Текст книги "Секрет нашего успеха. Как культура движет эволюцией человека, одомашнивает наш вид и делает нас умнее"

“Избыточное подражание” в лаборатории

Чтобы культурные адаптации вроде приготовления маниоки, кукурузы и нарду работали, нужно не просто прилежно скопировать все этапы, но иногда еще и постараться не делать излишнего упора на причинное понимание, которое можно выстроить с лету, самостоятельно. Как показано выше, исключение на первый взгляд ненужных этапов из культурного репертуара может привести к неврологическим расстройствам, параличу, пеллагре, неудачной охоте, осложнениям беременности и даже к смерти. У вида с кумулятивной культурной эволюцией – и только у такого вида – вера в культурное наследие часто способствует выживанию и размножению.

С вышеописанными полевыми наблюдениями полностью согласуются и результаты экспериментов с детьми и взрослыми по изучению точности культурного обучения, позволяющие нам рассмотреть процесс культурной передачи в микроскоп. Недавно психологи изучили, когда и почему человек готов копировать нерелевантные на первый взгляд действия модели, чтобы получить награду. В ходе типичного такого эксперимента участник видит, как модель проделывает многоэтапную процедуру, в ходе которой применяет простые орудия, чтобы толкать, тянуть, поднимать, тыкать и стучать по “искусственному плоду” (как правило, это большая коробка с отверстиями и створками). Процедура обычно увенчивается получением желательного результата – игрушки или лакомства. Некоторые ее этапы на первый взгляд не нужны, чтобы достичь цели и получить награду. Иногда испытуемые копируют даже те этапы, которые не имеют очевидной материально-физической связи с результатом. Психологи, печально знаменитые неудачными названиями поведенческих закономерностей, дали этому не особенно поразительному явлению название избыточное подражание.

Рассмотрим конкретный эксперимент, проверенный и повторенный на детях, взрослых и шимпанзе. В ходе эксперимента участники сначала наблюдают, как модель при помощи тонкой палки производит последовательность действий, чтобы добыть награду из “искусственного плода”. Плод представляет собой большую непрозрачную коробку с двумя входами. Первый вход закрыт засовами, которые можно либо (а) столкнуть, либо (б) вытащить при помощи палки, чтобы получить доступ в трубу. Однако эта труба кончается тупиком, это просто обманка, не нужная для того, чтобы получить награду. Второй вход закрыт створкой, которую можно либо (а) сдвинуть, либо (б) поднять. На конце палки прикреплена липучка, и, открыв створку, можно пошарить ею в трубе и получить награду – стикер для детей или лакомство для шимпанзе²⁰.

Многократно подтвержденные результаты подобных экспериментов показывают, что и дети, и взрослые склонны копировать все, что делает модель, чтобы получить награду. Причем люди копируют ненужные действия, даже когда они остаются одни, считают, что эксперимент закончен, и получили конкретные указания не копировать ненужных этапов²¹. При этом, как нам и следует ожидать после знакомства с главой 4, люди более склонны копировать ненужные действия, если модель старше и обладает бóльшим престижем. Кроме того, к этому склонны отнюдь не только маленькие дети: если задача достаточно непрозрачна, масштаб “избыточного подражания” с возрастом увеличивается²². И это касается не только образованных жителей Запада. Исследования в пустыне Калахари на юге Африки, где до последних десятилетий местные племена вели жизнь охотников-собирателей, показывают, что они по меньшей мере так же склонны к высокоточной культурной передаче, как и западные студенты-старшекурсники²³.

Как вы, наверное, и сами предполагаете, шимпанзе снова проявили себя лучше своих большеголовых родичей. В этом исследовании психологи-компаративисты Викки Хорнер и Энди Уайтен пользовались тем же непрозрачным “искусственным плодом”, но еще применяли прозрачный вариант, в котором было сразу видно, что верхний вход не связан с отделением, где лежит вознаграждение. Когда причинно-следственные связи стали очевиднее, то есть при использовании прозрачной коробки, шимпанзе сразу понимали, что можно пропустить нецелесообразные действия, а шотландские дети трех-четырех лет продолжали подражать ненужным действиям и вели себя точно так же, как с непрозрачным плодом. Шимпанзе кое-чему учились, наблюдая, как модель работает с плодом, и это помогало им оценить, как надо взаимодействовать с аппаратом. Они усваивали, как движутся разные детали плода. Но как только у них появлялось зримое доказательство, что эти действия ни к чему не приведут, они от них отказывались²⁴. Хотя некоторая культура у шимпанзе, безусловно, наличествует, назвать их культурным видом нельзя²⁵.

