Текст книги "Открытие сезона"

Глава двенадцатая

Не знаю точно, как это случилось, но после этого разговора наша дружеско-любовная связь с Виндхэмом стала постепенно становиться все более публичной. Какое полезное слово «связь», такое абстрактное и неопределенное, так отвечающее своему истинному смыслу. Не знаю, начались ли какие-то разговоры, потому что я первая бы услышала об этом, но у меня появилось ясное впечатление, что за мною следят.

Виндхэм часто бывал поблизости: репетировал новую пьесу. Я встречала его на улице и постоянно чувствовала, что даже из окон люди могут уловить тон наших разговоров. Это был маленький городок, и почти на каждой улице жили актеры. Каждый раз, проходя мимо театра, я наталкивалась на Виндхэма, а мадам Дон Фрэнклин однажды видела, как мы обнимаемся на лестнице в гримерную. И хотя объятия в театре не такое уж редкое дело, я поняла, что скоро об этом поползут слухи. К тому же Виндхэм дважды неосторожно звонил мне, когда Дэвид уже был дома после работы: один раз трубку взяла я и объяснила, что не могу говорить, второй раз подошел Дэвид, и Виндхэму пришлось повесить трубку. Кроме того, произошло два события.

В один из дней я гуляла в Фестивал Гарденс вместе с Флорой и кормила уток. Там я повстречалась с Виндхэмом, прогуливающимся вдоль берега реки с Эдмундом Карпентером. Виндхэм познакомил нас, и вместо того, чтобы продолжить свою беседу, они принялись развлекать нас с Флорой. Эдмунд даже купил Флоре мороженое в киоске около театра, и мы сели отдохнуть на парковую скамью, пока она ела его. Я была счастлива сидеть, ни о чем не беспокоясь, просто греясь на теплом солнышке. Во время беседы у меня сложилось твердое убеждение, что Эдмунд уже слышал обо мне, потому что относился он ко мне со смесью уважения и одновременно словно намекая на что-то. За чаем в тот же день, когда Флора увиделась с Дэвидом, они принялась болтать о «дядях», угостивших ее мороженым, но Дэвид, к счастью, пропустил все мимо ушей.

Второй случай произошел однажды вечером, когда я ожидала Дэвида возле двери на сцену: мы собирались на обед с приятелем, который специально приехал, чтобы посмотреть спектакль. Я читала объявления на зеленой доске, и только дошла до списка занятых в «Клене», когда появился Джулиан и поприветствовал меня.

– Хэлло, – сказала я. – Как ваши дела? Давненько мы не виделись.

– Все в порядке, – ответил Джулиан. – Надеюсь. Хотите фруктовую жвачку?

Я взяла жевательную резинку и спросила:

– Как дела с «Кленом»?

– И не спрашивайте, – мрачно откликнулся он, – Я понятия не имею, о чем эта пьеса. У меня там всего две строчки. Знаете, какие? Я говорю: «Самое важное, что вам надо знать: он не будет связываться с лошадьми» и «Простите, мадам, кажется, вы потеряли это в саду». Правда, смешно?

– Вы заняты в дубляже? – спросила я, угадав, что необходимо спросить об этом, и Джулиан немного просветлел:

– Я буду дублером Дона. Я выступаю его дублером в каждом спектакле, но он еще ни разу не дал мне возможности заменить его. Да этого никогда и не случится. Он здоровый, как лошадь, а послушать его, так будто вот-вот умрет. Он всегда посылает ко мне своего гримера с запиской, чтобы я заменил его после антракта, но ничего подобного ни разу не происходило.

– Бедный Джулиан. Все же, это, надеюсь, ненадолго?

– Не знаю, что я буду делать, когда уеду отсюда, наверное, мне не удастся получить другую работу.

– Так все говорят.

– Послушайте, Эмма, вы случайно не знаете дальнейших планов Виндхэма?

– Понятия не имею.

– Просто я подумал, что при случае вы могли бы намекнуть ему обо мне… говорят, в конце сезона кого-нибудь из нас возьмут в Лондон. Ничего не слышали об этом?

