнет тошнить, вызывай медиков, – говорит Хартман, выбрасывая запачканное полотенце в мусоропровод, и направляется мыть руки.

– Непременно, – говорю я, зная, что этого не сделаю.

– Я серьезно. – Хартман тоже знает, что я не стану никого вызывать. Он стреляет в меня взглядом, открывает дверь и исчезает.

Я кладу голову на подушку и упираюсь взглядом в днище верхней койки. Моргая, я вижу голубую вспышку. Ярко-голубой свет. Глаза Евы. Они в моей голове и смотрят на меня, как будто выжжены на сетчатке.

Слышен шорох открывающейся двери.

– Я в порядке, расслабьтесь, – кричу я.

– Приятно слышать, – отвечает глубокий голос.

– Отец? – Я тотчас вскакиваю, ударяясь головой о верхнюю койку. Классно.

– Ложись, пока не покалечился. – Он явно не в восторге. – Обсудим сегодняшние события? – Отец никогда не тяготел к светским беседам.

– Да. Может, начнем с того, что, черт возьми, произошло и как конченого психопата допустили к Еве? – огрызаюсь я. Возможно, я все еще в шоке. Но отец выглядит так, будто в шоке он.

– Ошибки допущены, не спорю, – спокойно отвечает он, не поддаваясь на мою провокацию. – Мы с ними разбираемся и выясняем, как и почему Диего проскользнул через нашу сеть.

– Проскользнул через вашу сеть? Я бы сказал, что в ней имелась приличная дыра. Ева могла погибнуть. Сейчас ее бы уже не было с нами.

– Мы все осознаем серьезность ситуации…

– Неужели? Верится с трудом. – Я не даю ему договорить. Злость и разочарование клокочут во мне. – Будущее нашего рода сегодня едва не было уничтожено в той комнате, и это не просто несчастный случай. Кто-то должен за это ответить. – В запальчивости я вскакиваю с кровати и оказываюсь лицом к лицу с отцом.

– И кто, по-твоему, должен ответить, Брэм? – рявкает он. – Я?

– Да, ты. Ты и Вивиан.

Он вцепляется мне в горло быстрее, чем я успеваю среагировать, и ударяет меня головой о стальную раму верхней койки.

Я не собираюсь с ним драться. Он слишком сильный. Физически и морально. У нас уже бывали стычки. От них у меня остались шрамы, физические и психологические.

– Довольно. Ты действительно думаешь, что я пришел сюда обсудить изъяны нашей системы? Выслушать твое мнение? Неужели ты решил, будто мне интересно, что творится в твоем ничтожном умишке?

Я чувствую, как он ослабляет хватку, отпуская мое горло.

– Извини, – бормочу я. – Просто дело в том…

Я замолкаю в нерешительности, и он бросает на меня взгляд.

– В чем?

– Дело в Вивиан. Отец, она…

– Хватит. Я бы поостерегся ступать на эту дорожку. Вивиан – женщина властная и нетерпимая, и у тебя нет ни авторитета, ни ума, чтобы ставить под сомнение ее мотивы.

В его присутствии я снова чувствую себя ребенком.

Он подходит к окну и прикасается ладонью к стеклу. Монитор сканирует руку и предоставляет ему доступ к любым файлам и программам. Он начинает просматривать послеобеденную запись с камер наблюдения.

Быстро прокручивает кадры встречи. Передо мной мелькают знакомые сцены, только уже в ускоренной перемотке. Я вижу себя в образе Холли; Еву в костюме Матери. Она там и в то же время ее как будто нет.

– Я пришел поговорить о Еве. – Отец крутит рукой в воздухе, словно затягивает невидимый винтик, в то время как на экране чередуются кадры видеосъемки.

– Что ты хочешь узнать? – На моих глазах мать Нина умирает во второй раз за этот день. Ни один мускул не дрогнет на лице отца. Суровом и бесстрастном.

Экран переключается на другую камеру. Еву тащат к лифту. Холли гонится за ними; почти идеальная голограмма лишь слегка подрагивает во вспышках ружейных выстрелов, что гремят в комнате.

– Вот, здесь, – говорит отец, кивая на экран.

Это я. Уже не как Холли. Я настоящий. Мы оба пристально смотрим на экран, где видно, как я врываюсь в лифт и чистым ударом в челюсть вырубаю охранника. Запись приостанавливается.

– Значит, вы встретились.

