Текст книги "Блондинка"

Тут Баки окончательно проснулся, бросился к ней, выхватил из пальцев нож:

– Норма Джин! Бож-же!

Да она, оказывается, всерьез – успела резануть ножом по руке, и теперь по ней текла кровь, опоясывала запястье ярко-красным браслетом. И Баки стоял как оглушенный, все это запомнится ему как самое страшное потрясение в жизни на гражданке, жизни заурядного американского парня, доселе вполне невинной и, казалось, незыблемой.

Баки остановил кровь кухонным полотенцем. Отвел Норму Джин в ванную, нежно промыл неглубокие жгучие раны, удивляясь, как человек, привыкший иметь дело с мертвецами, из которых уже не текла кровь, сколько их ни режь, ни коли. Он успокаивал Норму Джин, как успокаивают расстроенного ребенка, и Норма Джин продолжала плакать, но уже тише, перебесившись. Прижалась к нему и бормотала:

– Ох, Папочка, Папочка!.. Я так тебя люблю, Папочка, прости меня, я больше не буду плохо себя вести. Это не повторится, Папочка, обещаю. Ты любишь меня, Папочка, ну скажи, любишь?

И Баки целовал ее и бормотал в ответ:

– Ну конечно люблю, Малышка, ты же знаешь, что люблю. Ведь я на тебе женился!

Он смазал порезы йодом, перебинтовал запястье, нежно отвел ее, уже покорную, в спальню и уложил в постель со смятыми простынями и перевернутыми подушками. Держал ее в объятиях, тихонько покачивал, поглаживал, утешал – до тех пор, пока Норма Джин не погрузилась в сон, убаюкав себя собственными всхлипываниями, словно ребенок.

Сам же Баки еще долго лежал без сна, с открытыми глазами. Нервы были напряжены до предела, он чувствовал себя совершенно разбитым и одновременно испытывал странную, страшноватую приподнятость духа, пока часы не показали шесть и настало время от нее ускользнуть. Она спала, приоткрыв рот и тяжело дыша, словно не спала, а была без сознания. С каким же облегчением Баки пошел в душ, смыл с себя запах ее липкого тела! Умылся, побрился и отправился в неверном свете прохладного раннего утра на сборный пункт торгового флота на Санта-Каталину, доложил о прибытии и попал наконец в мир настоящих мужчин, таких же как он. Так начался второй день.

13

– Баки, дорогой, до свидания!

В конце апреля, теплым благоухающим днем, Глейзеры и Норма Джин провожали Баки в Австралию, куда он отплывал на грузовом судне под названием «Либерти». Условия контракта Баки были обговорены четко, и тем не менее никто точно не знал, когда ему дадут увольнение и он вернется в Штаты. Самое раннее – через восемь месяцев. Поговаривали об оккупации Японии. Теперь Норма Джин гордо выставит у себя в окне голубую звезду, как делали матери и жены ушедших на войну мужчин. Она улыбалась, она держалась очень храбро. Она была «очень милая, очень красивая» в синей хлопковой английской блузке, в белых лодочках на высоком каблуке, с белой гарденией в кудрявых волосах. Баки то и дело обнимал жену, и слезы катились по его щекам, и он с наслаждением вдыхал сладкий аромат цветка, тот, что будет вспоминать на судне, полном других мужчин, словно аромат самой Нормы Джин.

Все, что происходит с нами, – это история. Тут некого винить.

Но больше всех переживала в то утро не Норма Джин, а миссис Глейзер. Она рыдала, сморкалась и ныла – еще в машине, по дороге из Мишен-Хиллз до причала, откуда уходил катер на Санта-Каталину. За рулем был мистер Глейзер; Норма Джин тихонько сидела на заднем сиденье, между старшим братом Баки Джо и его старшей сестрой Лорейн. Слова Глейзеров роились у нее в голове, словно мошкара. Норма Джин сидела молча, со слабой улыбкой, ей было не обязательно слушать болтовню Глейзеров и подавать голос. Славная девушка, но тупая, как кукла. Если б не внешность, ее никто бы не замечал.

Норма Джин сидела и думала, что в нормальной семье редко бывает тишина, такая, что была у них с Глэдис. Она спокойно думала, что у нее, по сути, никогда не было настоящей семьи, и сейчас выяснялось, что и Глейзерам она тоже чужая – и это несмотря на их притворную вежливость и ее старания быть вежливой в ответ. В лицо Глейзеры всегда хвалили ее, называли «сильной», «зрелой», говорили, что она «стала Баки хорошей женой». Наверное, от Баки узнали они о ее недавних нервных срывах, которые сам он грубо называл бабскими припадками. Но при ближайшем рассмотрении Глейзеры вынуждены были благоприятно отзываться о Норме Джин. Эта девушка быстро выросла! И она, и Баки тоже.

