Текст книги "48 улик"

Глава 34

Визит следователей.

Вскоре после исчезновения М. в апреле месяце полиция зачастила в наш дом, наводя справки о старшем художнике-педагоге из колледжа Авроры, о чем тот не знал.

Поскольку Элк (умышленно?) навлек на себя подозрения следователей, те, естественно, расспрашивали о нем папу и меня: бывал ли он у нас дома, состоял ли с моей сестрой «в дружеских или интимных отношениях», жаловалась ли М. когда-нибудь на то, что Элк – или еще кто-то – «преследует» ее.

На эти вопросы мы с папой твердо отвечали: нет, нет и нет.

– Вы уверены? – уточняли следователи в штатском, с сомнением глядя на нас, словно ждали, что мы вот-вот изменим показания или внезапно вспомним некое важное событие, о котором почему-то забыли упомянуть.

У полиции крайне нудный способ ведения следствия: они снова и снова задают вопросы, на которые ты уже постарался ответить максимально подробно. И приходится запастись терпением, чтобы не сорваться и не съязвить: «Вы что – не слушаете? Я уже ответила на тот тупой вопрос».

Однако когда следователи последний раз спрашивали меня об Элке, я со злости все порывалась сказать, будто не уверена, что Маргарита не упоминала про Элка. Возможно, М. все-таки кто-то преследовал и этим кем-то вполне мог быть Элк.

Даже этого гипотетического предположения было бы достаточно, чтобы навлечь на Элка неприятности. Если сейчас полиция считала его «возможным фигурантом», то после моих заявлений его запросто могли переквалифицировать в «подозреваемого».

Несмотря на то что несколько полицейских департаментов разной степени компетентности предавали гласности сведения о ходе следствия, к концу лета так и не было выявлено ни одного настоящего «подозреваемого». Следователи допросили несчастного Уолтера Лэнга и других мужчин – друзей, предполагаемых любовников, знакомых и коллег моей сестры, но никого не арестовали: не было доказательств того, что кто-то из них причастен к исчезновению М. Не нашлось свидетелей, которые бы утверждали, что кто-то из этих людей вел себя угрожающе в отношении М. Не было ни уличающих звонков, ни писем.

И когда меня в очередной раз спросили, приходил ли Элк к нам домой, я, помедлив всего лишь секунду, покачала головой: нет.

– Вы уверены, мисс Фулмер? Элк никогда не приходил к вам домой?

– Нет, насколько мне известно.

– Вы уверены, что ваша сестра никогда не приглашала его? Или… может быть, он сам ее навещал?

И я опять замешкалась. Но потом, будто с сожалением, покачала головой: нет.

– И вы никогда ни от кого не слышали, что Элк проявлял интерес к вашей сестре? Может быть, домогался ее, ходил за ней по пятам? Преследовал ее?

Нет, нет и нет.

Хотя на самом деле – но в этом я не признаюсь, – если бы М. кто-то домогался, не давал ей проходу, она, вероятно, не стала бы жаловаться мне или отцу. Она так и не сказала мне, кто был тот человек, который напал на нее, когда она училась в старшей школе. Раз или два я пыталась – робко – заговорить с ней на эту тему, но она, сердито глянув на меня, отворачивалась.

Не твоего ума дело! Мне не нужны ни твоя жалость, ни твое сочувствие.

Хотя у меня не было особых причин защищать Элка, я не хотела помогать следствию более рьяно, чем это ожидалось от горюющей сестры пропавшей без вести женщины. Я ненавижу власть из принципа. Любую власть. Обычно ее представляют мужчины, которые воображают, будто вправе диктовать мне, что я должна делать. Именно так ведут себя сотрудники правоохранительных органов, священники и чиновники из системы здравоохранения, требующие, чтобы ты вакцинировалась в соответствии с их предписаниями. Ничтожные тираны! Что для меня сейчас важнее: поехидничать или помешать следствию? Я еще энергичнее покачала головой: нет.

– Моя сестра натура тонкая, у нее безупречный вкус, и мужланами типа Элка она не увлекается. Это все, что я могу сказать на столь щепетильную тему.

Весьма осмотрительно я употребила настоящее время, а не прошедшее.

