Текст книги "Блондинка"

Дочь и мать

Я до сих пор не гордилась собой. Все ждала, когда начну гордиться. Она посылала тщательно выбранные снимки из «Пэрейд», «Фэмили серкл» и «Колльерс» Глэдис Мортенсен, в психиатрическую больницу. Нет, провокационных снимков из «Фафф», «Фикс», «Свонк» и «Пикс» среди них не было. На всех фотографиях была полностью одетая Норма Джин – то в свитере ручной вязки, то в джинсах и клетчатой ковбойке, с волосами, заплетенными в косы, как у Джуди Гарленд в фильме «Волшебник из страны Оз», и она стояла на коленях рядом с двумя одинаковыми барашками и, счастливо улыбаясь, поглаживала их по мягкой белой волнистой шерстке. Или же она представала в образе старшеклассницы (из серии «Снова в школу»), и на ней были плиссированная юбка в красную клетку, белая водолазка с длинным рукавом, двухцветные кожаные туфли, короткие белые носочки, а ее медово-золотистые волосы были собраны в пышный конский хвост. Она улыбалась и махала рукой человеку по ту сторону фотоаппарата: «Привет!» Или «Прощай!».

Но Глэдис ни разу не ответила.

– С чего бы мне переживать? Вот я и не переживаю.

Ей начал сниться один и тот же сон. А может, он снился ей всегда, только она его не помнила. Между ногами у меня рана. Глубокий порез. Да, именно так, порез. Глубокая рана, пустота, из которой вышла вся кровь. Был и другой вариант этого сна, который она называла «сном о ране», и в этом сне она снова была маленькой девочкой, и Глэдис опускала ее в горячую воду, от которой валил пар, и обещала как следует вымыть ее, и «все тогда будет у нас хорошо», и Норма Джин безнадежно цеплялась за руки Глэдис, и хотела вырваться, и одновременно боялась, что мать ее вдруг отпустит.

– Пожалуй, мне не все равно. И это следует признать!

Теперь она зарабатывала деньги, много денег – и в агентстве Прина, и по контракту на Студии. Она начала навещать Глэдис в психиатрической больнице в Норуолке. Из телефонного разговора с лечащим врачом выяснилось, что Глэдис Мортенсен «поправилась почти настолько, насколько это вообще возможно». За десять лет со дня госпитализации пациентка неоднократно проходила шоковую терапию, что помогло свести до минимума «маниакальные припадки». Сейчас же она сидит на сильнодействующих медикаментах, помогающих побороть вспышки «возбуждения» и «депрессии». Согласно больничным записям она уже довольно давно не пыталась причинить вреда ни себе, ни окружающим.

Норма Джин взволнованно спросила врача, не считает ли он, что ее визит к матери может оказаться «огорчительным», на что психиатр ответил:

– Огорчительным для кого, мисс Бейкер? Для вас или вашей матери?

Норма Джин не видела маму десять лет.

Но сразу узнала ее, худую блеклую женщину в блеклом зеленом халате с неровно подшитым подолом. Или, может, пуговицы на халате были застегнуты неправильно?

– М-мама?.. О мама! Это я, Норма Джин!

Позже Норме Джин, робко обнявшей мать (та не ответила на объятие, но и не сопротивлялась), стало казаться, что обе они тогда разрыдались. На деле же рыдала только Норма Джин, сама удивляясь той буре эмоций. Когда я только начала брать уроки актерского мастерства, заплакать никак не получалось. После Норуолка я могла заплакать в любую секунду.

Они сидели в зале для посетителей, среди посторонних людей. Норма Джин смотрела на маму и улыбалась, и улыбалась снова. Она вся дрожала и не в силах была отдышаться. И еще, к стыду своему, почувствовала, что морщит нос, – потому что от Глэдис скверно пахло. Кислым дрожжевым запахом немытого тела.