Они приехали попрощаться с Баки Глейзером. Он предстал перед ними в матросской форме, стриженный почти наголо, отчего его мальчишеское лицо казалось изможденным. Глаза сверкали от возбуждения и страха. На щеке был порез от бритвы. В тренировочном лагере Баки пробыл совсем недолго, но уже изменился, стал старше. Он обнял рыдающую мать, потом – сестер, отца и брата, но дольше всех обнимал Норму Джин. И лихорадочно бормотал:

– Я люблю тебя, Малышка! Прошу, Малышка, пиши мне каждый день, хорошо? О, как же я буду по тебе скучать! – А потом, совсем уже тихо, жарко прошептал ей на ухо: – Большая Штуковина будет очень скучать по Маленькой Штучке, это уж точно!

Норма Джин издала странный звук, как будто хихикнула. Что, если это слышали все остальные?

А Баки уже говорил, что, когда закончится война и он вернется домой, они обязательно заведут ребенка. «Или детей, сколько пожелаешь, Норма Джин! Тебе решать. Тут ты у нас главная». А потом принялся осыпать ее поцелуями – звучными, слюнявыми и жадными, как целуются мальчишки. Глейзеры отошли в сторонку, давая возможность парочке побыть наедине. Но тем благоухающим апрельским днем на причале на Санта-Каталине вряд ли можно было найти уединение, ибо грузовое судно «Либерти» готовилось отплыть в Австралию в составе конвоя грузовых судов. Норма Джин думала: до чего же повезло, что торговый флот не входит, вопреки представлениям многих, в Вооруженные силы США. «Либерти» не являлся военным кораблем, на его борту не было бомбардировщиков, а у ее Баки – оружия. Баки не пошлют «в бой», «в самое пекло». С ним не случится того, что произошло с мужем Гарриет и многими другими мужьями. Она, похоже, была не в курсе, что на торговые суда часто нападают из-под воды и с воздуха. Любому, кто спросит, она будет отвечать так: «Мой муж не вооружен. Торговые суда перевозят только грузы».

На обратном пути миссис Глейзер сидела на заднем сиденье, рядом с Лорейн и Нормой Джин. Сняв шляпу и перчатки, она сжимала в своей руке ледяные пальцы Нормы Джин, понимая, что невестка пребывает в полной прострации. Плакать миссис Глейзер перестала, но голос ее звучал хрипло – от избытка чувств:

– Можешь переехать к нам, дорогая. Ты нам как дочь.

Война

– Ничья я не дочь. С этим покончено.

Она не стала переезжать к Глейзерам в Мишен-Хиллз. Но и в Вердуго-Гарденс не осталась. Через неделю после отплытия Баки на «Либерти» она получила работу на сборочном конвейере авиационного завода «Радиоплейн», что находился в пятнадцати милях к востоку от Бербанка. Сняла меблированную комнату в общежитии, неподалеку от троллейбусной остановки, и жила там одна. Ей исполнилось восемнадцать лет, и однажды, когда она лежала вымотанная после смены, пытаясь забыться сном, ее осенило. Она, Норма Джин Бейкер, больше не состоит на попечении округа Лос-Анджелес. На следующее утро пришла новая мысль, яркая, как вспышка молнии, озаряющая грозовое небо над горами Сан-Гейбриел: Может, поэтому я вышла за Баки Глейзера?

Среди оглушительного лязга механизмов в цеху она вспоминала, почему оказалась помолвлена уже в пятнадцать, а в шестнадцать бросила школу и выскочила замуж. И почему, в ужасе и волнении, впервые в жизни живет сейчас одна, и ей восемнадцать, и жизнь ее, по сути, лишь начинается. Она пришла к выводу, что все это из-за войны.

 
Если и нет Зла на свете,
Зато есть на свете Война.
Разве Война не Зло?
Разве Зло не Война?..
 

