Текст книги "48 улик"

Глава 33

«Портреты смертных».

Поползли слухи, что один из коллег-художников М. из колледжа Авроры после ее исчезновения начал вести себя «странно», «подозрительно».

Этот Элк – разумеется, Элк, кто же еще! – пылко, неистово рассказывал об М. всем, кто готов был его слушать. Утверждал, что ему известна о ней «конфиденциальная информация», что он ее «наставник». А вскоре и вовсе развил бурную деятельность, якобы ведя собственное расследование: расспрашивал, даже «допрашивал» всех в колледже об их отношениях с М., набравшись наглости, обращался или пробовал обратиться к родственникам М., проживающим в Авроре. (Разумеется, мы с отцом отказались с ним встречаться.) Отмечали, что Элк будто и впрямь искренне переживает за мою сестру, опасаясь, что она, возможно, «стала жертвой преступления», что М. «где-то держат взаперти помимо ее воли». Однако вел он себя нахраписто, агрессивно, вопросы задавал откровенно бестактные, что больше было бы свойственно ревнивому любовнику, а не обеспокоенному коллеге.

Из возбужденной болтовни наших любящих посплетничать родственников мы с папой узнали, что Элк попытался сразу же принять участие в полицейском расследовании, заявив, что он знаком с жизнью М. «изнутри». Он постоянно названивал в полицию, сообщая сведения, которые или были уже известны следователям, или не имели существенного значения, или были неточными. Элк хвастался местным полицейским, что для М. он ближе, чем любой из ее родственников, хотя семья Фулмер будет это «решительно» отрицать. Именно благодаря ему, Элку, М. приняли на работу в колледж, он ее «давний наперсник» и наставник.

Очень скоро следователи стали относиться к Элку с подозрением. Несколько раз он заявлялся в полицию подшофе, от него разило спиртным. Говорил возбужденно, разражаясь бессвязными монологами, потом вдруг осекался и вслух спрашивал сам себя, не следует ли ему нанять адвоката, прежде чем сказать что-то еще. Намекал, что у М. была некая «тайная миссия», в которой он выступал «доверенным помощником», но дальнейших подробностей не раскрывал.

Когда следователи спросили его в лоб, состоял ли он с М. «в отношениях», Элк лукаво ответил:

– Сэр, это слишком личный вопрос. Джентльмен о таких вещах не распространяется.

Элка спросили, где он был 11 апреля.

– К чему это вы клоните?! – негодующе воскликнул он, в очередной раз высказав вслух мысль, что ему, пожалуй, следует нанять адвоката.

Говорят, Элк был безмерно доволен тем, что в полиции у него сняли отпечатки пальцев.

* * *

– И его, что, отпустили? – возмутился отец. – Вот так просто взяли и отпустили, дали спокойно уйти?

Мне это тоже показалось странным. Увы, так у нас работает провинциальная полиция. Да, у них нет улик, свидетельствующих о причастности Элка к исчезновению моей сестры, но, казалось бы, сотрудники полиции Авроры должны хоть как-то продемонстрировать общественности, что они пытаются найти подозреваемого.

* * *

После моего визита в мастерскую М. и нашей неловкой встречи в колледже Элк, похоже, решил, что между нами возникло некое взаимопонимание. Хотя я его к тому не поощряла!

Несколько раз этот вульгарный художник появлялся на пороге нашего дома, но Лина отказывалась его впускать. Он оставлял записки, я их быстро прочитывала и рвала на мелкие кусочки. Он звонил, оставлял сообщения, которые я стирала, не прослушивая. Однажды он оставил на крыльце дома обернутый в тонкую бумагу роскошный букет из душистых белых лилий, гвоздик и роз, в который была вложена начерканная от руки записка:

«В знак соболезнования нашей с вами утрате.

Ваш друг Элк».

Разумеется, я сочла поступок Элка дерзким и нелепым. Готова была с презрением выбросить букет в мусор, но Лина заахала, восхищаясь его красотой, а отец был одурманен ароматом лилий (он не знал, кто принес нам цветы, а я не стала его просвещать, чтобы не расстраивать), поэтому я вопреки здравому смыслу разрешила оставить букет. Мы поставили его в хрустальную вазу в комнате, где бывали чаще всего, – на кухне.

И, где бы я ни находилась в нашем доме, меня всюду преследовал аромат лилий – чарующий, навязчивый…

Некоторое время спустя этот пузатый художник с бакенбардами в заляпанном краской комбинезоне явился в почтовое отделение на Милл-стрит, якобы купить почтовые марки!

Я зарделась, увидев Элка совсем близко от себя: он стоял в очереди к моему окошку, хотя людей в другое было меньше.