Следователи переглянулись. Я чувствовала, что у меня горит лицо, ведь я знала, что не вызываю у них симпатии: мужчины, особенно самые посредственные из них, не жалуют уверенных в себе бесстрашных женщин. Но если эти идиоты прониклись ко мне уважением, большего мне и не надо.

– Последний вопрос, мисс Фулмер. А к вам Элк приставал?

Я была огорошена. Не сильно, чуть-чуть.

– Ко мне? С какой стати…

Вот теперь я действительно была раздражена, рассержена. На мгновение утратила дар речи.

– Разумеется, нет. – Я прокашлялась и повторила более четко: – Нет, не приставал.

– Если Элк попытается приставать к вам, дайте нам знать, – со всей серьезностью предупредили они. – Он может быть опасен.

– «Опасен»?! Он?

Я пыталась рассмеяться, но меня била дрожь.

Спасибо за заботу, но со мной он держался как истинный джентльмен.

Об Элке рассказывают «тревожные вещи», сообщили они, в частности о его поведении по отношению к студенткам.

– Не то чтобы он оскорбил кого-то действием, но его поведение можно расценивать как угрожающее. Своего рода домогательство. Он показывает фотографии голых женщин. Но он достаточно умен, не позволяет себе больше того, что может сойти ему с рук.

Фотографии голых женщин! Какое упрощеное описание «Портретов смертных»!

Меня вдруг обуяло бурное веселье: эти провинциальные следователи в штатском ничего не знали обо мне, о том, на что я способна, что мне приходится терпеть, но посмели вообразить, будто я боюсь преисполненного собственной важности напористого художника Элка или что они, раз у них есть дурацкие медные значки – символы власти, вправе давать мне советы.

Все, с меня хватит! Беседа окончена.

Я порывисто встала и проводила следователей к выходу. Прощаясь, они снова смехотворно серьезными голосами предупредили, чтобы я избегала всяких контактов с Элком и, если он попытается связаться со мной, немедленно поставила их в известность.

– Разумеется! Так и поступлю – позвоню вам в ту же секунду. Огромное вам спасибо, господа полицейские! И папа тоже вам безмерно благодарен, ведь вы так стараетесь отыскать мою любимую сестру и вернуть ее нам целой и невредимой.

Не дожидаясь их реакции на мой убийственный сарказм, острый, как отточенная бритва, я захлопнула дверь перед их ошеломленными лицами.

Глава 35

«Вечерний чай».

И все-таки однажды это произошло. В чудесный осенний день. Папа куда-то уехал по делам, у Лины был выходной, а я позвонила на почту и сказалась больной. И Элк явился в дом № 188 на Кайюга-авеню.

Только «на чай», предупредила я. Всего на час, не больше.

Столь внимателен ко мне был Элк в последние недели: оставлял короткие записки в нашем почтовом ящике, заходил в отделение на Милл-стрит и терпеливо выстаивал очередь к моему окошку, несколько раз «случайно» столкнулся со мной на улице, что я, рассмеявшись, наконец-то уступила.

Жутко неловкая ситуация! Особенно когда этот длинноволосый художник-хиппи с бакенбардами прямо в своем заляпанном краской комбинезоне явился на почту, чтобы купить (еще один) комплект марок. Мои коллеги рты поразевали от изумления. Тот тип флиртует с… Джорджиной Фулмер? Ну и ну.

Я давно для себя решила, что дураки недостойны моего внимания. И треп этих невежественных кумушек тоже проигнорировала.

Настойчивость Элка поначалу раздражала, потом смешила, но, в сущности, я чувствовала себя польщенной. Я невольно вспоминала, как парни – то один, то другой – раз за разом «случайно» сталкивались после уроков с Маргаритой на улице, когда она училась в школе. Они были без ума от моей популярной сестры, а она их или игнорировала, или смеялась над ними, или время от времени отвечала согласием: да, хорошо, она пойдет с ними гулять.

М. была непредсказуема. Возможно, всякая красота непредсказуема, и поэтому желание уничтожить ее так неукротимо.

Но впервые мужчина домогался меня. Впервые в жизни я столкнулась с мужской настойчивостью.