И вот однажды во время обеда в заводской столовой она, из суеверия не читавшая газет, случайно услышала разговор двух женщин – они обсуждали статью, напечатанную в «Лос-Анджелес таймс». На первой полосе под обычными военными заголовками был еще один, набранный более мелкими буквами, с фотографией радостно улыбающейся женщины в белом. Увидев ее, Норма Джин замерла, уставилась на газету в руке у женщины, и у нее, наверное, был потрясенный вид, и женщины начали спрашивать, что случилось. Норма Джин еле слышно пробормотала в ответ, что все в порядке. Глаза у женщин сделались как кончики ножей для колки льда, взгляды стали цепкие и подозрительные, осуждающие взгляды, потому что другим женщинам никогда не нравилась эта замужняя девчонка, замкнутая и себе на уме; застенчивость Нормы Джин они принимали за надменность; аккуратность, с которой она была одета, причесана и накрашена, – за тщеславие, отчаянные старания делать работу на совесть – за хищное женское стремление втереться в доверие к прорабу-мужчине. В смущении и растерянности она удалилась, зная, что, как только отойдет подальше, женщины начнут грубо хохотать, передразнивать ее заикание и тихий детский голос.

В тот же вечер она купила номер «Таймс» и с ужасом прочитала следующее:

ЕВАНГЕЛИСТКА МАКФЕРСОН УМИРАЕТ

ИЗ-ЗА ПЕРЕДОЗИРОВКИ СНОТВОРНОГО

Эйми Семпл Макферсон умерла! Умерла основательница Международной церкви четырехстороннего Евангелия Лос-Анджелеса, куда восемнадцать лет назад бабушка Делла отнесла крестить свою внучку Норму Джин. Та самая Эйми Семпл Макферсон, которую давно уже упрекали в мошенничестве, уверяли, что ей удалось сколотить состояние в несколько миллионов долларов, обманывая и обирая своих прихожан. Эйми Семпл Макферсон, чье имя теперь опозорено, была в свое время одной из самых почитаемых и знаменитых женщин Америки. Эйми Семпл Макферсон совершила самоубийство! Во рту у Нормы Джин пересохло. Она стояла на троллейбусной остановке, газетные строки плыли перед глазами. Не думаю, что это было каким-то знаком. Что женщина, крестившая меня, покончила с собой. Что христианская вера является чем-то вроде предмета одежды, который можно натянуть второпях, а потом так же запросто скинуть с себя и выбросить.

– Но ведь ты жена Баки! Тебе нельзя жить одной.

Глейзеры были в смятении. Глейзеры сердились и выражали решительный протест. Закрыв глаза, Норма Джин видела однообразную череду сонных дней на кухне у свекрови, среди сверкающих кастрюль и сковородок, безупречно чистого линолеума на полу, густых запахов кипящего супа, овощного рагу, жареного мяса, хлеба и выпечки. Слышала утешительную болтовню этой пожилой женщины. Норма Джин, дорогуша, ты мне не поможешь? Мелко нарезать лук, смазать противни маслом. Перемыть горы грязной посуды после воскресного обеда: соскрести остатки еды, промыть, прополоскать и вытереть насухо.

Закрыв глаза, она видела, как девушка моет посуду, – на губах улыбка, руки по локоть в желтовато-белой мыльной пене. Та же девушка, по-прежнему улыбаясь, сосредоточенно чистит ковры в гостиной и столовой, запихивает охапки грязного белья в стиральную машину, что стоит в промозглом подвале; та же девушка с неизменной улыбкой помогает миссис Глейзер развешивать белье во дворе, снимать это белье с веревок, гладить, складывать, убирать в комоды, чуланы и на полки. Та же девушка, в милом накрахмаленном платье с коротким рукавом, шляпке и белых перчатках, в туфлях на высоком каблуке, но без шелковых чулок, аккуратно рисует карандашом для бровей «швы» на икрах, чтобы казалось, что она в чулках, которые невозможно раздобыть в военное время. Идет в церковь вместе с родственниками со стороны мужа, а их жуть как много. Глейзеры. А это, должно быть… Да-да, жена младшего сына. Живет с нами, пока он на войне.

– Но я же не ваша дочь. Теперь я вообще ничья не дочь.

И все же она продолжала носить кольца Глейзеров. Искренне собиралась хранить верность мужу.

Корова больная, смотреть противно!

Хотя она жила одна в меблированной комнате в Бербанке, в грязном и людном доме, где приходилось делить ванную еще с двумя жильцами; несмотря на то что поселилась она в новом незнакомом месте, где никого не знала и где никто не знал ее, Норма Джин порой громко смеялась от счастья. Она свободна! Она одна! Впервые в жизни по-настоящему одна. Не сирота. Не приемный ребенок. Не дочь, невестка или жена. Вот это роскошь! Такое чувство, что она украла чужое счастье.