Однако избыточное подражание этим отнюдь не ограничивается. Как мы видели в главе 2, люди в некоторой степени склонны к машинальному подражанию, и отчасти поэтому шимпанзе способны нащупать оптимальное решение в игре в орлянку, а мы, люди, – нет. Кроме того, как мы узнаем из главы 8, люди в ходе эволюции научились пользоваться подражанием, чтобы строить социальные отношения и разбираться в иерархических различиях. То есть мы подражаем другим, говоря: “А ты классный, я хочу с тобой водиться”. Наконец, начиная с главы 9 мы разберем, как культурная эволюция порождает социальные нормы, при нарушении которых рискуешь утратить репутацию или подвергнуться еще какому-нибудь наказанию. Поэтому иногда люди прибегают к “избыточному” подражанию, чтобы не испортить себе репутацию отклонением от нормы. Культурно-генетическая коэволюция создает множество причин, по которым наш вид склонен копировать все шаги без исключения или педантично следовать местным протоколам²⁶.

Однако склонность полагаться на культурную передачу уходит значительно глубже. Мы перенимаем не только практики и верования, которые противоречат нашей интуиции, но и вкусы, предпочтения и мотивы. Иногда они тоже идут вразрез с нашими инстинктами и врожденными наклонностями. Подобное подражание не означает, что у нас нет интуиции, инстинктов или врожденных наклонностей: просто естественный отбор снабдил нас системой культурного обучения, в которую встроена способность в некоторых обстоятельствах их подавлять или обходить.

Как перебороть инстинкт. За что мы любим перец

Почему мы кладем в пищу пряности? Размышляя над ответом на этот вопрос, помните, что (1) другие животные не приправляют пищу, (2) большинство специй не обладают никакими или почти никакими питательными свойствами и (3) действующие вещества во многих специях – это, в сущности, отпугивающие химикаты, которые растения научились вырабатывать в ходе эволюции, чтобы уберечься от насекомых, грибков, бактерий, млекопитающих и прочих незваных пожирателей.

Существует несколько линий доказательств, указывающих на то, что пряности, вероятно, представляют собой класс культурных адаптаций к проблеме пищевых патогенов. Многие пряности обладают антимикробным действием и убивают патогенные микроорганизмы в пище. Самые распространенные пряности на планете – это лук, перец, чеснок, кинза, перец чили (острый перец) и лавровый лист. Основная мысль в том, что использование многих пряностей представляет собой культурную адаптацию, помогающую справиться с патогенами в пище, особенно в мясе. Эта задача имела особое значение до появления холодильников. Чтобы проверить эту гипотезу, Дженнифер Биллинг и Пол Шерман собрали 4578 рецептов из традиционных поваренных книг разных популяций из разных уголков планеты. Они обнаружили три отчетливых закономерности²⁷.

1. Пряности и правда обладают антимикробным действием. Самые распространенные в мире пряности – те, которые особенно хорошо убивают бактерии. Некоторые специи обладают также противогрибковым действием. Если сочетать пряности, возникает синергетический эффект, что, вероятно, объясняет, почему такую важную роль играют смеси вроде порошка чили (смесь красного перца, лука, паприки, чеснока, кумина и орегано). Ингредиенты вроде лимона и лайма, сами по себе не обладающие особыми антимикробными свойствами, по-видимому, служат катализаторами для антимикробного действия других пряностей.

2. Чем жарче климат, тем больше используют пряностей, особенно тех, которые лучше убивают бактерии. Например, в Индии и в Индонезии в большинство рецептов входит много антимикробных пряностей, в том числе лук, чеснок, острый перец и кориандр. А в Норвегии, напротив, в рецепты входит разве что немного черного перца и иногда – чуть-чуть петрушки и лимона, и на этом все.

3. Рецепты рекомендуют применять пряности так, чтобы повысить их эффективность. Пряности, антимикробные свойства которых не страдают от термической обработки, например лук и чеснок, добавляют в процессе приготовления. Другие пряности, скажем, кинзу, которая при нагревании теряет антибиотические свойства, добавляют в блюдо свежими²⁸.