Элк приглашал меня на обед или на ужин в историческое кафе «Аврора инн». В моей жизни это было первое такое приглашение, от которого (увы, выбора не было!) мне пришлось – неохотно – отказаться. Ведь новость о столь вопиющем выходе в свет мгновенно достигла бы ушей отца, и он не на шутку разозлился бы на дочь за то, что она, по всей видимости, встречается с предполагаемым местным «подозреваемым».

Бесполезно было бы объяснять отцу, что Элк при всем его мужском самомнении был джентльменом и относился ко мне уважительно. Что Элк в действительности признал во мне родственную душу, а между ним и Маргаритой духовного родства не существовало. Бесполезно было объяснять отцу, что Элк, конечно же, не был опасен, не представлял угрозы. Папа был чрезвычайно бдителен и с подозрением относился ко всем в Авроре. Был убежден, что половина людей, с которыми он сталкивался, знали об исчезновении Маргариты гораздо больше, чем о том говорили.

– Джорджина, если не ужин в «Аврора инн», тогда… быть может… прогуляемся у озера? Или покатаемся вокруг озера? – упрашивал Элк. – Такая чудесная осенняя погода не будет стоять вечно. Скоро наступит зима, и только самые безрассудные отважатся выползать из своих нор.

Он говорил оживленным тоном – радостно, весело, бесшабашно, словно недавно выпил. Мне стало немного не по себе: этот странный разговор о норах имел какой-то мрачный подтекст.

Он хочет убедить меня, будто знает, где находится М. Где она похоронена – в какой-то норе…

Я нервно рассмеялась, чувствуя, как грудь сдавило от тревоги. Элк не отрывал от меня своих блестящих змеиных глаз. Это приводило в замешательство и волновало.

– Джорджина, нам с вами столько всего нужно сказать друг другу. В конце-то концов.

Он произнес это с шутливым упреком, словно я отрицала нечто абсолютно очевидное.

Не спорю, нам с Элком на удивление легко было вместе, мы общались непринужденно. Началось это еще в мастерской М. в колледже – с нашей первой встречи. Конечно, у нас была общая тема для разговора – М., но не только. В сущности, М. послужила отправной точкой для наших отношений.

Велик был соблазн прокатиться вместе с Элком вокруг озера, но нас могли увидеть и доложить об этом отцу. И даже любопытным следователям! Поэтому я, поддавшись порыву, пригласила Элка на чай к нам домой всего на час.

– Папы и домработницы нет дома. Мы будем одни.

– Одни! Отлично.

Элк просиял от радости.

Мое лицо опалил жар. Я совсем не собиралась говорить то, что сказала. «Одни» – не то слово, что я подразумевала.

– Первый «вечерний чай» в моей жизни. – Элк подмигнул мне.

И вот благоуханным октябрьским днем ровно в половине пятого вечера Элк постучался в дверь нашего дома. Я в волнении ждала его где-то с трех часов.

Боялась, что Элк не придет, и боялась, что Элк придет.

Первый сюрприз: Элк явился не в своем обычном замызганном комбинезоне, а в джинсах и куртке, которые довольно плотно облегали его бочкообразную фигуру. С шеи свисала на кожаном ремешке резная деревянная фигурка совы, по-видимому индейской работы. Держался он с небрежной развязностью, его седоватые волнистые волосы до плеч и бакенбарды отливали искусственным блеском.

Нервничая, я смущенно поприветствовала его. Элк ступил в холл и заморгал, оглядываясь вокруг: явно был поражен размерами дома, а возможно, и мрачным величием его интерьера в тюдоровском стиле. Но, будучи художником, бунтарем, мачо до мозга костей и стойким противником всего буржуазного, он не мог удержаться от шутливых сардонических реплик.

– Так, так, мисс Джорджина Фулмер! Значит, вам и вашей сестре посчастливилось родиться в обеспеченной семье?

При упоминании М. я чуть поморщилась, но сумела добродушно рассмеяться и дерзко, в духе молодой девицы с характером из романтической комедии, парировала:

– Вы правы, мы родились в обеспеченной семье. Так уж получилось. А могли бы родиться и в не обеспеченной семье.

Мне казалось, что мой ответ – верх остроумия, но Элк лишь снисходительно передернул плечами.