– Ничего, – твердо ответила я, а Джулиан подмигнул мне. Он дал мне еще одну пластинку жвачки и ушел переодеваться, но, кроме жевательной резинки, он дал мне пищу для размышлений. Кажется, моя жизнь перестала быть тайной, превратившись в объект всяких домыслов: у меня появилось ощущение, что моя связь с Виндхэмом станет достоянием гласности раньше, чем между нами действительно произойдет что-то существенное.

Но окончательным откровением для меня стало событие, никак не связанное с театром; все произошло накануне премьеры пьесы Карпентера. Вечерами Виндхэм не мог много над ней работать, так как большинство актеров было занято в представлении, поэтому он пригласил меня поужинать с ним. Возвращаться ему нужно было часам к десяти, чтобы снова прорепетировать сцену с Питером Йитсом, поэтому мы не отправились подальше, как обычно, а отъехали всего миль на семь от города: еще один симптом растущей неосторожности. В ресторанчике никто из знакомых нам не встретился, мы устроились за столиком и принялись за привычную для нас игру с заказыванием блюд и обсуждением выбора вин. Частые встречи за обеденным столом помогли нам поближе познакомиться и узнать вкусы друг друга, поэтому мы вели себя подобно старой семейной паре, отговаривая друг друга брать креветки или картофель с очаровательной заботливостью. Это место, однако, отличалось от наших обычных прибежищ: оно скорее напоминало большой сарай или амбар, украшенный седлами, вожжами и лошадиной сбруей. Заправлял всем веселый усатый военный. В меню был только бифштекс, и когда его подали, порция оказалась огромной, а вкус отдавал убоинкой. Я пожаловалась Виндхэму, который сказал, что во всем виновато мое слишком чувствительное небо, привыкшее к замороженному мясу. Я возразила, что с моим небом все в порядке, а странный привкус присутствует потому, что скотину забили, видимо, недавно. Я продолжала жаловаться на преобладание мясницких лавок в округе, а Виндхэм спросил меня, была ли я когда-нибудь на мясном рынке, и описал мне его в подробностях:

– Когда-то я часто посещал его, – сказал он, – Когда был мальчиком.

Я не стала ловить его на слове. Вместо этого я вспомнила о своих собственных посещениях окрестностей Челтенхэма, когда была ребенком, и как мы ездили верхом, подобно остальным девочкам, принадлежащим к среднему классу. Мы немного поговорили об этом и о том, почему девочкам приходится дольше привыкать к седлу, чем мальчикам, и так далее. Мы уже доели наши бифштексы и держались за руки, глядя друг на друга. Я заметила, что, как ни странно, когда-то я помнила каждую деталь лошадиной сбруи, каждую часть тела лошади и даже их болезни: хромота, надкостница, сап, ценуроз, колики и прочее. Внезапно, отведя глаза от настойчивого, пронизывающего взгляда Виндхэма, я случайно посмотрела через его плечо и увидела Мери Скотт и ее мужа, Генри Саммерса. По крайней мере, я решила, что это ее муж: надеяться на нечто иное не приходилось.

Не знаю, что именно отразилось на моем лице в тот момент, но я почувствовала, что краснею, и Виндхэм тут же спросил:

– Что случилось? Кого ты увидела?

– Никого, – ответила я. Это моя старая школьная подруга.

– Тебе лучше отпустить мою руку, – заметил он, но я вцепилась в нее еще крепче.

– Это не имеет значения.

– Где они?

– Прямо за тобой. Не оборачивайся и не смотри.

– Ты тоже не смотри на них.

– Не получается, – я попыталась перевести взгляд на скатерть.

– Кто они такие? – спросил он, и я попыталась объяснить, кто такая Мэри и что она собой представляет.

– Не понимаю, – продолжала повторять я, – не понимаю, что она делает в подобном месте. Здесь все выдержано в милом, старинном, несколько вульгарном вкусе, это совершенно ей не подходит.

– Но в чем дело? – продолжал выпытывать он, когда я рассказала о ней все. – Не вижу ничего страшного в вашей встрече, тем более, ты больше не общаешься с ней.

– Я знаю, что ничего страшного. Просто она будет шокирована. Видишь, что на мне надето? Ты знаешь, что это такое?

– Что?

– Детское платьице с передником.

– Ну и что?

– Это моя старая школьная форма. Я носила ее в шестом классе. Она кажется такой уродливой, такой дешевой и уродливой, совсем не подходящей для подобного места.