(У нас на почте мы не видим необходимости в быстром исполнении служебных обязанностей. Изначально именно я задала неспешный темп работы, чем привела в ярость своих коллег, не одобрявших того, как я с неторопливой методичностью обслуживаю посетителей, но вскоре они вступили со мной в негласное соревнование: каждый старался работать как можно медленнее, проявляя раздражающее внимание к разнообразным мелочам. Те, кто впервые наведывался в наше отделение, пребывал в недоумении: почему очередь двигается так медленно? Жители окрестных домов, часто приходившие к нам, привыкли к этому и ждали со снисходительным смирением. Мы же федеральные служащие, нас не так-то просто уволить.)

И вот как-то днем на почту пришел Элк. Он не сводил с меня серьезного взгляда, даже дерзнул улыбнуться из глубины своих мохнатых бакенбард, словно забыл, что я уже раз десять отклоняла его знаки внимания! Мне ничего не оставалось, как обслужить его: не так давно я надолго отлучалась в туалет, и если бы опять покинула рабочее место, коллеги стали бы громко возмущаться. Но я твердо решила не смотреть на него, не показывать, что узнала его, не отвечать на теплое приветствие, произнесенное до нелепого задушевным тоном, словно мы с ним были старые друзья.

Купив марки, Элк спросил, не соглашусь ли я встретиться с ним после работы (почта закрывалась в пять часов) и выпить чего-нибудь? Может быть, кофе?

– Я не пью! А кофе ненавижу! – раздраженно буркнула я, чувствуя, что у меня пылают щеки.

Сердце громко колотилось от глупого волнения. На губах Элка играла озорная полуулыбка. Он словно поддразнивал меня, но уже вел себя не столь спесиво и по-хамски. Это было неожиданно.

Я немного опасалась, что Элк будет дожидаться меня на почте или у выхода на улице, но он ушел.

Ночью я глаз не сомкнула. Лежала без сна в темноте и слушала, как колокол на башне колледжа Авроры отсчитывает каждый минувший час.

Почему М. отвергла Элка? Он был недостаточно хорош для нее? А был ли вообще кто-нибудь из мужчин достаточно хорош для принцессы?

* * *

Во время одной из моих долгих пеших прогулок, погруженная в раздумья, я вдруг решила зайти в публичную библиотеку Авроры (которую бойкотировала несколько лет после стычки с одной из работниц – чопорной старой девой, чью фамилию называть не буду). Там экспонировались несколько работ Элка в рамках выставки с унылым названием «Художники округа Кайюга».

Несомненно, картины Элка выделялись на фоне тривиальных бездарно-миленьких акварелей с видами закатов, озера Кайюга при лунном свете, крошечных пятнистых лошадей в заснеженных полях. Они сразу привлекали внимание, словно грубые крики.

На трех довольно больших полотнах изображались обнаженные фигуры, сидевшие или полулежавшие в тускло освещенных интерьерах, насколько я могла заметить (я не хотела, чтобы окружающие видели, как я пристально всматриваюсь в такие сцены). Трудно было определить, мужчины это или женщины, так как их рыхлые мясистые лица и контуры крупных тел расплывались, почти сливаясь с задним фоном (обои, кирпичная стена), который, напротив, был выписан чрезвычайно детально.

Одна из фигур – бесформенная, словно большая медуза, почти прозрачная, – по-видимому, была женской. Клочья крашеных рыжих волос, глаза, похожие на плавающих рыб. Бледно-желтые сгустки плоти, в которые я старалась не вглядываться, опасаясь, что они обретут очертания женских грудей в форме вымени. Называлась картина коротко: «Муза».

На каждом из полотен в правом нижнем углу стояла гордая подпись из трех черных стилизованных букв: ЭЛК.

Сердце у меня гулко забилось от негодования. И это называется искусством?

Я плохо знала и не любила изобразительное искусство ХХ века, что бы оно собой ни представляло – эксперименты под влиянием Пикассо, Энди Уорхола или Уолта Диснея. Однако о картинах Элка у меня сложилось вполне определенное мнение: они вызывали неловкость, поражая своей извращенностью, порочностью.

Я поспешила покинуть библиотеку, пока меня не увидела та старая дева, и, выйдя на улицу, жадно вдохнула свежего воздуха.

А на следующий день ноги сами понесли меня в колледж Авроры, где в коридорах факультета изобразительных искусств висели работы преподавателей (это отложилось у меня в памяти с предыдущего визита). Там тоже было несколько картин Элка, похожих на те, что я видела в библиотеке: крупные изображения бесстыдно обнаженных тел с размытыми лицами и схематично обозначенными глазами на тщательно выписанном фоне. Безобразное, отталкивающее зрелище.