– Не извиняйтесь, Джорджина. Я тоже родился не в бедности – в среде верхушки американского среднего класса, но, когда мне исполнилось восемнадцать, без сожаления расстался с комфортом.

Не дожидаясь приглашения, Элк бесцеремонно прошел мимо меня и, заглянув в гостиную, тихо присвистнул.

– Что это здесь у вас? Антиквариат? Резная мебель из красного дерева? Восточный ковер? Прямо как в музее.

– Ну, вообще-то, мы редко бываем в этой комнате…

– Оно и видно. Попахивает формальдегидом.

Казалось, он без конца грубит. Я стояла и смотрела ему в спину, и ощущение было такое, будто я по глупости открыла дверь и теперь не знаю, как ее закрыть. Неужели я первый раз в жизни пригласила в отчий дом друга? Мужчину?

Поздно, Джорджина. Только дурой себя выставишь.

…и впрямь опрометчивая дура.

Я не предлагала Элку посмотреть дом, пальцем не пошевелила, чтобы включить свет в сумрачных помещениях первого этажа, а он, все так же бесцеремонно, уже направился к следующей комнате, которую мама величала «салоном». С любопытством оглядел картины в рамах на стенах, толстый китайский ковер, диваны и стулья с бархатной обивкой, фортепиано «Стейнвей».

– Боже! Какой роскошный рояль. Настоящий? – Он резко поднял крышку на клавиатуре, которую не открывали много лет, нажал на одну клавишу, на другую, огласив комнату скрипучими звуками. – Расстроен.

Я прикусила губу, чтобы не пролепетать в оправдание какую-нибудь глупость. Вот скажите, в чем секрет власти нахрапистых мужланов? Наглые грубияны, они всем остальным внушают чувство незащищенности, вынуждают извиняться за то, что мы их разочаровываем. И какое мне дело до того, что пианино М. расстроено?

– Вы играете на фортепиано, Джорджина?

Джорджина. Мое имя, слетевшее с губ Элка, произвело на меня странный эффект. Я испытывала слабость, трепет, волнение предвкушения, желание дико расхохотаться.

Хотя при этом думала: «Да, этот человек манипулирует тобой. Он проник в дом, куда ему путь заказан. Будь осторожна!»

Смущаясь, словно подросток, я пробормотала в ответ что-то маловразумительное, предпочитая больше не острить.

– А М. играла на фортепиано?

На первый взгляд вопрос как будто случайный, но я вся внутренне напряглась.

– Толком нет. Очень скоро бросила. Я занималась на много лет дольше.

Безобидная ложь мгновенно сорвалась с моего языка, да так непринужденно, что Элк, казалось, в нее поверил. Меня распирало от ликования. Я была как воздушный шар, наполненный гелием, – вот-вот взмою ввысь.

Так легко, думала я. Нам с Элком так легко вместе.

– Хм, а это что? – Элк заметил пейзаж на стене в массивной золоченой раме. Он приблизился к картине, прищурился. – Блейклок?[33]33
  Ральф Альберт Блейклок (1847–1919) – американский художник-романтик, писал в основном пейзажи.


[Закрыть] В самом деле?

Безликий пейзаж в темных тонах: затянутое облаками небо, неясные силуэты высоких разлапистых вязов на берегу небольшого озера. Картина сама по себе была небольшая, а в золоченой раме казалась еще меньше. Для меня оставалось загадкой, зачем кому-то запечатлевать на холсте столь невыразительный уголок сельской природы. Это полотно всю жизнь мелькало у меня перед глазами, и я его не замечала.

Не желая показаться невежественной, я осторожно сказала Элку:

– Думаю, да. Блейклок. Эта картина всегда здесь висела.

– Блейклок. Ральф Альберт Блейклок. Американский художник девятнадцатого века, писал в готическом стиле. Это, конечно, не самая значительная его работа, но все равно довольно ценная.

Довольно ценная. Я плохо представляла, что это значит: пятьсот долларов, пятьсот тысяч долларов? В лавке старьевщика эта картина, я уверена, стоила бы не больше двадцати пяти долларов.