Виндхэм расхохотался.

– Хохмачка, – сказал он. – То-то я гадал, кого ты мне напоминаешь. Знаешь кого? Первую красотку института благородных девиц.

– Это Мери, – откликнулась я, не зная, смеяться или плакать, – Это она была первой красоткой, а не я. Я была отличницей, а она – первой красоткой.

– Тогда зачем ты это надела?

– Не знаю. Вещица показалась мне довольно симпатичной. Такой красивый бутылочно-зеленый цвет.

В этот момент я снова посмотрела на Мери и она встретилась со мной взглядом. Она улыбнулась и помахала рукой. На выходе мы миновали их столик. Я ненадолго задержалась, она познакомила меня со своим мужем и спросила, как я поживаю, как дети, и извинилась, что больше не навещала меня.

– Ты обязательно должна приехать к нам, – сказала она, – но, понимаю, ты постоянно занята с детьми. Возможно, легче мне будет как-нибудь заехать к тебе.

– Это будет отлично, – согласилась я, – Приезжай, пожалуйста.

– Обязательно, – сказала она. – Позвоню предварительно и приеду. А может, и вы с мужем выберетесь к нам вечером поужинать?

– С удовольствием, – повторила я и удалилась, улыбаясь. Я надеялась, что мы никогда больше не увидимся.

В машине я была мрачна и молчалива. Проехав три или четыре мили, Виндхэм нарушил тишину:

– Знаешь, в чем твоя проблема, Эмма? Тебе нравится шокировать своих школьных подруг – нравится гораздо больше, чем мое общество.

– Да, – мрачно подтвердила я, – это правда. В этом проблема всех женщин. Дешевые и вульгарные, все, что нам нужно, – это внимание. А что поделаешь?

Стояла уже середина июля. Сезон был в самом разгаре, и однажды я, идя на генеральную репетицию «Клена», поняла, что когда эта новая постановка будет запущена, Виндхэм уедет отсюда. Режиссер-постановщик обычно уезжает, когда в его помощи больше нет нужды. Ничто не могло помешать ему вернуться в Лондон, к обществу прелестных девушек. Он ничего не говорил насчет приближающегося отъезда, но это было неизбежно. Я даже желала приблизить этот момент, мечтая о возвращении к своим ежедневным обязанностям, касающимся Флоры и Джозефа, к обустройству гостиной и к итальянской грамматике. Во время генеральной репетиции наступил особенно неприятный момент, лишь усиливший мое желание избавиться от этой связи. Виндхэм, не отличающийся долготерпением, неожиданно заорал на Джулиана, который стоял на сцене и, как обычно, беспомощно озирался по сторонам:

– Ради бога, Джулиан, попытайся быть немного поживее, ты похож на испуганного кролика.

Джулиан смутился и принялся извиняться, я же ушла из театра, настолько была поражена. Слова Виндхэма были неуместно жестоки.

До премьеры мы с Виндхэмом больше не виделись. Он позвонил однажды, но я сказала, что слишком занята и повесила трубку. Мне не хотелось идти смотреть спектакль: пьеса не казалась особенно интересной. Кажется, речь в ней шла о власти: Питер Йитс играл умирающего короля, а Натали Винтер и Софи Брент – его любовницу и жену соответственно. Дэвид был любовником жены. Вся вещь была крайне заумной, абстрактной и философской. В результате за час до начала спектакля я спросила Паскаль, не хочет ли она пойти вместо меня, и отдала ей свой билет. Однако я попросила ее вернуться после окончания спектакля, чтобы я смогла пойти на прием. Эдмурд Карпентер собственной персоной устраивал этот прием в одном из крупных отелей, и мне не хотелось пропускать его. Проводя в одиночестве вечер, я думала о приемах, которые мне так нравились в Кэмбридже: разудалые вечеринки, на которых было важно говорить что-нибудь новенькое, запоминающееся, быть экстравагантной и остроумной. Эти же театральные приемы шли с ними вразрез: здесь как раз важно было не сказать ничего нового, необходимо было повторять одни и те же фразы, постоянно возносить кому-то хвалу. Конечно, Дэвид ничего этого не делал, он – грубейший из грубых, но его речь была выразительнее, чем у всех этих «дорогуш», «прелестниц» и «волшебниц».