Теперь она работающая девушка. Каждую неделю приносит домой зарплату, платят ей чеком, она обналичивает чек в банке, как настоящий взрослый рабочий человек. До поступления на «Радиоплейн» она пыталась устроиться на несколько мелких, не состоящих в профсоюзе заводиков, но ей везде отказывали – из-за отсутствия опыта, а также потому, что слишком молода. Да и на «Радиоплейн» поначалу тоже отказали, но тут Норма Джин проявила настойчивость. Прошу, дайте мне шанс! Пожалуйста! Норма Джин была в ужасе, сердце ее ушло в пятки, но она, привстав на цыпочки и выпрямив спину, чтобы казаться выше, чтобы все увидели, какое у нее замечательное, здоровое и крепкое тело, упрямо стояла на своем. Я з-знаю, что смогу! Я с-сильная. Я никогда не устаю. Честное слово!

Ее взяли, и оказалось, что Норма Джин говорила правду: мигом освоилась с работой на конвейере, с механическими, как у робота, движениями, ведь движения эти похожи были на повседневную работу по дому; только теперь она была в шумном мире, полном других людей. Здесь, если усердно работать, тебя сочтут сообразительнее остальных, оценят выше, чем других работников. И все это – под недреманным оком прораба, а у него над душой стоит управляющий заводом, а над ним – начальники, которых знают лишь по имени, и имена эти не произносят вслух простые смертные, вроде Нормы Джин. Возвращаясь на троллейбусе домой после восьмичасовой смены, пошатываясь от усталости, Норма Джин с детской жадностью подсчитывала в уме заработанные деньги, меньше семи долларов, если учесть все налоги и страховые взносы, но зато ее, личные, и она могла потратить эти деньги или отложить, если получится.

Она возвращалась в свою тихую комнатку, где ее никто не ждал, кроме Волшебного Друга в Зеркале. Приходила с легкой головной болью, голодная, но зато ей не надо было готовить огромных сложных блюд для прожорливого мужа. И ужин ее чаще всего состоял из разогретого консервированного супа «Кэмпбелл»[38]38
  «Кэмпбелл» – компания по производству пищевых продуктов, ведет свою историю с 1869 г.


[Закрыть]. Каким же восхитительно вкусным казался ей этот горячий суп, а еще, быть может, кусок белого хлеба с вареньем, банан или апельсин, стакан теплого молока. Потом она падала на кровать, на узкую койку с тоненьким, в дюйм, матрасом. Снова девичья постель. Норма Джин надеялась, что устала как следует и что ей ничего не приснится, и ей зачастую и правда ничего не снилось.

Но иногда в своих снах она подолгу бродила по неожиданно длинным и незнакомым коридорам сиротского приюта, а потом вдруг оказывалась на посыпанной песком детской площадке (та была забытой, но знакомой) и качалась там на качелях, а за проволочной сеткой кто-то был. Кто? Неужели он? Неужели за ней пришел Темный Принц? Ей никак не удавалось разглядеть, узнать того человека. Еще она иногда бродила по Ла-Меса в одних лишь трусиках, искала дом, где жили они с мамой, и никак не могла его найти, и не в силах была произнести вслух волшебное слово, которое бы привело к этому дому: АСЬЕНДА. Она была девочкой из сказки, начинавшейся со слов «жила-была». Она была Нормой Джин, искала свою маму и в то же время осознавала, что она давно уже не маленькая девочка, она замужняя женщина. И потайное место между ногами было отдано в чужое распоряжение и окровавлено, а получил его Темный Принц.

Сердце мое было разбито. Я все плакала и плакала. Когда он ушел, стала думать: как же наказать себя за то, что совершила? Ведь те порезы на руке быстро зажили, потому что здоровье у меня отменное. Живя одна, она вдруг обнаружила, что нет нужды менять полотенца чаще чем раз в неделю и постельное белье тоже, а то и реже. Ибо не было рядом потного и пылкого молодого мужа, который бы его пачкал. Сама Норма Джин была чистюлей, без конца умывалась и принимала ванну, без конца стирала и перестирывала вручную свои ночнушки, нижнее белье и хлопчатобумажные чулки. Ковра у нее в комнате не было, а стало быть, и щетка для ковра была не нужна; раз в неделю она одалживала у домовладелицы швабру и всегда возвращала ее аккуратно и в срок. У нее не было ни плиты, ни духовки, которые надо держать в чистоте. Не считая подоконников, в комнате почти не было поверхностей, на которых оседала бы пыль, а потому ходить с тряпкой не было особенной необходимости. (Она вспоминала Старину Хирохито и довольно улыбалась. Наконец-то она от него сбежала!) Съезжая с квартиры в Вердуго-Гарденс, она оставила почти все вещи Глейзерам, пусть забирают и держат у себя дома. Считалось, что Глейзеры будут «хранить» эти вещи до возвращения Баки. Но Норма Джин знала, что Баки никогда не вернется.

