Текст книги "48 улик"

Но я завидовала тому, что у М. была эта мастерская – отдельное помещение для работы вне дома. Завидовала тому, что у М. была личная жизнь. Ее «тайная миссия». Отчаянно завидовала всему, что было тайного в жизни сестры. Завидовала и негодовала.

Ведь в моей жизни секретов не было. Вернее, лучше сказать так: мой главный секрет – отсутствие всякой жизни.

Через стеклянный потолок лился яркий свет, озарявший незавершенные скульптуры на верстаке. По возвращении М. доведет свои работы до ума? А если не вернется, их все равно выставят как «последние произведения» М. Фулмер?

Если М. не вернется, очевидно, эти незаконченные скульптуры станут собственностью отца. Будут принадлежать папе и мне.

Если только М. не завещала их кому-то еще. В чем я сильно сомневалась.

Какой человек в возрасте тридцати лет думает о необходимости оставить распоряжения на случай смерти? Уж точно не М.!

Одна из четырех стен мастерской была стеклянной и выходила на поросший травой холм и колокольню колледжа – идиллический, чересчур красивый вид. Остальные три стены почти полностью были увешаны постерами, эскизами, чертежами, рисунками, фотографиями. На большой пробковой доске крепились студенческие работы – наброски, рисунки, объявления о студенческих мероприятиях. Им была присуща очаровательная наивность, что коренным образом отличало эти работы от зрелых строгих творений М.

До сей минуты я не думала об М. как о наставнике. Меня кольнула ревность: студенты М. знали ее с той стороны, с какой она никогда не открывалась мне.

Все они были молодые женщины, разумеется. Моложе меня: девчонки. Испытывала ли она к ним сестринские чувства, которые редко выказывала мне? Терпение, доброжелательность. Привязанность.

Вас могли одурачить. Чтобы вы, глупышки, отдали ей свои сердца! Интересно, Элк подарил ей свое сердце?

Не желая уходить из мастерской, Элк с притворным интересом рассматривал студенческие работы на пробковой доске. Пока он, в своем заляпанном краской комбинезоне, стоял ко мне спиной, я сунула в сумку большой потрепанный альбом, который нашла в выдвижном ящике верстака.

Возможно, ежедневник. Или дневник?

Я ликовала, так что сердце в груди заходилось от радости. Хотелось хохотать во все горло: пузатый Элк ничего не заметил.

Все, пора уходить. Запереть мастерскую на замок и уйти. Элку ничего не оставалось, как покинуть ее вместе со мной.

Ключ от мастерской М. я взяла у заместителя директора колледжа по административным вопросам и теперь собиралась вернуть его в офис на первом этаже. Элк неуклюже тащился за мной по лестнице.

Даже спускаясь, он дышал громко, через рот. Запах его тела щекотал мне ноздри, но это ощущение не было неприятным, словно я успела привыкнуть к его вони. Меня кольнула жалость к этому человеку: ему едва стукнуло сорок, а его сердце, обросшее жиром, с трудом доставляло кислород в мозг.

Элк не отставал от меня и на улице, когда я покинула здание колледжа. Я надеялась, он не сообразит, что я пришла сюда пешком, а не приехала на машине. А то еще в свойственной ему покровительственной манере вызовется подвезти меня до дому, и мне будет трудно отказаться, потому что я действительно устала и была сама не своя. Пешая прогулка (в резвом темпе) до колледжа по Драмлин-роуд, по следам М. – нехилая физическая нагрузка для одного дня.

– Мисс Фулмер? Вы не сказали, как вас зовут…

– Нет, не сказала.

Столь грубый ответ из уст представителя семейства Фулмеров поставил Элка в тупик. Мое поведение не поддавалось его разумению. Оно мало кого не удивляет. Люди обычно смотрят на меня, щурятся, моргают, думая при этом: «Она правда это сказала? Или я ослышался?!»

– Вы тоже не представились, Элк. Не назвали свое имя.

– Я… Говард. Урожденный Говард Страчт.

– Тогда почему называете себя Элк?