Вот он. Исторический момент, по крайней мере, для меня. Запечатленный на видео. Я возвышаюсь над бесчувственным телом похитителя, она стоит на коленях рядом с ним, и впервые в жизни мы смотрим друг другу в глаза.

– Она узнала тебя? – спрашивает отец.

– Нет, – без колебаний отвечаю я.

Отец молчит.

– Нет, – повторяю я. – Во всяком случае, я так думаю.

Отец крутит запястьем, щелчком пальцев снова запуская видео. Наши записанные голоса прорезают тишину комнаты.

– Ты Хол…

– Ему нужен лед.

Отец щелкает пальцами, включая повтор.

– Ты Хол…

– Ему нужен лед.

– Ты… Хол…

Он смотрит не на меня, а прямо перед собой, поправляя тонкие очки на носу, как обычно, когда делает вид, будто обдумывает свои следующие слова.

– Думаю, мы оба знаем, что она собиралась сказать, прежде чем ты так умело перебил ее.

Я молчу.

– По вполне понятным причинам, эта запись не будет храниться в архиве. – Он скрещивает пальцы, стирая самый счастливый момент в моей жизни.

– Будь очень осторожен, Брэм, – предупреждает он. А, может, и угрожает. Трудно сказать. Он невозмутимо направляется к двери.

– Может, ты у нас и лучший пилот, но это не значит, что ты незаменим. Если будешь создавать проблемы, то, что ты мой сын, ни на что не повлияет.

За отцом закрывается дверь, и он оставляет меня наедине с моими мыслями.

15
Ева

Такое впечатление, будто в Куполе все поставлено на паузу. Опустившееся на нас облако никак не рассеивается. Неуместными кажутся смех, улыбки, трапезы – даже ничего не значащий разговор, который мог бы облегчить боль и разрядить обстановку. Убийство матери Нины заставило нас посмотреть правде в глаза и осознать, насколько высоки ставки в нашей игре; а для меня оно стало настоящим потрясением. Мало того, что я впервые столкнулась с ужасом человеческой смерти, никто из близких мне людей не уходил из жизни так страшно. Хотя я пережила потерю других Матерей – умерших в глубокой старости, – никто из них не значил для меня так много, как мать Нина. Наша связь была особенной.

Моя мама, Коринна, умерла во время родов, а моего отца, Эрни, поместили в психиатрическую клинику – он лишился рассудка после смерти моей мамы. Их отсутствие в моей жизни не вызывает у меня такой эмоциональной опустошенности, какую я испытываю с уходом матери Нины. Может, потому что эта рана совсем свежая. Или, может, потому что ее смерть взаправдашняя, ведь я видела ее своими глазами, а не услышала о ней от других, как на уроках истории.

Я помню день, когда Вивиан рассказала мне о моих родителях и о том, что с ними случилось. Я все допытывалась у Матерей, кто из них моя «настоящая» мать, и наверху решили, что пора внести некоторую ясность.

Мое рождение стало «непомерной физической нагрузкой» для тела Коринны, что неудивительно: она была старше, чем большинство женщин детородного возраста. Вивиан рассказала мне, как отчаянно они боролись за ее спасение. Она была первой за последние полвека женщиной, которая вынашивала девочку, поэтому делали все возможное, чтобы сохранить ей жизнь, но, к сожалению, она не выдержала. Мне сказали, что она умерла спокойно, держа меня в объятиях. Для меня это служит утешением, хотя в моей памяти не сохранилось никаких воспоминаний.

С отцом все иначе. Его я тоже не помню, но знаю, что он пытался меня похитить, когда мне было три года, и это привело к тому, что его полностью оградили от меня. Об этом инциденте напоминает шрам в форме полумесяца на моем запястье, оставленный отцом – шершавое пятно на коже, которое я то и дело почесываю. Наверное, по привычке. Я смутно помню тот эпизод – в памяти мало что осталось: скрип двери в темноте, рука, выхватывающая меня из постели, крики и смятение, какая-то возня, а потом его измученное лицо при виде моей окровавленной руки, когда его оттаскивали прочь. Не знаю, насколько это правда. Может, мне все это приснилось. Сны искажают, растягивают и скрывают границу между реальностью и вымыслом. Одно я могу сказать с полной уверенностью: отец снится мне почти каждую ночь.

Вивиан рассказала мне и о нем – в основном, о том, что произошло во время нашей последней встречи. Она не особо распространялась о моей родословной. Сказала только, что они хотели доверить отцу мое воспитание, но ему было слишком тяжело находиться рядом со мной. Он будто бы винил меня в смерти жены. Что ж, его можно понять. Говорили, что они жили очень счастливо до того, как Коринна забеременела мной. Видимо, это все изменило.