Во всяком случае, к ней.

Если б любил ты меня, ни за что бы не бросил.

Если оставил меня, значит совсем не любил.

Если не считать того, что за океаном убивали и калечили людей, что мир полнился дымящими развалинами, Норме Джин нравилась война. Война была столь же постоянна и надежна, как чувство голода или сон. Война всегда была. О войне можно было заговорить с любым незнакомцем. О войне без устали трещали по радио. Война была сном, который снился всем без исключения. Во время войны невозможно быть одиноким. С того самого дня, с 7 декабря 1941 года, когда японцы разбомбили Пёрл-Харбор, несколько лет никто не чувствовал одиночества. В троллейбусе, на улице, в магазине, на работе в любое время вы могли спросить встревоженно, настойчиво или как бы между прочим: Ну, что там сегодня? Ибо всегда что-то происходило или должно было произойти. В Европе и на Тихом океане постоянно «велись» сражения. Новости были или плохие, или хорошие. И вы ликовали в унисон с собеседником или печалились вместе с ним. Чужие люди плакали друг у друга на плече. Все обратились в слух. У каждого было свое мнение.

В сумерках, словно подступающее сновидение, мир тускнел для всех и каждого. Наступило волшебное время, думала Норма Джин. Фары автомобилей были затенены, запрещалось зажигать свет в комнатах без плотных штор, в витринах лавок и магазинов. Оглушительно ревели сирены воздушной тревоги. Предупреждения были ложными, на всякий случай, ибо вторжение казалось неизбежным. Всегда можно было пожаловаться на нехватку продуктов или других товаров. Ходили слухи о черном рынке. Норма Джин, в рабочем халате, слаксах, блузке и свитере, с аккуратно убранными под косынку волосами, вдруг с удивлением обнаружила, что способна без труда заговорить с совершенно незнакомым человеком. В присутствии родственников мужа она робела, заикалась, такое случалось даже в разговоре с мужем, если он бывал в дурном расположении духа. Но с дружелюбно настроенными незнакомцами, а они все по большей части были настроены очень дружелюбно, Норма Джин почти не заикалась.

Особенно дружелюбны были мужчины. Норма Джин видела, что мужчин к ней тянет, всех, даже годившихся ей в дедушки. Она узнавала этот теплый пытливый взгляд, он говорил о желании и служил Норме Джин утешением. Пока она находилась в общественном месте. Стоило кому-то спросить, не желает ли она пообедать, сходить в кино, Норма Джин тут же молча показывала на кольца. И если ее спрашивали о муже, отвечала тихо:

– Он за океаном. В Австралии. – Порой она слышала собственный голос: – Пропал без вести в Новой Гвинее. – А иногда: – Погиб в битве за Иводзиму.

По большей части незнакомцы говорили о том, как война повлияла на их жизнь. Скорее бы она закончилась, эта чертова война, с горечью говорили они. А Норма Джин думала про себя: Лучше никогда бы она не кончалась.

Ибо она получила место на заводе только из-за нехватки мужской рабочей силы. Только во время войны могли появиться женщины-дальнобойщики, женщины-кондукторы в троллейбусах, женщины-дворники, женщины-крановщики, даже кровельщики, маляры и садовники. Да и вокруг, куда ни глянь, полно женщин в форме. По подсчетам Нормы Джин, на одного мужчину на заводе «Радиоплейн» приходилось по восемь-девять женщин. Не считая, разумеется, управленцев, там женщин не было. Войне она была обязана своей работой, своей свободой. Благодаря войне она получала зарплату и, проработав на заводе всего три месяца, уже добилась повышения и надбавки – двадцать пять центов в час.

Она так ловко управлялась на конвейере, что ее отобрали для более сложной работы – покрывать фюзеляжи самолетов жидким аэролаком. Вонь в этом цеху стояла чудовищная, от нее постоянно тошнило. Казалось, она проникает в череп и в мозгу пляшут крохотные пузырьки, подобные пузырькам шампанского. Вся кровь отливала от лица Нормы Джин, перед глазами плыло.