Обклеенные обоями стены «салона» украшали несколько картин маслом в богатых рамах, на которые до Элка, если мне не изменяет память, никто серьезно не смотрел. Как и почти вся обстановка в доме, эти полотна перешли к нам по наследству от дедушки и бабушки Фулмеров. Те родились давно, еще в девятнадцатом веке, когда не существовало налогов – ни федеральных, ни учрежденных властями штатов. Наши предки – «бароны-разбойники»[34]34
  «Бароны-разбойники» – так называли ведущих американских бизнесменов конца XIX – начала ХХ в., которые, как подразумевалось, сколотили свое состояние нечестными методами.


[Закрыть], как с некоторым пренебрежением называла их М.

Разумеется, моя сестра охотно пользовалась привилегиями, которые полагались ей как носительнице фамилии Фулмер, хоть и презирала наших прародителей.

– О боже! Неужели это Райдер?[35]35
  Альберт Пинкхэм Райдер (1847–1917) – американский художник-тоналист, известный своими атмосферными аллегорическими полотнами. Многие искусствоведы считают его предтечей модернизма.


[Закрыть]

Элк в волнении смотрел на небольшую картину маслом: морской пейзаж, по колориту очень темный, окутанный призрачным сиянием, размытый, словно проступавший через маскировочную сетку. Тусклое сияние маленькой луны на небе прерывистыми бликами отражалось на вязких, как патока, волнах. По этой причудливой картине я тоже всю жизнь скользила невидящим взглядом, но понятия не имела, кто ее автор. Райдер?

– Ну конечно. Альберт Пинкхэм Райдер. «Восход луны». Однако холст разрушается, трещинами пошел. Художник использовал битум, а эта краска со временем чернеет. К тому же воздух у вас дома сухой, а столь ранимое произведение искусства должно храниться в помещении, где поддерживается определенный температурно-влажностный режим. – Элк рассмеялся, словно его раздражало недоумение на моем лице. – В вашей семье всем на это плевать? Хоть кто-нибудь знает? М. наверняка понимала, что это редкий Райдер…

Опять М.! Почему мы постоянно говорим об М.?!

Я чопорно ответила, что М., насколько я помню, на «произведения искусства» у нас дома обращала не больше внимания, чем я.

(Так ли это? Вот от «баронов-разбойников» М. себя жестко отграничила – это точно.)

Американский художник девятнадцатого века Альберт Пинкхэм Райдер был эксцентриком, стал объяснять Элк, словно перед ним стояла совсем тупая студентка. Он успел пожить и в двадцатом веке, но всегда оставался аутсайдером. Замкнутый человек, не от мира сего. Не профессиональный художник, он не заботился о сохранности своих работ. Его творчество – поэтичное, проникнутое атмосферой мистики – было глубоко личным.

Как художник он работал долго и плодотворно, но оставил после себя не так много картин, и из тех, что сохранились, некоторые уже не поддаются реставрации.

И вдруг, словно эта мысль внезапно пришла ему в голову, Элк заявил, что заберет картину «на реставрацию». Он знает одного хорошего реставратора в Сиракузах.

– Видите эти крошечные трещинки на холсте? Если их не убрать, краска отшелушится. Но, возможно, еще не поздно избавиться от дефектов.

Элк подошел к картине, собираясь снять ее со стены. Я мгновенно встревожилась, насторожилась.

Нет! Папа обнаружит пропажу, запротестовала я. Будет трудно объяснить ему, куда подевалась картина…

Тем более что папа знает, кто ты такой, и не жалует тебя. Считает причастным к исчезновению М. «Подозреваемым».

– Послушайте, – быстро заговорил Элк, – я дам вам картину на замену. Мне не составит труда сделать копию точно такого же размера. В магазине подержанных вещей я найду раму. Я знаю, какие использовать краски: голубовато-зеленую, радужно-белую, синий кобальт, но главным образом черную. Я сам их смешаю! За час управлюсь. Картина очень темная, деталей не различить. Такую скопировать легче легкого. Тусклая луна, лунный свет на воде. Все смазано. Размыто. Призрачно. Типичный Райдер: китч, но китч аутентичный, не безвкусная дешевка. Крошечные трещинки я, конечно, не воспроизведу, но ваш отец их отсутствия не заметит, гарантирую.