Вот уже три ночи я сплю с маминой тетрадкой под подушкой, но мне до сих пор не хватает смелости открыть ее. Не хочу, чтобы на ее слова ложилась тень моей нынешней душевной боли.

Во сне она часто приходит ко мне вместе с отцом, хотя я видела Коринну только на фотографиях и в видеоинтервью с ней, которые мне показывали. Она светится от счастья, любовно поглаживая живот. Из обрывков этих бесед толком не поймешь, что там обсуждают, но я просматривала их много-много раз. Я изучала их так же тщательно, как досье претендентов.

Я совсем на нее не похожа. Я – копия отца.

Мать Нина заполнила пустоту, которую оставили в моей душе родители. Невыносимо думать о том, что я больше никогда не увижу ее, и она не разбудит меня утром; меня мучает мысль о том, что я не попрощалась с ней и не поблагодарила за все, что она для меня сделала, за то, что она отдала собственную жизнь.

Когда Вивиан покинула мою комнату и оцепенение прошло, я дала волю слезам, оплакивая смерть матери Нины. Моя душа черна и тяжела, как одежды, которые мне разрешили носить.

Я в трауре.

Я скорблю в тишине своей спальни, даже не помышляя о прогулках. Просто сижу на кровати, снедаемая чувством вины и печалью.

Каждый раз, когда раздается стук в дверь, я на мгновение забываю о пережитом ужасе, ожидая увидеть мать Нину, но, наверное, пришло время оставить эту нелепую надежду и позволить ей упокоиться с миром. Вивиан сдержала обещание и разрешает нам попрощаться с матерью Ниной так, как мы хотим, выразив всю свою любовь и благодарность.

За несколько минут до начала траурной церемонии я сижу на Капле – мне нужно побыть одной. Мой взгляд прикован к облакам, когда сзади подходит Холли и садится рядом со мной.

Она не здоровается. Не пытается навязать разговор или разузнать, как я себя чувствую, чтобы они могли провести психоанализ и оценить мое душевное состояние. Она просто сидит, позволяя мне быть самой собой. Вот почему я знаю, что это она.

Он.

Брэм.

Я мысленно благодарю их за то, что позволили моей Холли прийти ко мне в самый тяжелый день моей жизни. Я не могу смотреть на нее, но мне достаточно и ее присутствия.

Молчание утешает. Это то, что мне нужно. Я закрываю глаза и вдыхаю тишину.

– Ладно, пойдем. – Хрипотца в моем голосе напоминает о том, что я почти не разговаривала все эти дни. – Нас, наверное, ждут. – Я поднимаюсь.

Сердце щемит от боли, когда я смотрю на Башню, сознавая, что иду прощаться. Я делаю медленный вдох, пытаясь остановить слезы, и поднимаю взгляд к небу.

– Я здесь, – произносит Холли так тихо, что мне кажется, будто ее голос звучит лишь в моем воображении.

Сглатывая ком, я киваю. Ее жест дорогого стоит.

Мне удается сделать первый шаг, и вот мы уже идем обратно через верхний сад, где собираются остальные Матери. Как и мы с Холли, все они в черном, со скорбными лицами, но все равно пытаются улыбаться, и мы обмениваемся объятиями. Мы едины в горе утраты.

Наконец мать Табия выступает вперед. Ее седеющие черные волосы, как обычно, убраны в низкий пучок, но сегодня в ней не чувствуется превосходства. Она скорбит вместе с нами.

Как принято на похоронах матерей, она держит в руках белый керамический горшок. Тела нет. В горшке сложены любимые вещи покойной. Мелочи, которые приносили ей радость при жизни – обычно это фотографии или украшения, сувениры из прежней жизни – запечатаны в урну, символ женской души.

– Несколько дней назад случилась ужасная трагедия, в самой страшной форме, какую только можно вообразить. – Мать Табия берет на себя тяжкую миссию, прижимая к груди урну. – И, может быть, кто-то из нас опустил руки, но мы должны помнить, что жизнь не стоит на месте. Нина познала любовь и доброту в прежней жизни, что позволило ей сеять добро здесь. Нам повезло, что она была среди нас, и мы должны почтить ее память, сохранив то, что принадлежало ей…

Пока она говорит, я думаю о матери Нине, нашем общем друге, и мне хочется освободиться от этого горя, но я слишком по ней скучаю.