Я не стала наряжаться, пока не вернулась Паскаль, и к тому времени, как я добралась на прием, все приглашенные были уже сильно навеселе. Эдмунд встречал меня в дверях:

– Привет, – сказал он. – Я спрашивал о вас, где вы пропадали?

– Мне просто не хотелось идти, – ответила я, забыв, что это он написал пьесу, и, опомнившись, спросила: – Как все прошло?

– Вполне прилично, вполне прилично, – сказал он. – Надеюсь, вкупе с именем Виндхэма спектакль пойдет. Если критики не очень будут нажимать. Ваш друг Виндхэм сделал неплохую работу, если хотите знать мое мнение. Этот трюк во втором акте… был очень эффектным.

– С драматической точки зрения?

– Ну да, с драматической. Я сам-то не очень связан с театральной деятельностью. Последние пять лет писал сценарии к фильмам, за это больше платят. Почему бы вам не уговорить Виндхэма заняться фильмами?

– Кажется, он однажды делал фильм.

– Да. Правда, не очень удачный. Ему следовало бы серьезнее отнестись к этому. Необходимо уговорить его.

– Не собираюсь его ни на что уговаривать.

– Почему бы нет? Из вас получилась бы интересная кинозвезда.

– Я не хочу быть кинозвездой.

– Я думал, все актрисы хотят быть кинозвездами.

– Я вовсе не актриса.

– Неужели? Забавно, а мне всегда казалось иначе. Чем же вы тогда занимаетесь?

– Трудно сказать, – ответила я, стараясь не выглядеть слишком грустной. – Правда, трудно сказать. Я просто стараюсь поддерживать себя в форме.

– В форме для чего?

– Не знаю. На всякий случай, вдруг что-нибудь подвернется.

– Вы забавная девушка. Пойдите разыщите Виндхэма, он спрашивал о вас. Думаю, он в коктейль-баре. Попросите его сделать вам коктейль.

– Ладно, – сказала я и отошла от него, спрашивая себя, что именно говорил обо мне Виндхэм Эдмунду и почему тот удивился, узнав, что я не актриса. Какие ужасные вещи говорят друг другу мужчины, когда женщин нет поблизости!

Я не стала разыскивать Виндхэма. Я просто бродила среди людей, ни с кем не разговаривая, быстро пройдя мимо Дэвида, обсуждавшего с Доном сцену застолья, и тут я наткнулась на Джулиана, сидевшего в большом кресле и державшего за руку самую молоденькую девушку из труппы, с хитрой мордашкой.

– Привет, – поздоровалась я, он поприветствовал меня и похлопал рукой по подлокотнику кресла, на который я присела, тогда он взял и меня за руку.

– Как дела? – поинтересовалась я.

– Голова пока цела, – мрачно отозвался он. – А у вас? Что вы думаете об этой пьесе?

– Я ее не видела.

– Вас не было на премьере? Зря… Довольно веселенькая вещица получилась в итоге. Я надеюсь, что она пойдет в Уэст Энде в сентябре, или я снова окажусь без работы.

– Вы кажетесь мне несколько подавленным, – заметила я.

– Я сыт по горло этим городишком, – сказал Джулиан. – Он начинает действовать на нервы. Слишком похоже на тюрьму. Чем вы занимаетесь? Вы ведь даже не работаете?

– Я ничего не делаю. Почти ничего…

– Вам это нравится?

– Не особенно.

– Все вас боятся до смерти, Эмма. Вы знали об этом? Это правда, верно, Мэйвис? – он обращался к худенькой девушке, державшей его за другую руку, которая ответила:

– Истинная правда.

– Я не особенно возражаю, – сказала я.

– Вчера я видел вашу прелестную дочку. Вы гуляли у реки в Фестивал Гарденс, кормили уток.

– Правда? А откуда вы нас видели?

– Из своей гримерной. У меня прекрасный вид из окна.

– Мне нравится гулять там. Думаю, мы перекормили уток вчера. У нас не осталось черствого хлеба, поэтому пришлось купить свежую булку и срезать с нее корку. Кажется, от свежего хлеба им может стать худо?