– Элк – мой творческий псевдоним. Имя «перерожденного» человека. Оно лучше отражает мою сущность.

Элк смущенно хохотнул. Но я не рассмеялась вместе с ним.

– Мм… мисс Фулмер… я хотел бы в ближайшее время встретиться с вами и вашим отцом. Может быть, завтра?

– Зачем? Не думаю, что у нас получится.

– Просто… поговорить. О Маргарите.

Элк действовал мне на нервы, я мечтала поскорее от него избавиться и потому ответила резко:

– Мистер Ээ-лк, как я уже попыталась вам объяснить, не в наших привычках обсуждать Маргариту с чужими людьми. Двери нашего дома не «открыты» для посторонних. Если вам известно о моей сестре что-то такое, о чем должна знать полиция, обратитесь к следователям. Нам это рассказывать не надо. Мы перегружены бесполезной информацией, которую стремятся донести до нас все кому не лень. Голова от нее пухнет.

Я решительно повернулась и зашагала прочь от пузатого пыхтящего «Говарда Страчта» с бакенбардами. Со страхом ждала, что он последует за мной, снова начнет забивать мне уши своим нытьем, жалкой льстивой чепухой. Но он за мной не пошел.

Правда, крикнул вслед с иронией в голосе, как обиженный подросток:

– Что ж… до свидания! Был рад знакомству.

Я не обернулась. Рассмеялась про себя, подумав: «Нет, не рад. Но это лучшее, что ты мог придумать».

Глава 32

«Тайная миссия».

По возвращении из колледжа к собственному дому мне пришлось пробираться через шумную толпу журналистов, среди которых были как минимум две бригады телерепортеров. Полиция Авроры оттесняла зевак. Как же меня это бесило! Слава богу, что наш дом обнесен шестифутовой железной оградой! Жадная до сплетен чернь забрасывала меня бесцеремонными вопросами, которые я игнорировала с высокомерным презрением.

Войдя в дом, я разозлилась еще больше, так как увидела в гостиной с отцом несколько знакомых лиц, в том числе инфантильную кузину Дениз, которая пришла якобы утешить, «посочувствовать», – то есть, как я прекрасно знала, выведать последние новости о Маргарите, чтобы затем трансформировать их в бесстыдные кривотолки сразу же, как только она выйдет за ворота наших владений.

– А вот и она! – тихо воскликнул кто-то из гостей.

– О, Джорджина… постой! – резко окликнула меня Дениз, а я, бегом поднимаясь по лестнице, через плечо бросила на нее презрительный взгляд, который имел лишь одно толкование.

Не. Вздумай. Следовать. За. Мной.

Как же папа меня разочаровал. И Лина тоже. Стоило мне отправиться в колледж, как она впустила в дом этих пиявок.

Утром отчитаю Лину. Никого не впускай в дом, кто бы ни были эти люди. Что бы ни говорил папа. Чтобы защитить его, мы должны быть крайне осмотрительны.

Уверена, М. сейчас посмеялась бы вместе со мной: наши родственники, годами не дававшие о себе знать, вдруг зачастили к нам, суетятся вокруг нас, вещая мрачными настойчивыми голосами. Каждый выдвигал свою нелепую версию того, куда подевалась М., что могло с ней случиться. Они вспоминали тот загадочный инцидент, который произошел с ней, когда она училась в выпускном классе старшей школы; об этом происшествии по существу они знали мало, кроме (разумеется!) того, что оно имело сексуальный характер. Вспоминали те годы, когда М. жила в Нью-Йорке, где – конечно же! – она завела опасные знакомства, якшалась с сомнительными личностями, и та тайная, темная часть ее жизни снова настигла ее в Авроре. Даже родственники, поддерживавшие М., не знали, что думать о ее стезе скульптора: хорошо ли это, достойно ли похвалы то, что М. пользуется известностью за пределами родного города? Или она опорочила себя, заслуживает порицания за то, что связалась в Нью-Йорке с подозрительными типами вроде непотребного «короля» поп-арта, мошенника в парике – как там его? – Энди Уорхола[19]19
  Энди Уорхол (1928–1987) – американский художник, продюсер, дизайнер, писатель, издатель журналов и кинорежиссер, заметная персона в истории поп-арт-движения и современного искусства в целом. – Прим. ред.