Глэдис оказалась меньше ростом, чем думала Норма Джин, – не выше пяти футов трех дюймов. На ногах зловонные войлочные шлепанцы и грязные короткие носки. На зеленой ткани халата, под мышками, темные полукружия пота. Одной пуговицы не хватало, и воротник халата открывал плоскую впалую грудь и дряблую шею, виднелся также край застиранной белой комбинации. Волосы у Глэдис тоже поблекли, приобрели серовато-пыльный оттенок и торчали клочьями, как перья у встрепанной птицы. А лицо, некогда такое живое, подвижное, казалось невыразительным и плоским, кожа обвисла и покрылась морщинками, как смятый комок бумаги. Мало того, Глэдис, наверное, выщипала себе брови и ресницы, и глаза ее были голые, маленькие, водянистые, бесцветные и смотрели недоверчиво. Некогда роскошные, роковые, соблазнительные губы истончились, рот походил на хирургический разрез. Глэдис можно было дать и сорок, и все шестьдесят пять. Ох, да она вообще могла оказаться кем угодно! Любой незнакомицей.

Если, конечно, не считать того, что медсестры нас сравнивали. Просто не спускали с нас глаз. Кто-то сказал им, что дочь Глэдис Мортенсен работает фотомоделью, снимается для обложек журналов. Вот им и хотелось посмотреть, похожи ли дочь и мать.

– М-мама? Я тебе кое-что привезла.

Эдна Сент-Винсент Миллей, «Избранное», небольшой томик стихов в твердом переплете, она купила его в букинистической лавке в Голливуде. Неземной красоты вязаная шаль цвета голубиного крыла, тонкая, как паутинка. Подарок Норме Джин от Отто Оси. И прессованная пудра в коробочке из черепахового панциря. (О чем только думала Норма Джин? Ведь в пудренице было зеркало! И одна из медсестер, самая глазастая, тут же заметила это и сказала Норме Джин, что подобные вещи дарить нельзя. «А не то разобьет и сделает осколком что-нибудь нехорошее».)

Зато Норме Джин разрешили погулять с мамой в саду. Глэдис Мортенсен достаточно поправилась, чтобы заслужить такую привилегию. Исполнительно и неспешно шагали они по дорожке. Глэдис шаркала распухшими ногами в драных войлочных шлепанцах, и Норма Джин не могла удержаться от мысли, что все это похоже на черную комедию. Да кто она вообще, эта грязная больная старуха, играющая роль Глэдис, матери Нормы Джин? Как прикажете относиться к ней – смеяться или плакать? Неужели это Глэдис Мортенсен, всегда легкая на подъем, подвижная, человек без тормозов? Норме Джин хотелось взять мать под руку, худую, дряблую, но она не решилась. Испугалась: что, если мать отшатнется от нее? Ведь Глэдис терпеть не могла, когда к ней прикасались. Во время ходьбы дрожжевой запах усилился.

Она гнила заживо. Медленно, постепенно. Я всегда буду мыться, держать свое тело в чистоте. Буду чистой! Такого со мной никогда не случится!

Наконец они оказались в саду, под солнцем и свежим ветром. Норма Джин воскликнула:

– Хорошо-то как, мама!

Голос ее звучал странно, тонко, по-детски.

Она едва сдерживала желание бросить эту ношу и бежать отсюда, бежать!

Норма Джин беспокойно поглядывала на скамейки с облупленной краской, на выжженную солнцем серо-коричневую траву. Вдруг ее охватило чувство, что она бывала здесь прежде. Но когда? Ведь она ни разу не навещала Глэдис в больнице, и, однако, место это было ей знакомо. Может, Глэдис мысленно общалась с ней, ну, допустим, во сне? Ведь у нее и прежде, когда Норма Джин была совсем маленькой, были такие способности. Норма Джин была уверена, что уже видела эту лужайку за западным крылом старого здания из красного кирпича, эту мощеную дорожку с указателем «Доставка». Чахлые пальмы, недоразвитые эвкалипты. Слышала сухой шелест пальмовых листьев на ветру. Души мертвых. Хотят вернуться. В воспоминаниях Нормы Джин больничный двор казался просторным, холмистым и расположен был не в перенаселенном городском районе, а в калифорнийской сельской местности. Но небо было в точности таким же, каким она его запомнила, – ярко-синим, с белыми клочьями облаков, которые нес ветер, дувший с океана.