– Наверное, у них раздуются животы и они все утонут, бедняжки, – сказал Джулиан.

После этого мы замолчали. Я посидела с ними еще минут пять, пока глаза не начали у меня слипаться, а голова клониться на грудь. Тогда я встала и высвободила свою руку из руки Джулиана. Он едва заметил мой жест, продолжая сидеть там, его лицо выражало печаль, которая была хуже откровенных слез. Странно, как привычка выражать свои чувства публично заставляет юношу сидеть в кресле посреди комнаты и горевать во время вечеринки, а не дома в одиночестве.

Едва я покинула Джулиана, как меня перехватил Виндхэм. Увидев, что он приближается, я попыталась выскользнуть за дверь, но та вела в маленькую гостиную, и я оказалась в ловушке. Он спросил, что я думаю о пьесе, и я ответила, что меня не было на спектакле; он поинтересовался – почему, и я сказала, что мне просто не хотелось идти. Он казался мне совершенно непривлекательным: важный, набычившийся, самодовольный. И как это я могла так глупо разозлиться из-за его заявления, что он готов попытаться подцепить Софи Брент или любую другую девчонку, которая будет его слушать?.. Мы заспорили, правда, на пониженных тонах, и через пять минут я ушла, бросив на прощанье, что собираюсь отыскать Дэвида и попросить его проводить меня домой. Но мне нигде не удалось найти Дэвида. Я обыскала весь первый этаж отеля и даже поднялась наверх посмотреть, не сидит ли он где-нибудь там. Наверху я сама решила немного отдохнуть, так там было спокойно и тихо. Я села в кресло в холле. На стенах висели милые картины маслом, изображающие быков, которые мне очень понравились, и большое зеркало в золоченой раме. Пока я там сидела, из одного номера вышел постоялец и пересек коридор в сторону ванной комнаты; на нем был малиновый шелковый халат, он так тихо ступал в своих домашних шлепанцах, словно боялся доносящегося снизу шума.

Отдохнув, я снова спустилась вниз. Дэвида по-прежнему не было видно, и я решила тихонько ускользнуть, но возле самых дверей меня перехватил Эдмунд Карпентер. Он исполнял возложенные на него обязанности хозяина и весь вечер провел у дверей. Мне пришлось задержаться поблагодарить его и пожелать удачных отзывов в прессе. Он спросил меня, что я думаю о человеке, который хочет писать пьесы, а тратит свое время на написание киносценариев в теплом климате. Я пыталась придумать какой-нибудь ответ, когда появился Виндхэм.

– О, домой собрались, – воскликнул он, завидев меня. – Я провожу вас.

– Правильно, – одобрил Эдмунд, – проводите ее домой. Я про себя признала полное поражение.

– Где ваше пальто? – спросил Виндхэм.

– Я без пальто, – ответила я и вышла на улицу.

– Ты – глупый ребенок, – сказал Виндхэм, – сегодня холодная ночь, ты не можешь идти домой в одном платье.

– Попробуй, останови меня, – я быстро зашагала вниз по улочке, ведущей к моему дому. Он догнал меня и схватил за локоть.

– Это глупо, – сказал он, впиваясь в него пальцами, – ты заболеешь и умрешь.

– Перестань относиться ко мне, как к ребенку. Я не ребенок.

– Но ты ведешь себя, как ребенок. Как же иначе я могу с тобой разговаривать?

– С уважением к человеческому достоинству.

– Человеческое достоинство, – повторил он, – человеческое достоинство… Ты не знаешь, что это такое. Ты относишься ко мне, как к слепому идиоту: ужинаешь со мной, пьешь со мной, принимаешь от меня подарки и принимаешь меня за дурака. И теперь еще говоришь о человеческом достоинстве! Ты – ребенок: думаешь, что можешь брать все, ничего не давая взамен!

– Может, и так. Ничего не могу поделать.

Я вся дрожала: холодный ночной воздух проникал под мое тонкое льняное платье. Я не прислушивалась к словам Виндхэма: я торопилась домой, стремясь побыстрее оказаться в постели. Он шел рядом и продолжал упрекать меня за что-то. Я остановилась перед домом, вытащила свой ключ, отперла нашу дверь и повернулась, чтобы попрощаться:

– Спокойной ночи, уходи и оставь меня в покое, – прошептала я гневным шепотом, потому что боялась, что Дэвид не спит и, лежа в кровати, прислушивается к моему возвращению.