[Закрыть]. Принимала ли она наркотики, участвовала ли в оргиях?

Как бы сильно я ни негодовала на М., эти слова возмущали меня еще больше. Если бы пришлось выбирать между ними чью-то сторону, я отдала бы свои симпатии сестре.

И вот, запыхавшаяся, я наконец-то оказалась в своей комнате. Плотно закрыла и заперла дверь! На тот случай, если Дениз отважится подняться наверх и постучаться ко мне.

Можно подумать, когда-то давно Дениз была моей подругой. Но нет, она водила дружбу исключительно с М. Как будто, подобно остальным нашим кузинам, она не забыла вовсе о моем существовании, когда стало ясно, что я не превращусь из гадкого утенка в прекрасного лебедя, как их младшие сестры.

Замки в нашем доме не всегда надежны, поэтому я не только заперла дверь, но еще и придвинула к ней кресло.

Тяжело отдуваясь, опустилась на кровать, которая по многу дней оставалась незаправленной, потому что я не пускала Лину в свою комнату. Пока М. жила с нами, я была вынуждена подчиняться правилам домашнего распорядка, позволяя, чтобы в моей комнате пылесосили и наводили чистоту, как и во всем доме. Теперь же, с уходом М., я немедленно вернулась к удовольствиям дикарского образа жизни: «Спасибо, Лина. Я в состоянии самостоятельно поддерживать чистоту в своей комнате».

Возбужденная, довольная собой – ведь я совершила кражу в присутствии Элка, – я думала о том, что М., если бы узнала о моем поступке, была бы поражена хладнокровием младшей сестры. Хотя наверняка она рассердилась бы за то, что я вторглась в ее личное пространство.

– Отныне у тебя нет личного пространства. Ты – пропавшая без вести.

Я рассмеялась, представляя испуганное выражение на обычно невозмутимом лице сестры. Захохотала, вспомнив изумление и потрясение Дениз, когда она поняла, что ее младшая «никчемная» кузина Джорджина непонятно каким образом вдруг возвысилась до статуса важной персоны, представляющей интерес для телерепортеров и журналистов, чего никто не мог бы предсказать еще несколько дней назад.

– Да, я вас удивила, правда? Всех удивила.

Сердце в груди бешено колотилось. Голова кружилась, я была на грани эйфории. Нет, я не была пьяна – просто немного возбуждена.

Хотя меня переполнял страх: казалось, что я зашла слишком далеко. Наконец-то.

И вот, открыв альбом М., в первую минуту я испытала разочарование, потому что увидела в нем хаотичную коллекцию набросков – незаконченные рисунки. Некоторые из них, маленькие, изящные, были сделаны карандашом, другие – углем, несколько – пастелью. Были даже акварели, исполненные на скорую руку, – очаровательные, но далеко не шедевры.

Что ни страница – эскиз. Иногда между набросками проскальзывали пожелтевшие газетные вырезки – фото экспонатов с выставок, статьи из Art News, New Yorker, Fine Art Connoisseur.

(Автором одной из этих статей, о Бранкузи, была сама «М. Фулмер». Я и не знала, что М. публиковалась в столь авторитетных журналах по искусству, свои публикации она мне никогда не показывала.)

Большинство из нарисованных фигур представляли собой абстрактные формы, модели для скульптур М. По цветовой гамме – бледные, анемичные. Элегантные, призрачные. Четкие, точные. Но… скучные.

Мне было понятно, что именно не устраивало Элка в творчестве моей сестры: боязнь тела, «женского тела». Как сексуальный агрессор – «самец», – Элк мог испытывать лишь презрение к М. Серьезной критике она подвергалась только со стороны отдельных искусствоведов, упрекавших ее в том, что Маргарита не способна или не желает исследовать более очевидные, волнующие феминистские темы, которые находят отражение в завораживающих работах Марисоль, Фриды Кало, Синди Шерман[20]20
  Синди Шерман (род. в 1954 г.) – популярный современный американский художник, работает в технике постановочных фотографий.