Норма Джин собралась было спросить мать, куда та хочет идти, но не успела. Не говоря ни слова, Глэдис отошла от дочери и зашаркала к ближайшей скамейке. Осела на нее, сложившись, словно закрытый зонтик. Скрестила руки на узкой груди, сгорбилась, как будто мерзла от ветра. Или от негодования? Глаза с тяжелыми веками, совсем как черепашьи. Сухие бесцветные волосы раздувает ветер.

Нежным и быстрым движением Норма Джин накинула ей на плечи голубино-серую шаль:

– Ну, теперь тебе теплее, мама? Знаешь, эта шаль смотрится на тебе просто прекрасно!

Ей показалось, что голос ее звучит фальшиво. Улыбаясь, Норма Джин уселась рядом с Глэдис. Она слегка нервничала – так бывает, когда участвуешь в съемках сцены, но слов тебе не дали и приходится импровизировать. Она не решилась сказать Глэдис, что эта шаль – подарок от мужчины, которому она не доверяла. От мужчины, которого и обожала, и боялась. От мужчины, ставшего ее спасителем. Он фотографировал ее в «провокационных позах», с этой же шалью, кокетливо наброшенной на обнаженные плечи; а еще на Норме Джин было тогда алого цвета платье без лямок, сшитое из новомодного синтетического стрейча. Надела она его без лифчика. Соски натерли льдом («Старый трюк, но работает безотказно» – так говорил Оси), и они торчали под тканью, как виноградины. Этот снимок предназначался для нового журнала под названием «Сэр!», владельцем которого был Говард Хьюз.

Отто Оси клялся и божился, что специально купил эту шаль, и то был первый и единственный его подарок Норме Джин. Она же подозревала, что фотограф просто нашел ее где-то – допустим, на заднем сиденье незапертого автомобиля. Или же забрал у одной из других своих девушек. Отто Оси называл себя «марксистом-радикалом» и считал, что настоящий художник имеет полное право экспроприировать все, что ему понравится.

Интересно, что бы сказал Отто Оси, увидев Глэдис?

Он бы сфотографировал нас вместе. Но такого никогда не будет.

Норма Джин спросила Глэдис, как она себя чувствует, и та в ответ пробормотала нечто нечленораздельное. Норма Джин спросила, не желает ли Глэдис как-нибудь приехать к ней в гости.

– Доктор сказал, ты можешь навестить меня в любое время. Ты «почти поправилась», так он сказал. Можешь даже переночевать или приехать на день.

Норма Джин снимала крохотную меблированную комнатку с одной кроватью. Интересно, где тогда она будет спать, ведь кровать придется уступить Глэдис?.. Или они будут спать вдвоем на этой кровати? Тут Норма Джин вспомнила, что ее агент И. Э. Шинн предупреждал: никому не говорить, что «у матери не все в порядке с головой». «К тебе это прилипнет».

Но Глэдис, похоже, не собиралась принимать приглашение дочери. Лишь невнятно буркнула что-то в ответ. Норма Джин решила, что мать рада приглашению, пусть даже не готова сказать «да». Она крепко сжала худенькую сухую и безвольную руку Глэдис в своей:

– О мама! Сколько же времени п-прошло! Знаешь, мне так жаль.

Разве могла она сказать Глэдис, что так долго не решалась навестить ее потому, что была замужем за Баки Глейзером? Она ужасно боялась этих Глейзеров. Боялась суда Бесс Глейзер.

Дрожащей рукой Норма Джин достала из сумочки «клинекс» и промокнула глаза. Даже в свободные от работы дни она обязана была подкрашивать глаза и ресницы темно-коричневой тушью, ибо девушка, нанятая агентством Прина, всегда должна безупречно выглядеть на людях. Она боялась, что тушь размажется и потечет по щекам грязными полосками. Волосы у нее теперь были светлее, медово-каштановые, и волнистые, а не кудрявые. Тугие девичьи завитки и локоны «исключались», в агентстве сочли, что с ними она похожа «на дочь какого-нибудь охламона, оуки»[41]41
  Оуки – прозвище фермера из штатов Оклахома и Арканзас, введено в литературный язык Дж. Стейнбеком в романе «Гроздья гнева». Первоначально имело пренебрежительный оттенок.