– Ты понимаешь, – сказал Виндхэм, – что я скоро уеду? У меня есть еще кое-какие дела, и потом все.

– Ну, все, так все, – согласилась я, – значит, настанет конец этой исключительно бесплодной связи, – и вошла в гараж. Я попыталась закрыть дверь у него перед носом, но он перехватил ее, зашел вслед за мной и собирался уже схватить меня, когда я услышала шорох и последовавший за ним грохот у себя за спиной. Я обернулась посмотреть, что это могло быть: освещение было крайне скудным, но и Виндхэм и я легко узнали Дэвида и Софи, лежащих на упаковочных ящиках у подножья лестницы. Софи вскочила на ноги, а услышанный нами грохот произвел Дэвид, запутавшийся в ящиках и пытающийся освободиться. Софи принялась застегивать молнию на платье, я заметила светящуюся белизну ее плеч. Мы все четверо застыли и смотрели друг на друга. Я была в бешенстве. Дэвид заговорил первым.

– Я думал, ты наверху, Эмма, – сказал он. – Я искал тебя на вечеринке, но ты уже ушла.

– Я думала, ты наверху, Дэвид, – эхом откликнулась я. – Я искала тебя на вечеринке, но ты уже ушел.

– Я не ожидал, что ты вдруг войдешь.

– А я не ожидала, – начала я, но замолчала, потому что не знала, чего же именно я не ожидала.

Некоторое время все молчали, потом Дэвид помог Софи застегнуть молнию на платье. Виндхэм положил руку мне на плечо, пытаясь выразить то ли сожаление, то ли преданность, то ли сочувствие, – что-то в этом роде. Помню, я посмотрела в лицо Софи и увидела, что даже в такой реальной жизненной ситуации она не умеет играть: ее лицо выражало лишь бессмысленное изумление. Я видела, что никто ничего не собирается делать, поэтому быстро взяла себя в руки и твердо сказала:

– Ну, хватит стоять и мерзнуть. Я собираюсь сейчас в кровать и меня не волнует, кто из вас проводит Софи домой, но, думаю, кому-то необходимо немедленно это сделать, – и я пошла вверх по лестнице. Мои слова вызвали приглушенный хор голосов этой троицы: «С тобой все в порядке, Эмма?», «Ты уверена, что хорошо себя чувствуешь?». Я проигнорировала их и прошла прямо в свою спальню, где первым делом включила электрокамин. Я знала, что именно Дэвид поднимется вслед за мной, хотя, было бы более резонно, если бы это сделал Виндхэм. Я сидела перед искусственным огнем, пытаясь согреться, когда вошел Дэвид.

– Они ушли? – спросила я.

– Да, они ушли, – ответил Дэвид, начиная раздеваться. Я тоже разделась, молча забралась в постель и откинулась на подушки. Дэвид тоже лег и выключил свет. Мы оба уснули прежде, чем решили, кто же первым нарушит молчание.

На следующий день, пока я завтракала, умывалась и убирала кровать, я все время думала об этом. Мне было совершенно ясно по их лицам, что для Дэвида и Софи это не было случайностью: то, что я видела, продолжалось регулярно и, очевидно, на более серьезной стадии, чем у нас с Виндхэмом. Теперь все встало на свои места: конечно, Софи всегда была поблизости, но вовсе не из-за меня, а из-за Дэвида. И ее визиты стали реже в последнее время, потому что она заполучила его. Я была полностью обезоружена ее откровенным восхищением Дэвидом: все эти замечания, типа: «Где ваш муж-красавец?», казались мне такими же ничего не значащими, как любые другие слова, слетающие с ее прелестных губок. У меня совершенно не было никаких подозрений относительно них обоих, а ведь я не считаю себя слишком доверчивой или легковерной. Просто представить себе невозможно: я еще могла понять, что Софи хочет его, но не то, что он может возжелать ее. Он всегда был таким грубо откровенным по отношению к глупости и бесталанности, а Софи была типичной соблазнительницей, которая обычно вызывала в нем лишь презрение. Никто не воспринимал ее всерьез, так почему он повел себя иначе? Я сама серьезно к ней не относилась: я снисходила до нее, я защищала ее перед другими, вроде Джулиана, Невиля или Виолы, которые смеялись над ней, я считала себя единственным человеком, который заметил в ней природную, инстинктивную обаятельность. Я вспомнила, как старалась хвалить ее и как Дэвид тогда ничего не говорил; теперь я видела, что мои слова не остались для него незамеченными. Ее постоянное присутствие льстило моему тщеславию, а поскольку я считала ее безвредной и не заслуживающей внимания, то была готова видеть в ней только хорошее.