[Закрыть], Нан Голдин[21]21
  Нан Голдин (род. в 1953 г.) – современный американский фотохудожник из Нью-Йорка.


[Закрыть].

При всем ее техническом мастерстве – а она блестяще владеет техническими приемами – М. Фулмер следует обходными путями, уклоняясь от политической конфронтации по вопросам, которые поднимают в своих произведениях более смелые женщины-художники современности.

Это меня взбесило. Любые нападки на М. Фулмер порождали во мне враждебность. Чокнутые феминистки! Да как они смеют!

М., насколько мне известно, не снизошла до того, чтобы высказаться в свою защиту. В одной из вырезанных заметок сообщалось о «живом щите» из женщин-художников, в числе которых была М. Фулмер, в Бруклинском музее в октябре 1987 года, но на фото, которым сопровождалась статья, М. выглядела спокойной, собранной, как будто ей ничто не угрожало, хотя на лицах стоявших рядом женщин-художников читалось волнение.

Правда, листая альбом, я отметила, что абстрактные фигуры, запечатленные М., имели отношение к женскому телу или (в скрытой форме) его изображали. Если присмотреться, видно, что М. начинала «реалистично» рисовать обнаженное человеческое тело, которое затем приобретало все более абстрактные очертания, словно она вскрывала его сущность и затушевывала внешние детали. Эти наброски потрясали воображение, позволяли заглянуть в голову художника. Несколько женских грудей, и каждая по-своему уникальна: различимые соски, ареолы. Дефекты кожи постепенно трансформировались в яйцеобразные формы, в которых сами груди почти не угадывались; их можно было увидеть, если знать, на что смотреть и как расшифровать переплетение линий.

В том же ключе были изображены женские животы, бедра, ягодицы. Лодыжки, руки, локти, плечи. Менее отчетливы были формы, которые, возможно, подразумевали женские гениталии – влагалище, большие и малые половые губы, наружные половые органы в целом. Правда, ни намека на лобковые волосы.

– Это и есть твоя «секретная миссия», да?

Я просматривала альбом, и у меня возникло странное ощущение: казалось, все, что я вижу, – это плод моего воображения. Художник теряется в конкретике и реабилитирует себя в абстракции. Я чувствовала, что поддаюсь одержимости, безумию. Почему художники подолгу смотрят на что-то, фиксируют, по сто раз рисуют одно и то же, перерисовывают? С какой целью?

Мне хотелось крикнуть: «Довольно! Хватит».

Мне хотелось разорвать наброски, над которыми фанатично, час за часом, работала М.

Не давал покоя вопрос: если М. так хорошо рисует, зачем она тратила время на эти скучные абстракции? Поражало, что М. удавалось изобразить нечто столь обыкновенное, как женский локоть, запястье, лодыжка, ухо, так, словно оно было «живым». Однако потом рисунок превращался в абстракцию, в котором от оригинала сохранялся лишь его дух.

В альбоме встречались и пейзажи. Одни были тонко выполнены карандашом со штриховкой в нужных местах. Другие – изящные маленькие акварели, поблекшие, на помятой, местами порванной бумаге. Виды озера Кайюга из окон М.

Лунный свет на воде, флотилия грозовых облаков, заснеженные тисы. От этих искусных рисунков, сделанных на скорую руку, у меня перехватывало дыхание, до того они были очаровательны…

Буйные кустарники на ничейной земле за нашим домом. Следы человеческих ног и звериных лап на глинистой почве, прорисованные со сверхъестественной точностью. Застывший от страха кролик с вытаращенными глазами.

Моя сестра безумно талантлива. И это воистину так – не преувеличение.

У меня пересохло во рту. Я сдавленно сглотнула слюну, цепенея от ужаса: моя сестра М., талантливейший художник, пропала без вести…

И какое же сокровище этот альбом с потертой обложкой! На некоторых листах желтели пятна от воды.