[Закрыть], которая прихорошилась перед поездкой в местный универсам.

И разумеется, были правы. Отто Оси говорил ей то же самое. Эти редкие брови, эта манера держать голову, дешевая одежда, даже то, как она дышала, – все это никуда не годилось. Все это нужно было подровнять. (Что это ты с собой такое сделала, а? – спросил Баки в первом своем увольнении. – Кого, черт возьми, пытаешься из себя изобразить? Шикарную девицу? – Он был обижен и зол. И еще ему было стыдно перед семьей. Ни один из Глейзеров никогда не разводился. Никого из Глейзеров не бросала жена.)

Норма Джин говорила:

– Я посылала тебе фотографии со свадьбы, мама. Так вот… должна сказать тебе… я больше не замужем. – И она подняла левую руку, слегка дрожащую и уже без колец. – Мой м-муж, мы были так молоды… так вот, он решил, что больше не хочет… – Будь то сцена из кино, только что разведенная молодая жена непременно разрыдалась бы, а мать бросилась бы ее утешать, но Норма Джин знала, что такого не будет, а потому не позволила себе плакать. Понимала, что ее слезы только огорчат или рассердят Глэдис. – Н-нельзя же л-любить человека, который тебя не любит, правда, мама? Потому что если по-настоящему любишь кого-то, ваши две души как будто сливаются в одну, и Бог, Он в вас обоих… Но если он не любит… – Тут Норма Джин умолкла, она не совсем понимала, что собиралась сказать.

Она же когда-то любила Баки больше жизни! Однако эта любовь иссякла. Она надеялась, что Глэдис не станет расспрашивать ее о Баки и разводе. И Глэдис ни о чем не спрашивала.

Они сидели на забрызганной солнцем скамейке, тени облаков проносились над ними, словно быстрокрылые хищные птицы. В саду этим ясным свежим днем гуляли и другие пациенты. Интересно, подумала Норма Джин, как они относятся к Глэдис, ведь она держится так надменно? Жаль, что Глэдис не захватила с собой книжку стихов. Наверное, оставила ее в зале для посетителей. Ведь они могли бы почитать стихи вместе! То были самые счастливые воспоминания о детстве, когда Глэдис читала ей стихи. И еще – те волшебные, долгие воскресные прогулки по Беверли-Хиллз и Голливудским холмам, поездки в Бель-Эйр, Лос-Фелис. Особняки звезд. Глэдис знала этих мужчин и женщин, многих из них. Она даже бывала в гостях в некоторых из тех шикарных домов, приходила туда в обществе красавца-актера, отца Нормы Джин.

А теперь настал мой черед!

Благослови меня, мама.

Если бы отец все еще был жив, жил бы в Голливуде, если бы Глэдис выписали из больницы (почему бы и нет?), если бы она поселилась с Нормой Джин и если бы карьера Нормы Джин «пошла на взлет», в чем не сомневался мистер Шинн… От этих радужных перспектив у Нормы Джин кругом пошла голова, как бывало по ночам, когда она просыпалась в насквозь промокшей ночнушке на насквозь промокшей простыне.

Порывшись в сумочке, битком набитой всякой всячиной (маленький косметический набор, гигиенические прокладки, дезодорант, английские булавки, витаминки, монетки и дешевая записная книжка, на случай, если вдруг придет интересная мысль), Норма Джин извлекла конверт с последними ее снимками для разных журналов. Причем в исключительно «приличных» позах, ничего вульгарного, никакой дешевки. Она специально захватила их с собой, чтобы не спеша, по одному, выкладывать перед удивленной матерью и смотреть, как взгляд ее постепенно наполняется гордостью и восхищением.