Но глаз отвести невозможно. Стоишь и неотрывно смотришь.

Никто из других художников-преподавателей не сумел создать ничего столь неприглядно-завораживающего, как Элк.

Вот на постаменте одна из фирменных скульптур М. – белый овоид примерно восемнадцати дюймов высотой, похожий на слегка деформированную отсеченную голову человека со сглаженными поверхностями в тех местах, где могли бы быть глаза, уши, нос, рот. Название – «Душа № 1». Когда я увидела это творение, меня кольнуло чувство утраты. Эта скульптура М., теперь, когда ее автор исчезла с лица земли, показалась мне скорее жалкой, чем претенциозной.

Видя, что в коридоре никого нет, я погладила эту голову – осторожно. Не хватало еще, чтобы она упала с постамента и разбилась.

Я думала, мои пальцы коснутся гладкой поверхности, и потому вздрогнула от неожиданности, нащупав выгравированные на камне крошечные иероглифы, невидимые глазу.

Значит, она оставила тайные послания? Чтобы человечество расшифровало их после того, как она исчезнет?

Если, конечно, М. действительно исчезла. Ведь, разумеется, никто бесследно не исчезает. Никто не пропадает без вести.

В холле неподалеку тоже висели полотна вездесущего Элка – «Портреты смертных». Эти картины были еще более агрессивны – хотя куда уж агрессивнее! – чем его работы, выставленные в общедоступных местах: изображения не размыты и не в стиле импрессионистов, а потрясающе реалистичны, человеческая плоть и ее бренность представлены беспощадно крупным планом.

На всех картинах – обнаженные тела в положении полулежа, вид спереди. Не романтически-эротическое изображение плоти, нет, там не было ничего похожего на Ренуара[26]26
  Пьер Огюст Ренуар (1841–1919) – французский живописец, график и скульптор, один из основных представителей импрессионизма. – Прим. ред.


[Закрыть]. Работы Элка поражали своей бескомпромиссной наготой, какую редко увидишь в произведениях классического искусства: кожа в складках, испещрена синяками, морщинами, родинками, пигментными пятнами, прыщами, растяжками. Не гладкая, а рыхлая и шершавая. Будто ее тушили или долго держали на солнце. Кожа обвислая или туго натянутая, как колбасная оболочка. И опять застывшие, пристально смотрящие глаза – одновременно жалкие и сочувствующие.

Думаешь, ты не такая, как мы? Такая же!

Отталкивающе непристойные образы. Если бы я входила в попечительский совет колледжа, потребовала бы убрать картины Элка из общественных мест.

(Папа, разумеется, являлся членом попечительского совета. Но я не стала бы беспокоить его такими пустяковыми просьбами.)

Неумолимо пристальный взгляд художника-мужчины не пощадил даже относительно молодые образы. Темные складчатые мешки под глазами, сероватые зубы, оплывшие «лягушачьи лица». Конусообразные груди, впалые грудные клетки, дряблые животы, распухшие лодыжки. Если бы не отвислые груди и клочки лобковых волос в паху, и не скажешь, что это женщины. А мужчин сразу видно – по блестящим мошонкам, похожим на зоб.

Кто эти люди, кто отважился позировать Элку? Должно быть, его друзья или знакомые: Харви, Миллисента, Элла, Отто, Мика.

Явно не профессиональные натурщики и натурщицы. Но зачем они вообще согласились позировать Элку? Как можно решиться на такое самонаказание?

И все же, пожалуй, «Портреты смертных» были выполнены искусно. Элк обладал проницательностью художника, хотя и злонамеренного, а также техническими навыками для реализации своего видения. Такая предельная точность, реализм крупным планом, словно через мощный телескоп. Должна признать, что сама я так никогда бы не смогла.

Не исключено, что М., пусть и неохотно, восхищалась Элком, невзирая на имеющиеся между ними различия. Наверняка этот хвастливый «мачо» вызывал у нее отвращение, но именно он сам, а не его работы. Я знала, что М. нравились художники, совсем непохожие на нее, – О’Кифф[27]27
  Джорджия О’Кифф (1887–1986) – американская художница. – Прим. ред.


[Закрыть], Хоппер[28]28
  Эдвард Хоппер (1882–1967) – американский живописец и гравер, представитель американской жанровой живописи. – Прим. ред.


[Закрыть], Ротко[29]29
  Марк Ротко (1903–1970) – американский художник, ведущий представитель абстрактного экспрессионизма, один из создателей живописи цветового поля. – Прим. ред.