Я переминаюсь с ноги на ногу, расправляю плечи, пытаясь сбросить тяжкий груз.

– … Я пускаю это по кругу. – Мать Табия окидывает темными глазами урну и приподнимает ее. – Я уверена, что большинство из вас разделяет мою боль от того, что не удалось попрощаться с нашей Ниной. Я знаю, что Ева чувствует то же самое, – говорит она, глядя на меня с грустной улыбкой. В последние три дня она регулярно навещала меня. Может, мать Табия и самая строгая из матерей и находится под влиянием Вивиан, но она хотя бы слушала меня и старалась вызволить из плена печали. – Когда этот сосуд окажется у вас в руках, – продолжает она, – подумайте о том, какой она была для вас. Поблагодарите ее. И пусть любовь, которую она излучала, светит нам всегда. – С этими словами она закрывает глаза и слегка хмурится, словно борется с собственными эмоциями, одновременно общаясь с высшим существом. Я наблюдаю за ней и вижу, как морщинки вокруг ее глаз смягчаются и разглаживаются. Покой разливается по ее смуглому лицу, и она улыбается, сверкая белыми зубами.

Она открывает глаза и передает урну матери Кади, а та уже всем остальным, по кругу. Я вижу, как на них нисходят смирение и спокойствие. Когда настает моя очередь, я робко прикасаюсь к горшку, опасаясь, что не смогу проникнуться тем утешением, которое он дает остальным. Но я принимаю его из рук матери Кимберли и прижимаю к груди. Я не помню, когда в последний раз меня обнимала мать Нина, и это печально. Было ли это утром в день ее смерти? Не могу сказать. Мы говорили о любви и об ее прошлом… Я сожалею, что не обнимала ее так часто, как в детстве. Скупилась на проявления благодарности. Надо было чаще показывать ей, как много она значит для меня.

Воспоминания о том, как она заботилась обо мне, наполняют мое сердце благодарностью и радостью. Не грустью. Меня любили. Как и ее.

Улыбка смирения трогает мои губы.

Спасибо тебе.

Прощай.

Я поворачиваюсь, чтобы передать урну дальше, но, открывая глаза, вижу, что Холли смотрит на нее с сожалением, хмуря брови.

Она не может взять урну в руки.

В тот момент я не чувствую себя победительницей, разоблачившей обман системы. Я не испытываю самодовольства от неловкости ситуации, видя, как матери бросаются к нам, чтобы исправить ошибку. Мне жалко ее, потому что она тоже имеет право попрощаться с матерью Ниной.

– Она была бы рада, зная, что ты пришла. – Мои слова чем-то напоминают утешительный приз, и я внутренне морщусь.

Она пожимает плечами и кивает, опуская глаза, что не очень характерно для Холли. Жаль, что я не могу утешить ее так же, как это делает она. Только не ее утешить, а его. Я не уверена, что знаю, где заканчивается Холли и начинается Брэм. Вот уже много лет я пытаюсь разгадать эту загадку, но встреча с ним окончательно сбила меня с толку. Он так не похож на Холли и в то же время кажется знакомым – что неудивительно, если вспомнить, сколько времени мы проводим вместе на протяжении многих лет. Я действительно знаю того, кто стоит рядом со мной, и хочу утешить. Его.

Горшок возвращается к матери Табии, и она запевает – колыбельную, которую пела мне в детстве мать Нина. Все присоединяются. Даже Холли. Я просила, чтобы эту песню включили в церемонию прощания. Она о птице со сломанными крыльями, которую выпускают на волю. Так мне хочется думать о матери Нине сегодня – как о птице, которая учится летать. Этот образ дает мне надежду и наполняет любовью.

– Спасибо всем, – говорит в конце мать Табия, взмахом руки давая понять, что можно расходиться.

– Куда она улетела? – спрашиваю я, прежде чем кто-либо успел шевельнуться.

– К своему мужу, – отвечает она.

– Я думала, он…

– Нет, – твердо произносит она, качая головой и краснея в неловкой тишине, воцарившейся вокруг. – Он будет счастлив вернуть ее обратно…

Я рада, что мать Нина вернулась туда, где осталось ее сердце. Но уже не в первый раз я замечаю пробелы в информации, которую мне подсовывают. Слишком много лжи. Наверняка кто-то думает, что это для моего же блага, чтобы защитить меня от мира, о котором я ничего не знаю, но я вдруг ощущаю себя актрисой в спектакле: я знаю только свою роль, в то время как все остальные знают свои тексты, мой и читали пьесу целиком. Я тоже хочу взять в руки сценарий и узнать, что еще скрывают от меня. Я хочу знать больше о мире, где будут рождены мои дети, и о той жизни, которая нас ждет, если мне удастся помочь возрождению человечества. Я хочу знать правду.