Мне подумалось, что в этом альбоме М. содержатся подлинные, самые сокровенные творения сестры, ее душа. А безликие совершенные скульптуры отражают ее внешнее «я». Эта, так сказать, «классическая» красота не что иное, как защитная броня.

В конце альбома я обнаружила более грубые, схематичные рисунки. Карикатурные лица. Переданные очень точно всего несколькими выразительными штрихами, как на картинках в комиксах. Пребывая в дурашливом настроении, М. несколько «подкорректировала» образ героя комиксов моряка Попая, и получилась карикатура на одного из наших пожилых дядьев Фулмеров. Чванливую тетю Эллен она изобразила гротескной герцогиней из «Алисы в Стране чудес» – с огромной головой и обвисшим унылым лицом.

А вот и знакомое бандитское лицо – Элк? Я громко рассмеялась, восхищаясь тем, как М. всего несколькими штрихами угольным карандашом передала суть возомнившего себя гением художника: свинячьи глазки, нос картошкой, ощетинившиеся бакенбарды, нелепые волосы, как у хиппи, каскадом падающие на плечи, будто на нем старинный парик. Идеально!

Интересно, что почувствовал бы Элк, если б узнал, как его воспринимает М.? Не коллегой-художником, а шарлатаном с хищным блеском в глазах, как у озабоченного самца.

Близкий друг Маргариты… Даже ближе, чем «друг».

Идиот! Может, Элк влюблен в М.? Во всяком случае, ко мне он прилип как банный лист, с трудом от него отделалась.

Далее я наткнулась на искусно выполненные маленькие портреты мамы и папы. Для меня это был шок.

Миниатюр оказалось много. М. рисовала их с натуры, незаметно для родителей наблюдая за ними, или так живо запечатлела их образы по памяти?

И это были не шаржи, не жестокая сатира. Тщательно выписанные портреты напоминали резные изображения на камеях XIX века – изображения людей, которых нет в живых.

Особенно я была потрясена, неожиданно увидев маму. На одних портретах она была запечатлена пожилой уставшей женщиной, изнуренной долгими месяцами бесполезной и мучительной химиотерапии, которые я пыталась забыть. На других мама представала более молодой и уверенной в себе, величавой, похожей на Грейс Келли[22]22
  Грейс Келли (1929–1982) – американская актриса, с 1956 года – супруга князя Монако Ренье III. – Прим. ред.


[Закрыть], только с отяжелевшим лицом. На этих портретах она кому-то улыбалась.

Улыбалась мне? Мама улыбалась… мне? Даровала мне прощение?

А вот я не простила ее – за то, что она заболела. Словно ее болезнь была укором мне. Детская несправедливая обида, хотя в ту пору я уже была не ребенком, а вполне себе взрослым подростком.

Ну да… я далека от идеала. Но никогда и не выдавала себя за идеал.

В отличие от М., проявлявшей неподдельный интерес к истории нашей семьи, подобно тому, как социолог-антрополог с воодушевлением исследует все аспекты бытия того или иного народа, я никогда не стремилась что-то узнать о родителях или о бабушке с дедушкой.

По сути, для меня было важно лишь то, что Хильда и Милтон Фулмер – мои родители. Я не хотела задумываться о том, что до моего рождения – до зачатия – у родителей была своя налаженная взрослая жизнь. Особенно я не хотела задумываться об их романтических, эротических отношениях, о том, что некогда они были молодыми, моложе, чем я сейчас. Я не хотела думать, даже мысли не допускала, что они (наверняка) были разочарованы во мне.

Младшая сестра, менее «предпочтительная» сестра. Как в сказке, где должны быть только Принцесса и Нищенка. Ни много ни мало.

Конечно, у мамы были определенные проблемы с Маргаритой. Та отказывалась соответствовать ее ожиданиям. Чтобы М. стала дебютанткой? Да маме стоило только заикнуться об этом, как М. рассмеялась ей в лицо.