Загипнотизированная, я слушала, как Элк излагает свой план. Поразительно, сколько всего он знал об искусстве другой эпохи, радикально отличной от той, в которой жил и творил он сам. Казалось, что он искренне печется о сохранности полотна великого мастера.

Но потом голос разума во мне возобладал. Нет. Исключено.

– Прошу вас… не надо. Я… я не могу допустить, чтобы вы унесли картину. Не сейчас, – пролепетала я извиняющимся тоном. Казалось, что я больше боюсь разгневать отца, чем разочаровать Элка.

– Что значит «не сейчас»? То есть когда-нибудь в другой раз? Почему?

Элк хмурился. Пальцы у него подергивались – так не терпелось ему снять картину со стены и забрать с собой.

Папа сразу заметит пропажу картины, с запинкой объяснила я. Он очень дорожит старинными вещами в доме…

– Ну конечно, Райдер на стене. Как тут не заметить. Ведь ваш отец души не чает в своей коллекции.

Голос Элка полнился сарказмом. У меня было такое чувство, что он наступил мне на ногу и давит все сильнее, сильнее, сильнее.

Я пообещала Элку в скором времени поговорить с отцом об этой картине Райдера. Сказала, что попрошу его приглядеться к полотну, обратить внимание на трещинки, а потом предложу пригласить кого-нибудь из школы изобразительных искусств, чтобы этот специалист осмотрел картину и дал профессиональный совет…

– И этим кем-то буду… я? Или?..

– Этим… этим «кем-то» будете вы.

– А потом?..

– Что «потом»?

– Ваш отец согласится отдать картину на реставрацию? Согласится потратить много денег на восстановление картины, на которую никто даже не смотрит?

– Согласится, раз это, по вашим словам, знаменитая картина…

– Ну, не знаменитая. Но уникальная.

И тут меня осенило. Элк хотел завладеть картиной Райдера. Его цель – кража.

Он заберет картину, а нам вместо нее оставит подделку. И я из трусости никогда не осмелюсь сообщить отцу про подмену.

Широко улыбаясь, Элк искусно перевел разговор на другую тему.

– Бог с ним, с этим «Восходом луны». Давайте пить… «чай».

Я выдохнула от облегчения. Мне не терпелось покинуть старую и сумрачную часть дома, которая, казалось, провоцировала напряжение между мной и гостем.

С гордостью я повела Элка в «солнечную» комнату в глубине дома, окна которой выходили на озеро Кайюга. Здесь все было светлее, воздушнее, без нагромождения «антиквариата», на стенах ничего не висело, потому что они были стеклянные. Пол был выложен испанской плиткой кирпичного цвета, которую выбрала М.

– Восхитительно! – воскликнул Элк без тени иронии в голосе.

Теперь я ему снова понравлюсь. Теперь все будет хорошо.

Извинившись, я поспешила за чайными принадлежностями.

Впервые в жизни я собиралась подать чай сама.

В кухне, тяжело отдуваясь, я еще раз вскипятила воду и налила кипяток в заварочный чайник, куда опустила несколько пакетиков чая «Эрл грей». Я не очень свободно чувствую себя на кухне. По мне, так это «место для женщины», а я по возможности стараюсь не ассоциировать себя с женским полом. Как правило, «женщина» – это размазня.

Приготовление чая для Элка было серьезным испытанием, требовавшим предельного внимания. Я строго следовала инструкциям на упаковке, сообразила ополоснуть пыльные чашки из веджвудского фарфора, к которым не прикасались годами. Надеялась, что Элк при всем его пренебрежении к «комфорту» по достоинству оценит их хрупкую дорогую красоту.

Когда я принесла в «солнечную» комнату поднос с чайником, чашками, сахаром, сливками и шотландским овсяным печеньем, Элк ошеломленно уставился на меня, словно разочарованный ребенок.

– Выходит, вы не шутили по поводу чая.

– Вы предпочитаете кофе? – смутилась я.

Неужели опять опростоволосилась?

– А пиво у вас есть? Или вино?

– У папы есть шотландский виски…

– Да ладно, не беспокойтесь, – произнес Элк нейтральным тоном, всем своим видом показывая, что от виски он бы не отказался.