[Закрыть], Пикассо, Матисс[30]30
  Анри Матисс (1869–1954) – французский живописец, один из главных европейских художников периода модернизма. – Прим. ред.


[Закрыть].

Я стояла почти вплотную к портрету Харви, и мне казалось, что я вижу, как от моего дыхания едва заметно шевелятся седые волоски на его упитанной груди. А свисающие гениталии с блестящей кожей, находившиеся прямо у моей левой ладони, были выписаны столь пугающе натуралистично, столь непристойно, что меня аж передергивало от неловкости…

– Эй! Привет.

Вздрогнув, я обернулась: прямо у меня за спиной стоял Элк, очень довольный собой.

– Так и думал, что это вы, мисс Фулмер. Джорджия? Джорджина? Мне показалось, что я увидел вас в коридоре.

Я смутилась, хотела только одного – уйти с этой выставки. Сбежать!

Но в то же время подумала: «Надо же, он переспросил, как меня зовут. Значит, я вызываю у него интерес».

– Зовут меня Джорджина, если вас это интересует, – сухо ответила я, хотя чувствовала, что краснею.

– Ага, Джорджина. Одно из редких офеминизированных мужских имен, которое звучит более мужественно, чем оригинальное имя. Джордж – обычное имя, легко забывается. Джорджина звучит солидно.

«Солидно». Кажется, я поняла, что имел в виду Элк. Не «тяжеловесно», не «несуразно», а значительно, с достоинством.

(Должна признать, что никогда прежде я не задумывалась об этом. Мне казалось, мое имя мне подходит, будто создано для меня – этакого грузного динозавра, бесполого несуразного существа.)

(Мне ужасно не нравилось, что это имя – женский вариант мужского, хотя меня, я знала, нарекли в честь какой-то женщины. Еще одно оскорбление.)

Наверное, Элк сидел в своей мастерской и нервно, нетерпеливо ждал, когда кто-нибудь, помимо студентов, пройдет по коридору в безлюдный холл, чтобы посмотреть выставку.

В лице Элка я увидела некоторое волнение, некий блеск предвкушения. Мой чувствительный нос уловил исходивший от него едва ощутимый запах виски.

– Мне лестно, что вы проявили интерес к моему творчеству. Знаете, несколько «Портретов смертных» хранятся в частных коллекциях – в Авроре, а также в Итаке. Музей правительства штата приобрел у меня большую картину. Музей в Корнинге планирует купить мою работу. У вас есть вопросы о «Портретах смертных»? При создании «Харви» я использовал специальную кисть, чтобы передать текстуру кожи, ее цвет. Я вообще-то смешиваю краски сам.

Элк говорил оживленно, был многословен, открыт для общения, охотно демонстрировал свое публичное «я», упиваясь проявленным к нему вниманием. Наверняка не искушенные в вопросах искусства женщины сочли бы его привлекательным.

Но я к ним не относилась. И не желала выслушивать его напыщенные речи. Сказала Элку, что не располагаю временем. Меня дома ждут. Я и вправду уже припозднилась.

Но Элка это не смутило. Он по-приятельски последовал за мной к выходу. Крупный мужчина, шел он довольно проворно, будто медведь на задних лапах. Словно давней подруге, доверительно сообщил, что на него оказали влияние английский художник Люсьен Фрейд[31]31
  Люсьен Майкл Фрейд (1922–2011) – британский художник, специализировавшийся на портретной живописи и обнаженной натуре, мастер психологического портрета.


[Закрыть] с его «беспощадным взглядом», а также Фрэнсис Бэкон[32]32
  Фрэнсис Бэкон (1909–1992) – английский художник-экспрессионист, мастер фигуративной живописи. Основной темой его работ является человеческое тело.


[Закрыть].

– Я считаю, что мы образуем единую триаду. Историки искусства это отметят. В середине XX века Фрейд и Бэкон были пионерами стиля, который можно назвать «кошмарное сверхнатуралистичное изображение человеческого тела», а в конце ХХ века Элк развил это видение до его эстетического завершения. И даже пошел чуть дальше!

Какой бесстыдный эгоизм! Фрейд, Бэкон, Элк – через запятую.

– Как и Фрейд с Бэконом, на ранних этапах своего творчества я пережил нападки мещан, – продолжал Элк, – даже, пожалуй, нападки более яростные, поскольку я избрал местом проживания провинциальный городок. Поступали жалобы от нескольких членов попечительского совета колледжа: они называли мои работы «безнравственными», «непристойными», «противными духу христианства». Но у меня пожизненный контракт, они не смеют меня уволить. Это крайне негативно отразилось бы на репутации колледжа Авроры. Принято считать, что здесь учатся только самые лучшие студенты, хотя известно, что треть набора составляют родственники его выпускников, – фыркнул Элк с задумчивым видом.