Но Глэдис лишь буркнула: «Ха!» – и продолжала смотреть на фотографии, и по лицу ее ничего нельзя было понять. Тонкие бескровные ее губы, казалось, стали еще тоньше. Позже Норма Джин подумала: Может, поначалу она подумала, что на снимках она сама? Еще девушкой?

– О м-мама, весь прошлый год прошел просто потрясающе, п-просто чудесно, п-прямо как в сказке бабушки Деллы! Иной раз мне даже не верится. Я стала моделью! У меня контракт со Студией! Ведь и ты тоже когда-то работала на Студии. Теперь я могу зарабатывать на жизнь тем, что меня снимают. Знаешь, это самая легкая работа на свете!

Зачем говорила она все это? Ведь на самом деле вся ее жизнь была тяжелый труд. От беспокойства она часто страдала бессонницей, нервы всегда были на пределе. Все это выматывало куда больше, чем работа на авиазаводе; все это походило на ходьбу по высоко натянутому канату – без страховки и у всех на виду, под оценивающим взглядом фотографа, клиента, агентства, Студии. Эти чужие глаза, они были всесильны, наделены жестокой властью смеяться над ней, издеваться, выгнать ее, уволить, вышвырнуть, как собаку, одним пинком. Отправить обратно, в пучину забвения, из которой она только-только начала выбираться.

– Можешь оставить себе, если хочешь. Это к-копии.

Глэдис снова буркнула что-то невнятное. И продолжала смотреть на фотографии, которые показывала ей Норма Джин.

Как ни странно, на каждом снимке Норма Джин выглядела совершенно по-другому. Была то по-девичьи застенчивой, то шикарной, то простушкой, то искушенной женщиной. Воздушной, сексуальной. То моложе, то старше своего возраста. (Кстати, сколько же ей теперь? Норма Джин напряглась и вспомнила – всего-то двадцать!) Волосы то распущены, то собраны в пучок. То смотрит нахально, то заигрывает, то задумчива и печальна, то во взгляде читается откровенное желание. То она весела и задириста, как мальчишка, то держится с достоинством светской львицы. Здесь она миленькая. Здесь хорошенькая. Здесь просто красавица. Свет то беспощадно высвечивает каждую ее черточку, то затеняет, словно на картине.

На одном из снимков, которым она особенно гордилась (сделал его не Отто Оси, а фотограф со Студии), Норма Джин была одной из восьми молодых женщин, подписавших в 1946-м контракт со Студией. Расположились они в три ряда, стояли, сидели на диване и на полу. Норма Джин мечтательно смотрела куда-то в сторону от камеры, губы разомкнуты, но не улыбаются. Остальные ее конкурентки улыбались прямо в камеру, разве что не умоляли: Взгляни на меня! Взгляни! Только на меня! Мистеру Шинну, агенту Нормы Джин, не нравился этот снимок, потому что она была одета менее броско, чем остальные. На ней была белая шелковая блузка с глубоким V-образным вырезом и пышным бантом. Такие блузки носят обычно благородные девицы из приличных семей, а не секс-бомбы на пинап-фотографиях. Правда, Норма Джин сидела на ковре по-турецки, скрестив ноги и широко расставив колени, – так усадил ее фотограф, чтобы видны были ноги в шелковых чулках. Но притом на ней была темная юбка, и руки она сложила так, чтобы прикрыть нижнюю часть тела. Не было в этом снимке ничего такого, что могло бы оскорбить придирчивый взгляд Глэдис.

Глэдис, хмурясь, смотрела на фото, потом повернула его к свету, точно то была какая-то головоломка; и Норма Джин сказала с виноватым смешком:

– Кажется, что никакой Нормы Джин здесь нет, да, мама? Ничего. Вот стану актрисой, если мне позволят, конечно, и буду изображать самых разных людей. Буду все время работать. И тогда уже никогда не останусь одна. – И она умолкла, ожидая, что скажет на это Глэдис. Что-нибудь лестное, ободряющее. – Верно, м-мама?