Тем не менее мама однозначно отдавала предпочтение М., а не Дж. И папа, разумеется, тоже.

М. они любили куда больше, чем меня. Это было очевидно, и в этом, если судить объективно, упрекать я их не могла. Будь я на месте родителей, М. я тоже любила бы куда больше, чем Дж.

Если одной из дочерей Фулмеров суждено было пропасть без вести, лучше бы это была Дж.!

Портреты отца в исполнении М. были не менее хороши. На них он получился как живой. Молодой, должно быть лет тридцати пяти, со строгим, но добрым лицом, с аристократическим выступающим подбородком, который вместе с широким лбом я унаследовала от него. Более привлекательные черты Милтона Фулмера – большие умные глаза, римский нос – мне, к сожалению, не достались.

А вот портреты отца более поздних лет. На них он выглядит менее уверенным в себе, щеки прорезают морщины, под глазами мешки. Потрепанный жизнью, тусклый, но по-прежнему хорош собой, как немолодой Кларк Гейбл. Волосы седые, начинают редеть. Вдовец. Эта мысль меня поразила. Я никогда не думала об отце в таком ключе – как о муже, потерявшем жену, пока не увидела его изображения в альбоме М.

Для меня отец всегда был моим папой. Мне было неприятно думать, что он имеет отношение к кому-то еще.

Страшно, когда смотришь на такие портреты. Смотришь и понимаешь, что каждый человек из бессчетного числа людей, живых и мертвых, уникален – отдельная самостоятельная личность.

Совсем не связанная со мной…

– Кто там? Дениз… это ты? – резко крикнула я, услышав у своей двери шаги. Или мне показалось?

Молчание. Никого.

– Там кто-то есть? А-уу? Пожалуйста, уходите.

Никто не отзывался. Значит, мне померещилось.

Постепенно я расслабилась: даже настырная Дениз не посмела бы подняться ко мне в комнату.

Видела ведь, как злобно я зыркнула на нее. Пошла к черту, Дениз!

Я снова принялась рассматривать портреты. Нельзя было не согласиться, что М. запечатлела наших родителей великолепно. Это были изящные миниатюры, более ценные, чем снимки. Глаза затуманились от слез. Я с радостью показала бы эти портреты кому-нибудь. Например, Дениз. Но… Дениз я ненавидела.

В детстве у меня было смутное ощущение, что я тоже могу заниматься творчеством. И мне казалось, что поэзия… поэзия – самое легкое из искусств. Я записывала в тетрадку рифмованные строки – сырые стихи, которые никогда не редактировала, подобно битникам[23]23
  Битники, бит-поколение (The Beat Generation – букв. «разбитое поколение») – движение, зародившееся в США в 1940-х гг. Битниками считали социальный пласт молодежи, для которой характерно асоциальное поведение и неприятие традиционных культурных ценностей нации.


[Закрыть]. Разве Аллен Гинзберг[24]24
  Аллен Гинзберг (1926–1997) – американский прозаик, журналист и поэт, основатель битничества и ключевой представитель бит-поколения. Автор знаменитой поэмы «Вопль» (Howl, 1956 г.). Оказал значительное влияние на контркультуру 1960-х гг.


[Закрыть] не давал такой на первый взгляд нелепый совет: никогда не переписывайте. Первая мысль – лучшая мысль?

И я никогда не переписывала. Набрасывала рифмы – вспышки раздражительности, сожаления, зависти, презрения, неприязни, сарказма, недовольства, негодования. После, перечитывая свои сочинения, понимала, что это всего лишь «эмоции». Мне не хватало ни терпения, ни таланта, чтобы создать из своих выплесков подлинную поэзию. Искусство, что бы оно собой ни представляло, для меня было недостижимо.

Плохо, что эти хрупкие эскизные портреты М. не использовала для создания более долговечных произведений искусства. Возможно, боялась показаться сентиментальной. Или недостаточно сентиментальной.

Ни одна из скульптур М. не имела сходства с реальными людьми. Сокровенные образы в альбоме навсегда останутся тайной.