Когда матери расходятся по своим делам, я возвращаюсь на Каплю. В голове по-прежнему слишком много вопросов.

– Что ты думаешь о матери Нине? – спрашиваю я Холли, чувствуя, что она идет следом. Я замедляю шаг, чтобы она могла поравняться со мной.

– Она была очень доброй. – Холли вздыхает.

– Она ближе всех к моей настоящей матери. – Я бросаю косой взгляд, чтобы оценить ее реакцию.

– Понимаю. – Она кивает, поджимая губы.

– Правда? – Я перевожу взгляд с ее губ на его знакомые глаза. Заглядываю в них глубоко, как только могу, мечтая о том, чтобы голограмма растаяла, и он предстал в истинном облике. – А твои родители, какие они? Расскажи мне о них.

– Моя мама – швея, папа – учитель, – произносит она монотонным голосом, словно повторяя хорошо заученную историю. – Они очень удивились, когда…

– Мне не нужен такой ответ. – Я останавливаю ее, разочарованная продолжением лжи. – Я не об этом спрашивала. Какие твои родители? Твои.

Она резко поворачивается ко мне и произносит скороговоркой: – Моя мама ушла, когда я была маленькой. Мой отец… все контролирует. У нас сложные отношения. – Боль в ее глазах убеждает меня в том, что она говорит правду, наплевав на правила и сценарий, которым ее нагрузили.

– Жаль, что у меня такого нет.

– Ты серьезно? Одна ссора с моим отцом – и ты будешь думать по-другому, – усмехается она.

– Возможно. А, может, и нет. – Я пожимаю плечами. – Вы одной крови, ты плоть от плоти его дитя, созданное им самим… Это что-нибудь да значит.

Она выглядит удрученной и как будто собирается сказать что-то еще, но, когда мы подходим к самому краю Капли и устраиваемся на своем привычном месте, замыкается в себе.

– Родители любят своих детей просто так, бескорыстно. Хотела бы я родиться в другое время. Тогда мои, возможно, были бы со мной. – Я впервые делюсь самыми сокровенными мыслями – тоской по любви, которой никогда не знала.

Звуки музыки, доносящиеся из динамиков во внутренних помещениях, возвещают время ужина.

– Уже? – бормочу я, недовольная тем, что нельзя побыть здесь подольше.

Холли посмеивается, и я догадываюсь, что надо мной. Ужин объявляют потому, что хотят свернуть этот разговор. Разумеется, нас слушают.

– Хочешь поужинать со мной? – дерзко предлагаю я, подкрепляя приглашение взглядом. Холли много лет остается моей лучшей подругой, но я никогда не видела, как она ест. Я не сразу, но все-таки догадалась, что ее отсутствие за столом объясняется исключительно тем, что она не может потреблять пищу, как живые люди.

– Мне пора возвращаться…

– Мне пора ужинать, – говорю я.

– Да.

– И мы расстаемся.

– Ненадолго. – Она улыбается, даже не делая попыток встать.

– Что будет, если я не пойду? Все равно я не особо голодна, – говорю я.

– Я вернусь, Ева, – обещает она.

– Да… – Я искренне надеюсь, что так и будет. – Спасибо, что была со мной сегодня, – добавляю я, поднимаясь.

– Конечно. – Она медленно хлопает ресницами, грустно улыбаясь мне.

– Без тебя я бы не справилась. На самом деле я могла бы…

– Спасибо. – Она смеется.

– … но я рада, что мне не пришлось этого делать. – Я тоже смеюсь.

– Я понимаю. – Она не выглядит обиженной. – Ты и без меня со всем справишься.

– Может быть, но мне нравится, когда ты рядом, – признаюсь я, понижая голос. – Ты не такая, как другие.

– Спасибо, – бормочет она с улыбкой на идеальных губах.

Я поворачиваюсь и ухожу, чувствуя, как щеки обдает жаром. Предательский румянец. Я хватаю кубик Рубика из чаши у стеклянных дверей, где оставляю свои вещи, и спешу на ужин, упорно пытаясь не замечать «бабочек в животе».