Теперь я поняла, что недооценивала ее. Она не была безвредной, в ней было нечто, о чем я не задумывалась. Мне всегда казалось невероятным, чтобы мужчина полюбил женщину исключительно за красивые глаза или стройную фигуру. Но вот мой пример: я влюбилась в Виндхэма, которого не знала и не понимала, чья личность меня вообще не волновала.

В то утро Дэвид ушел, не сказал ни слова. Мне пришло в голову, что мы вообще с ним больше никогда не заговорим, а будем просто сосуществовать вместе в полном молчании. Такие случаи бывают. Я пыталась все время что-то делать по дому, чтобы не задумываться ни о чем, но время от времени ловила свое бледное отражение в зеркале, глядящее на меня с любопытством. И тогда я впервые поняла: в любом другом веке, кроме нашего, я была бы настоящей неудачницей, которая никогда не вышла бы замуж и в лучшем случае стала бы синим чулком или опорой церкви. В то время, как Софи Брент была бы в средние века на своем месте: созданная для интрижек, страстей и супружеской неверности. Она прекрасно чувствовала бы себя в любом веке. А я еще пыталась жалеть ее!

К обеду Дэвид так и не появился. Флора продолжала спрашивать: «Где папочка?», и я вздрагивала всякий раз, словно он меня по-настоящему бросил. Я следила за ней, сидевшей на своем высоком стульчике, и думала, что бы я делала, останься я по-настоящему одна, на одно недельное содержание.

Паскаль ушла сразу же после обеда на курсы английского языка. С ее уходом я осталась практически в одиночестве, села на кухне и заплакала. Я очень редко плачу, так что даже испугалась: я сидела, дрожа и всхлипывая, пытаясь остановиться. Флора, игравшая в гостиной, пришла посмотреть, что я делаю, и с ее приходом я попыталась собраться с силами. Я встала, решила сделать себе кофе и налила молока в кастрюльку. Когда я зажигала спичку, то сломала ноготь о коробок. Потом я пошла отнести в холодильник бутылку молока, но не посмотрела под ноги и споткнулась о кубики Флоры. Я выронила бутылку, та упала и разбилась, молоко растеклось по всему полу. Увидев это, я забыла о Флоре и снова принялась плакать. Она пробралась ко мне через осколки и лужи грязного молока и обхватила мои колени.

– Не плачь, мамочка, не плачь, – повторяла она и тоже расплакалась из сострадания.

– Все в порядке, Флора, – утешала ее я, потом разжала ее ручки и стала собирать осколки стекла. Я уговорила ее посидеть в уголке, пока я вытру молоко. Бутылка была большая, больше литра, и мне пришлось выжимать тряпку в раковину несколько раз. Я не подумала, что мелкие кусочки стекла могли запутаться в материи, и порезала руки. На ногах у меня были только сандалии, без чулок. Я до сих пор помню то ощущение, когда мои липкие пятки отрывались от кожаных подметок. Я была подавлена и угнетена этими нелепыми мелочами и стояла, размазывая по щекам разноцветные слезы, я насквозь промокла от молока, крови и слез.

Флора привела меня в чувство. Она прижалась ко мне, заплакав навзрыд. Когда в голове у меня прояснилось, я нагнулась и подняла ее на руки, она обняла меня за шею, поцеловала и попыталась вытереть мое лицо, приговаривая:

– Теперь лучше, мамочка, теперь лучше.

Ради нее я была здесь. И ради нее я успокоилась и сказала:

– Да, теперь лучше, мамочка глупая, – и пошла в ванную умыться, вымыть ноги и причесаться. Я пыталась придумать, как провести остаток дня. С двумя детьми особого выбора не было, и я решила пойти в прачечную с вещами, которые никогда не стираю дома: с постельными покрывалами. По крайней мере, это развлечет Флору: она любит прачечную. Я снесла их вниз, сложила их в сетку на коляске Джозефа, и мы тронулись в путь.