– Пойди глотни свежего воздуха, Норма Джин, – говорил добросердечный начальник цеха, но Норма Джин тут же отвечала:

– Нет времени! У меня нет времени! – Смеялась и вытирала глаза. – Некогда! – И чувствовала, что и с языком творится что-то странное, – казалось, он с трудом умещается во рту.

Она боялась не справиться с новой работой: вдруг снова переведут на конвейер или вовсе уволят и отправят домой? Ведь дома у нее не было. Потому что муж ее бросил. Корова больная, смотреть противно! Она обязана справиться. И справится. В конце концов начальник брал ее под руку и выводил из красильного цеха, и Норма Джин, стоя у раскрытого окна, жадно глотала свежий воздух, но почти тотчас же возвращалась к работе, настаивая, что с ней все в порядке. Руки ее двигались ловко и проворно, умение росло не по дням, а по часам, и постепенно она начала привыкать к химическому запаху. Как ей и обещали: «Со временем ты и чувствовать его перестанешь». (Но она знала, что и волосы, и одежда насквозь пропитались этой вонью. Приходилось каждый день тщательно мыться и проветривать одежду.) Ей не хотелось думать, как пары аэролака проникают в кожу, легкие, мозг.

Она гордилась столь быстрым продвижением по службе, гордилась прибавкой, надеялась, что скоро ее снова повысят. И снова дадут прибавку. Начальник считал ее старательной, исполнительной, серьезной молодой женщиной, которой можно доверить серьезную работу. Выглядела она совсем еще девчонкой, но не вела себя как девчонка. Нет, только не на заводе, производящем бомбардировщики, которые полетят за линию фронта. Иногда происходящее в цехе напоминало ей гонку, и она была бегуньей, участницей этой гонки. В школе она бегала быстрее многих девочек, участвовала в соревнованиях и даже получила медаль. Норма Джин гордилась этой медалью, а потом отослала ее в Норуолк Глэдис. Глэдис не ответила. (Во сне Норма Джин видела Глэдис – будто бы та приколола медаль к воротничку зеленого больничного халата. А может, так оно и было по-настоящему? Нет, Норма Джин ни за что не сдастся! И она не сдавалась.)

Тем ноябрьским утром, напыляя аэролак и подавляя приступы головокружения, она боялась, что у нее раньше времени начнутся месячные. Она даже захватила на работу аспирин, столько, сколько отваживалась принимать, на случай спазмов, зная, что поступает неправильно, что исцеление не наступит, если пойти на поводу у собственной слабости, и даже в этом случае придется взять день-другой больничного, к стыду и позору. Тем ноябрьским утром она напыляла лак и изо всех сил старалась прогнать тошноту и не потерять сознания, но мешали крохотные пузырьки, закипавшие в голове сильнее обычного. И вдруг она улыбнулась, ибо перед ней возникло бредовое и восхитительное видение.

Темный Принц в строгом черном наряде. И Норма Джин, она же Принцесса-Блондинка, в длинном белом платье из мерцающего материала. Рука об руку шли они по пляжу и любовались закатом. Волосы Нормы Джин развевались по ветру. То были платиновые волосы Джин Харлоу, которая умерла, как говорили, только потому, что ее мать, исповедующая Христианскую науку, отказалась вызвать врача к смертельно больной двадцатишестилетней женщине. Но Норма Джин знала – все это ложь, потому что умереть человек может только по собственной слабости, а сама она не собиралась проявлять слабость. Принц остановился и накинул ей пиджак на плечи. Нежно поцеловал в губы. Заиграла музыка, романтичная, танцевальная. Принц с Нормой Джин начали танцевать, но вскоре Норма Джин удивила своего возлюбленного. Скинула туфли, и ее босые ступни утонули в сыром песке, и до чего же восхитительное то было ощущение, танцевать босиком, когда у ног разбиваются волны прибоя! Принц смотрел на нее удивленно, потому что не видел в своей жизни женщины прекраснее. Смотрел и смотрел, а Норма Джин вдруг вырвалась из его объятий, подняла руки, и они превратились в крылья, и вся она вдруг превратилась в красивую большую птицу с белым оперением и взлетала все выше и выше в небо, пока Принц не превратился в застывшую на пляже крохотную точку. Вокруг него разбивались пенные волны, а он провожал ее тоскливым взглядом, понимая, что потерял навсегда.

Тут Норма Джин очнулась, подняла глаза от рук в перчатках, сжимающих канистру с аэролаком, и увидела в дверях мужчину. Это был Темный Принц с фотоаппаратом в руках.