Грубоватое овсяное печенье было любимым лакомством отца. Его доставляли из Эдинбурга в ярких жестяных банках, расписанных под тартан в красную клетку. Хоть и дорогое, оно не нравилось мне по вкусу. Однако Элк с жадностью набросился на него.

Озеро Кайюга волновалось. К вечеру поднялся ветер. Днем светило солнце, но теперь небо заволокло хмурыми облаками. Я прикинула, что до возвращения отца часа полтора. Не исключено, что Лина вернется раньше, но это не беда: она никогда не скажет папе ничего такого, что могло бы нарушить его покой. Никогда не шепнет своему работодателю: «Дочь в ваше отсутствие привела в дом опасного подозреваемого».

Я поспешила в кабинет отца за бутылкой Macallan Highland Single Malt Scotch Whisky. Она оказалась на четверть опустошена.

Под одобрительным взглядом Элка я налила в бокал для виски теплую коричневатую жидкость. Подумала, что, наверно, надо бы добавить что-то еще – воду, кубики льда. Но Элк с благодарностью взял у меня бокал, залпом выпил и кивнул.

– Да. Отлично. Спасибо.

Вскоре, пока мы беседовали, Элк поставил бутылку рядом со своим бокалом.

– Джорджина, я сам могу за собой поухаживать. Не надо мне прислуживать.

Поскольку мне редко случалось развлекать гостей, я копалась в мыслях, пытаясь найти тему для разговора, которая не имела бы отношения к М. Но Элк, печально улыбнувшись, меня опередил.

– Джорджина, вы не могли бы показать мне комнату Маргариты? – спросил он, словно эта мысль только что пришла ему в голову. – Обещаю, я там пальцем ничего не трону.

– Не… не думаю. Извините, – холодно ответила я, глотнув чаю, который слишком долго заваривался и теперь имел мерзкий солоноватый привкус. Элк заметил досаду и обиду на моем лице и сочувственно кивнул, буравя меня немного воспаленными округлившимися глазами.

– Комната М. наверху, – осторожно произнесла я. – Комнаты, точнее… Она занимала нечто вроде апартаментов. Занимает нечто вроде апартаментов. Там все остается как было при ней – в основном. Папа уверен, что М. вернется.

– Но ведь полиция осматривала ее комнаты, да?

– Д-да. Полиция осматривала ее комнаты. – Даже несколько раз, в разном составе. Отвратительно. – Но мы с папой присутствовали при осмотре и не позволили там все перерыть. И теперь… там все как было – почти.

– На втором этаже, говорите? Где именно?

– На этой стороне дома, с видом на озеро.

– Чудесно. Впрочем, неудивительно.

Меня аж дрожь пробрала. Казалось, мы с Элком объединились против Маргариты.

– Просто я не думаю… – стала оправдываться я, – папа счел бы, что не подобает показывать комнаты Маргариты чужому человеку…

– А папа обязательно должен об этом знать, Джорджина? – поддразнивающим тоном спросил Элк, подмигнув мне.

– Я… я… я боюсь, что он узнает.

– Но как «папа» узнает, если вы сами ему не скажете?

– Он может узнать… как-то… – пролепетала я.

– Понимаю, Джорджина, – сжалился надо мной Элк. – Конечно. Хотя, видите ли, я не чужой для Маргариты человек. Вы же это знаете.

Ты был ее любовником? И до сих пор ее любишь?

Пристыженная, я молчала. Пребывала в полнейшем смятении, так что сердце в груди стучало как сумасшедшее.

Элк заговорил на более нейтральную тему – о современном искусстве, его крайностях и устремлениях. О том, что «бессодержательная красота» абстрактного экспрессионизма уступила место «ироничной вычурности» поп-арта, а поп-арт спровоцировал «революционный возврат» к фигуративному искусству под воздействием «позднего дикарского» творчества Филипа Гастона[36]36
  Филип Гастон (1913–1980) – американский художник, представитель абстрактного экспрессионизма.


[Закрыть] – одного из художников, перед которыми Элк преклонялся. А теперь, совсем уже недавно, смелые бесстыдные обнаженные натуры Люсьена Фрейда…

Я слушала разглагольствования Элка, насколько это получалось, потому что в ушах у меня звенело, а он, словно это было неизбежно, окольными путями вновь вернулся к разговору о М., рассуждая о том, что его искусство «радикально отличается» от ее творчества, однако, как это ни парадоксально, между ними существовало «взаимное уважение» и «глубокое взаимопонимание».