Я оставила Джо перед входом в прачечную, а Флору взяла с собой. Она хотела сама сложить все белье в машину, хотя оно было слишком тяжелым для нее, и я помогла ей, но так, чтобы она ничего не заметила. Потом я села и принялась рассматривать журнал, а Флора стала носиться по прачечной, заглядывая сквозь прозрачные дверцы машин и вскрикивая от удовольствия при виде крутящегося белья. Я тоже почувствовала себя лучше среди всех этих тихо работающих машин. Я чувствовала себя, как дома, словно я в Лондоне.

Пока я там сидела, мимо прошла знакомая девушка с корзинкой. Эта полная, с озабоченным выражением лица девушка была замужем за одним из статистов. Я улыбнулась ей, и она остановилась на минутку поболтать со мной.

Когда она ушла, я стала оглядываться по сторонам в поисках Флоры, чтобы дать ей засыпать вторую порцию стирального порошка, и боковым зрением заметила сквозь окно еще одного знакомого человека. Это была Софи Брент, которая как раз захлопывала дверцу своей машины. Я посмотрела на нее: хорошо скроенное коричневое платье, густые волнистые черные волосы, длинные загорелые ноги, красивые зрелые формы… В этот момент Флора тоже заметила ее и выбежала на улицу, крича: «Софа, Софа!». Софи обернулась, и я почти пожалела ее. Флора повела ее внутрь, и ей удалось улыбнуться и сказать:

– О, Флора, рада видеть тебя.

– Хэлло, Софи, – поздоровалась я. Она посмотрела на меня, ее лицо было печально, и даже сквозь загар было заметно, как она побледнела.

– Хэлло, Эмма, – ответила она, и мы уставились друг на друга. Потом я спросила первое, что пришло мне в голову:

– Вы часто сюда приходите?

– Довольно часто, – ответила она и принялась закладывать в машину привезенное белье.

– Я прихожу сюда, – добавила она, – когда больше нечего делать, – и я неожиданно подумала: где же тогда Дэвид? Ее ответ несколько улучшил мое самочувствие, и я решила перейти в наступление.

– Надеюсь, вы нормально добрались до дома, – сказала я, – Виндхэм проводил вас?

– Да, проводил.

– Я так и думала, – заметила я, и мы продолжали смотреть друг на друга, не зная, что сказать дальше. Для меня настоящий конфликт всегда оказывался бессловесным, поэтому я и нахожу театральную драму такой надуманной. Мы конфликтуем, потому что не можем найти общих слов, нам нечего сказать друг другу. Я знаю, что реализм – это еще не все, но для меня то, что выдумано, а не почерпнуто из реальной жизни, ничего не означает. Символы и образы, да, я слышала о них. Но мы с Софи существуем на самом деле, и наш конфликт не отличался бурными обсуждениями. Представляю, какой она меня видит: хитрая, придирчивая, чванливая, и вместе с тем чертовски умная. Вооруженная всеми этими качествами, я осуждала ее своим молчанием.

Нас отвлекла Флора: она топталась около двери, и сейчас бросилась ко мне, сказать, что Джо плачет.

Поскольку цикл машины давал мне двадцать минут свободного времени, я решила пойти прогуляться и покатать его в коляске. Софи попрощалась со мной, но возле дверей окликнула:

– Виндхэм сказал мне, что уезжает в выходные. Он собирается начать работу над фильмом, вы не знаете, о чем будет картина?

Мне показалось, что это было сказано специально, чтобы сделать мне больно и выявить мою неосведомленность, но ошиблась. Она заметила, что утром прочитала два положительных отзыва о своей роли в «Клене». Я поздравила ее с этим, и она продолжала болтать: она, мол, надеется, что мнение Виндхэма о ее таланте изменилось к лучшему и он сделает из нее кинозвезду, она даже была готова выпытать у меня (это в такой-то момент!), нет ли у меня каких-то новостей для нее. И рассчитывала она отнюдь не на мою неосведомленность, а на участие в ее судьбе.