Глэдис еще больше нахмурилась и повернулась к Норме Джин. В ноздри ударил кислый дрожжевой запах. Не глядя в глаза дочери, Глэдис пробормотала нечто похожее на «да».

Норма Джин не сдержалась:

– М-мой отец… он, кажется, тоже работал на Студии, по контракту? Ты говорила. Году в тысяча девятьсот двадцать пятом, да? Знаешь, я пыталась найти его фотографию в старых папках, но…

Такой реакции от Глэдис она не ожидала. Лицо ее изменилось до неузнаваемости. Она смотрела на Норму Джин так, словно видела ее впервые в жизни, смотрела горящими глазами без ресниц. Норма Джин так испугалась, что выронила половину снимков. Наклонилась и стала собирать их, кровь прихлынула к лицу.

Голос Глэдис скрипел, словно ржавые дверные петли:

– Где моя дочь? Мне сказали, что приедет моя дочь. Тебя я не знаю! Ты кто такая?

Норма Джин спрятала лицо в ладонях. Она понятия не имела, кто она такая.

И тем не менее она упрямо продолжала навещать Глэдис в Норуолке, снова и снова.

Однажды я привезу Мать к себе домой. Обязательно!

Октябрь 1946-го, ясный ветреный день.

На парковке Калифорнийской государственной психиатрической больницы в Норуолке сидел, ссутулившись за рулем маленького черного родстера марки «бьюик», Отто Оси и ждал девушку – ту, что хвастливо называл дойной коровой, дающей деньги вместо молока. Сложи размер бюста с размером бедер, и получишь примерный коэффициент ай-кью. И еще она его просто обожала. Господи, до чего ж она была мила, хотя и глупышка, конечно. Иногда пыталась рассуждать с ним о «м-марксизме» (прочла номер «Дейли уоркер», который он сам ей дал), а еще о «смысле жизни» (пыталась читать Шопенгауэра и других «великих философов»). Сладкая, как тростниковый сахар. (Удалось ли Отто Оси «попробовать» эту девушку на вкус? Друзья и знакомые в этом сомневались.) Он ждал ее целый час, когда она навещала свою психическую мамашу в Норуолке. Калифорнийская государственная психиатрическая больница, нет на свете места мрачнее. Брр! Не хотелось думать – по крайней мере, Отто Оси не хотелось думать, – что безумие передается по наследству. Через гены. Славная бедняжка, Норма Джин Бейкер. «Детей ей лучше не заводить. Впрочем, она и сама это понимает».

Отто Оси курил испанские сигариллы и нервно вертел в руках фотоаппарат. Он никому не позволял прикасаться к своему фотоаппарату. Все равно что его ухватили бы за гениталии. Нет, нельзя! А вот наконец и Норма Джин, бежит к нему. Лицо отрешенное, оступается в туфлях на высоком каблуке.

– Привет, детка.

Отто Оси тут же бросил сигариллу и принялся снимать Норму Джин. Выскочил из «бьюика», присел на корточки. Щелк, щелк, щелк-щелк-щелк. То была радость его жизни, весь ее смысл. Для этого он родился на свет. И ну его к чертям собачьим, этого старого пердуна Шопенгауэра! Может, жизнь и есть не что иное, как слепая воля и бесцельное страдание, но кто об этом думает в такие моменты? Снимать девушку с заплаканным лицом, прыгающими сиськами, красивой задницей, на вид такую молоденькую, словно ребенок в теле женщины. Такую невинную, что так и тянет иногда коснуться ее грязным пальцем, просто чтобы испачкать. Бедняжка плакала, глаза распухли, по щекам черные полоски туши, прямо как у клоуна. На груди, на розовом свитере из хлопковой пряжи, – темные пятна от слез, как от капель дождя. А светло-серые льняные слаксы, купленные не далее как на этой неделе в комиссионном магазине на Вайн, куда сдавали прошлогодний гардероб жены и подружки больших шишек со Студии, безнадежно измяты в паху.

– Лицо дочери, – произнес нараспев, словно священник, Отто. – Не сексуально. – Выпрямившись, он принюхался. – К тому же от тебя воняет.