Мы вышли на улицу. Я остро сознавала, что Элк идет рядом – внушительная фигура в заляпанном краской комбинезоне. Его волосы развевались на ветру, как у викинга из телесериала. Студенты старших курсов, встречавшиеся нам на пешеходных дорожках, бросали на нас любопытные, озадаченные взгляды. Двое или трое поприветствовали его: «Здравствуйте, профессор Элк», даже не замечая, какое дурацкое у художника имя.

Получалось, что чем больше времени проводишь в обществе этого человека, тем менее глупым он кажется. Происходило некое размывание, истирание восприятия глупости, если объект насмешек никак не реагировал на них.

Поглаживая бакенбарды, Элк рассуждал о «врагах-мещанах» – «извечных противниках художника» и «особых трудностях в изображении обнаженной натуры».

– То, что обычным людям кажется уродливым, художник с воображением преобразует в красоту. Если встать совсем близко к моим портретам (как, я видел, это сделали вы, Джорджина), вы становитесь с ними единым целым. Вы уже не просто зритель – спокойный, отстраненный, – как в случае со скульптурами М. Мое искусство приглашает вас стать частью картины, наступает осознание, что вы такой же человек, как фигуры на полотне, – простой смертный.

– Но… зачем?

– Что «зачем»?

– Зачем осознавать, что ты обычный человек, тем более «смертный»? Лично я не хочу.

Я рассмеялась – нервно, взволнованно. Близость Элка меня возбуждала, подзадоривала. Как и сам Элк, я чувствовала себя дерзкой, безрассудной.

– Ага! Значит, вы, как и ваша сестра, боитесь человеческого тела – так? Вы боитесь женского тела или мужского? Или и того, и другого?

– Ни того, ни другого.

– Вот как! «Ни того, ни другого», – повторил мои слова Элк своим низким хрипловатым голосом, в котором мне послышалось сдержанное одобрение.

Раньше никто со мной так не разговаривал. Малейший намек на то, что, по мнению авторитетного человека, Дж., возможно, производит более сильное впечатление, чем М.

Ну да! Ты ведь такая же, как Элк. Прямолинейная, беззастенчивая. А М. была слишком жеманной.

Словно читая мои мысли, Элк выразил их с невероятной точностью:

– Да. Вы гораздо более приземленная, чем ваша сестра. Она воображала себя существом неземным.

Какое лестное мнение! Ах, как жаль, что М. этого не слышит.

– Внешне вы совсем другая. При ходьбе твердо ступаете на пятки. А у нее походка как у балерины.

Элк вроде бы похвалил меня, но мне не очень понравилось это сравнение. Я вежливо сказала, что мне пора идти, меня ждут дома.

– Джорджина, вы художник? Мне кажется, что да – причем безапелляционный.

Безапелляционный. Знакомое слово. Подразумевает категоричность, бескомпромиссность. Именно.

Я осторожно объяснила, что не художник. В детстве никто не поощрял мои стремления. Никто не потакал моему желанию вести эгоистичный образ жизни. Мне приходилось быть «ответственной» дочерью по отношению к матери, когда она болела, и по отношению к отцу, для которого смерть мамы стала катастрофой. Я не могла заниматься собой, потому что нужна была родным. В отличие от сестры. Та, не раздумывая, уехала в Нью-Йорк, бросив родителей.

– Да, художники – эгоисты, – довольно усмехнулся Элк. – Живут под воздействием самогипноза. Пикассо говорил: «Ничто не интересует меня так, как то, что у меня в голове».

Можно подумать, ты – Пикассо? Ха-ха.

Я учтиво попрощалась с Элком: дома меня ждет отец.

(Какова вероятность того, что Милтон Фулмер ждал свою дочь, если в это время дня он обычно висел на телефоне, беседуя со своим нью-йоркским консультантом по планированию финансовых операций? Но Элк, нахальный Элк, не мог этого знать.)

Я поспешила прочь. Лицо мое раскраснелось, дыхание участилось, но я улыбалась. Есть!

Элк за мной не побежал. Я была уверена, что он смотрит мне вслед с застывшей полуулыбкой на губах.

«Это она, сестра. Как ее зовут? Джорджина».

Спускаясь по холму к Драмлин-роуд, которая через полчаса приведет меня к заднему фасаду нашего дома на Кайюга-авеню, я услышала за спиной крик, зычный и истошный, как рев лося: «Я приду к вам в гости, Джорджина! В ближайшее время».