Меня возмущало, что М. всегда присутствовала в этом доме, хотя на самом деле ее здесь не было.

Я пыталась понять, что в словах Элка правда, а что ложь. Моя сестра и впрямь была ему небезразлична? Или им владела нездоровая одержимость? Способен ли этот художник с завышенной самооценкой любить, что бы ни заключало в себе понятие «любовь», которое для меня оставалось загадкой? Или он был просто ослеплен страстью? Или… всего лишь притворялся?

Ибо я часто задаюсь вопросом: любовь – это по большей части притворство?

Элк спросил, если ли у меня фотографии М., могу ли я показать ему какие-то из них, например семейные фото, что угодно…

– Я был бы очень признателен, Джорджина.

Так уж случилось, что летом я просматривала семейные альбомы. На фотографиях были запечатлены Маргарита и я в детстве. Мама изливала свою любовь на старшую дочь: снимков М., без преувеличения, были сотни. К тому времени, когда я родилась, на шесть лет позже Маргариты, ее материнский пыл, судя по всему, поугас, потому что фотографий маленькой Джорджины – вот дурацкое имя! – в колыбели или на руках улыбающейся мамы было куда меньше. Печально. Несомненно, вторая дочь – ребенок второго сорта.

Почти все детские фото М. были аккуратно разложены в альбомах. Со временем мама утратила интерес к упорядочиванию фотоистории, и памятные снимки, в том числе с моим изображением, теперь просто лежали вразнобой между страницами. Множество (очень лестных) фотографий Маргариты, сделанных в разные периоды ее жизни, и (не столь лестные) снимки Джорджины, затерянные между фотопортретами М., которые вываливались из альбомов, стоило их небрежно взять в руки.

Сама не знаю, почему я уступила просьбе Элка. Наверное, боялась, что скоро ему станет скучно со мной, он допьет второй или третий бокал виски и уйдет, а я останусь и буду страдать, чувствуя себя уязвленной, потому что он был у нас дома, в «солнечной» комнате, в моем присутствии, и ускользнул, как рыба, сорвавшаяся с крючка.

(Хотя я плохо представляла себе, что делать с рыбой на крючке. Со взрослым мужчиной.)

Потягивая папин виски, Элк с восхищением рассматривал фотографии.

Снимки Маргариты в младенчестве. Снимки Маргариты ясельного и детсадовского возраста: прелестная малышка с белокурыми кудряшками, ямочками на щеках, иногда сердитая, с надутыми губками, но чаще с милой улыбкой. А следом, словно гребная шлюпка за яхтой, шли фотографии младшей сестры Джорджины: не сказать, что уродина или совсем уж невзрачная – скорее простушка с некрасивым подбородком. Конечно, она смотрелась невыигрышно рядом со старшей сестрой. Чуть повзрослев, я перестала фотографироваться вместе с М. – усвоила урок.

Потом мы листали второй альбом, зачарованно наблюдая, как формируется красота белокурой старшей сестры, которую грубо оттеняла неказистость младшей, и мне все время хотелось спрятать глаза за растопыренными пальцами, как я это делала в детстве. Вот Маргарита в средней школе, вот – в старшей, вот она уезжает учиться в университет. А вот Джорджина десяти, одиннадцати, двенадцати лет, бестолковая, неуклюжая, лыбится во весь рот перед объективом, как хеллоуинская тыква, или вовсе отказывается улыбаться – насупленная, глаза свирепые, подбородок выпячен… И вдруг она уже в старшей школе – дылда с длинными руками и ногами, с прыщавой кожей, хмурится, позируя в выпускной голубой мантии и такой же шапочке с кисточкой, по-дурацки свисающей ей на лоб.

– Вы здесь очень привлекательны, Джорджина. Вы привлекательная женщина.

Элк произнес это так серьезно, без всякого, казалось бы, коварного подтекста, что я невольно прыснула от смеха. Однако лицо при этом запылало от внезапного прилива крови.