(Если только я их не обнародую. Со временем.)

Вслед за портретами родителей я увидела рисунки углем, на которых была запечатлена юная особа с выпуклыми блестящими глазами, фулмеровским выпяченным подбородком, неопрятными волосами и лицом, в котором отражались мука и гнев. Неужели это… я?

Я не могла оторвать взгляда от этих рисунков, смотрела и смотрела. На мгновение меня охватила слабость – думала, что упаду в обморок.

Как М. удалось разглядеть боль в моей душе? А я-то надеялась, что умело ее скрываю.

Лицо, хоть и далеко не красивое, не было безобразным. Ни женское, ни мужское. Глаза изумляли своей свирепостью. От портрета не исходило злобы – только сострадание или жалость со стороны художника.

Видишь, М. любила тебя. Любила такой, какая ты есть.

Меня бросило в жар, в голове застучало. Невыносима была сама мысль, что кто-то увидит такой мой портрет, в котором обнажена моя сущность.

Если бы М. изобразила меня уродиной, какая я есть на самом деле, – если бы изобразила меня злобной, ироничной, жестокой, несправедливой, инфантильной, это, пожалуй, я еще могла бы простить. Но не этот крик души, переходящий в вопль ужаса, – только не это.

Я быстро порвала свой портрет, изодрала его в клочки.

Порывалась уничтожить весь альбом, но одумалась: в один прекрасный день он обретет большую ценность.

Если на меня падет обязанность распорядиться имуществом сестры, я хочу сохранить столь бесценные документы.

Если М. так и останется пропавшей без вести, возможно, будут организовываться (посмертные) выставки ее работ. И я должна быть готова!

Каковы бы ни были мои собственные чувства в отношении этого альбома.

В самом конце лежал сложенный лист бумаги – рукописный черновик какого-то письма. Оно было датировано 22 февраля 1991 года и адресовано некоему администратору из Американской академии искусств и литературы в Нью-Йорке. Я пробежала глазами письмо и лишь во время повторного чтения сообразила, что это отказ от престижной награды:

«Благодарю вас за то, что оказали мне столь высокую честь и удостоили Римской премии. Я была бы счастлива принять это щедрое предложение – год стажировки в Американской академии в Риме[25]25
  Американская академия в Риме – научно-исследовательское и художественное учреждение, основанное в 1897 г. Служит «домом» для американских ученых и художников, удостоенных Римской премии, которая включает в себя стажировку в Академии от 6 месяцев до двух лет, а также проживание и мастерские на территории кампуса.


[Закрыть], но в силу обстоятельств семейного характера пока вынуждена оставаться в Авроре.

Не исключено, что в будущем у меня появится возможность принять такую стипендию, и надеюсь, вы будете иметь в виду мою кандидатуру. Но если нет, позвольте еще раз поблагодарить вас за столь высокую награду, от которой, к сожалению, сейчас я должна отказаться».

В силу обстоятельств семейного характера. М. отказалась от этой награды ради отца и меня, а нам даже ничего не сказала.

Вне сомнения, она переживала, как бы чего не случилось со мной в ее отсутствие. Или с папой. Или с нами обоими.

Что бы это могло быть, я понятия не имею.

Часто я обвиняла М. в том, что она стремится покинуть Аврору, вернуться в Нью-Йорк, чтобы вести там, как раньше, «гламурную» жизнь. Я смеялась над ней, дразнила и мучила ее, а сама была в ужасе от такой перспективы: мы с папой остались бы одни в большом доме, где в любую минуту может произойти нечто страшное…

М. из раза в раз спокойно убеждала меня, что не имеет ни малейших намерений уезжать из Авроры. Что она здесь «абсолютно счастлива», находится на «творческом подъеме» и «очень благодарна», что ей предложили место художника-педагога в колледже.

Она осталась в Авроре, чтобы уберечь Дж. от чего-то ужасного.

А в результате нечто ужасное произошло с самой М.

* * *

Из моих глаз хлынули слезы. Из горла вырвались хриплые всхлипы.