Таким образом, рецепты и вкусовые предпочтения, по всей вероятности, – это культурные адаптации к особенностям среды обитания, действующие очень тонко и неочевидно, так что большинство любителей острого об этом и не подозревают. Биллинг и Шерман предположили, что эти предпочтения возникли в ходе культурной эволюции, поскольку менее преуспевающие соплеменники подражали более здоровым, плодовитым и процветающим семьям. Это вполне правдоподобно, если учесть, что мы знаем о психологии культурного обучения, развившейся у нашего вида в ходе эволюции, в том числе о культурном обучении всему, что касается пищи и растений.

Случай перца чили, пожалуй, самый наглядный. До появления европейцев перец чили был главной пряностью в кухне Нового Света, и сейчас его регулярно потребляет примерно четверть взрослого населения планеты. Перец чили в ходе эволюции приобрел химическую защиту на основе капсаицина, вещества, которое отпугивает млекопитающих, в том числе грызунов, но очень нравится птицам. У млекопитающих капсаицин непосредственно активирует канал боли (TrpV1), который вызывает ощущение жжения в ответ на различные специфические стимулы – кислоту, высокую температуру и аллилизотиоцианат (содержащийся в горчице и васаби). Это химическое оружие помогает перцу чили выживать и размножаться, поскольку птицы распространяют его семена лучше прочих вариантов (например, млекопитающих). Именно поэтому перец чили от природы кажется отвратительным и приматам, и маленьким детям, и многим взрослым людям. Капсаицин обладает настолько универсально отталкивающим вкусом, что кормящим матерям советуют избегать перченой пищи, чтобы дети не отказались от материнского молока, а в некоторых сообществах перец наносят на соски, если хотят отлучить младенца от груди. Однако взрослые, живущие в жарком климате, регулярно включают перец в рецепты. И те, кто вырос в окружении, где любили острую пищу, не просто едят перец – он им даже нравится. Как же мы дожили до того, чтобы полюбить жжение и потливость, которые возникают, когда активируется канал боли TrpV1?²⁹

Исследования психолога Пола Розина показывают, что люди приобретают способность наслаждаться ощущениями при поедании перца, поскольку учатся интерпретировать болевые сигналы, вызванные капсаицином, как приятные или бодрящие. По результатам исследований, проведенных на нагорьях Мексики, дети перенимают эти предпочтения постепенно, и их не торопят и не уговаривают³⁰. Они сами хотят научиться любить перец, чтобы стать похожими на тех, кем восхищаются. Это соответствует тому, что мы уже видели: дети с готовностью перенимают пищевые предпочтения у старших. В главе 14 я подробнее расскажу, как культурное обучение меняет физиологическую реакцию нашего организма на боль, а конкретнее, на удары электрическим током. Так или иначе, вывод гласит, что культура при необходимости способна пересилить наше природное, свойственное всем млекопитающим отвращение и мы об этом даже не догадаемся.

В результате давнего па-де-де кумулятивной культурной эволюции и генов наш мозг генетически приспособился к миру, где информация, необходимая для выживания, имплицитно вплеталась в обширный корпус знаний, который мы наследовали через культуру от предыдущих поколений. Эта информация приходит к нам зашифрованной в привычных кулинарных практиках (маниока), табу, гадальных ритуалах, местных пищевых предпочтениях (перец), ментальных моделях и правилах изготовления орудий (древки для стрел). Нередко эти практики и верования (имплицитно) ГОРАЗДО умнее нас, поскольку ни одиночке, ни группе не под силу выработать их на протяжении жизни одного человека. Как вы убедитесь, прочитав дальнейшие главы, это относится и к некоторым институтам, религиозным верованиям, ритуалам и медицинским практикам. По этим эволюционным причинам обучающиеся сначала решают, будут ли они “включать” свои механизмы создания причинно-следственных моделей, и если будут, им нужно тщательно оценить, сколько ментальных усилий в них вкладывать. И если культурная передача снабжает их готовыми ментальными моделями, объясняющими, как все устроено, обучающиеся с готовностью принимают эти модели и придерживаются их.

Разумеется, люди вполне способны разбивать сложные процедуры и протоколы на составные части, чтобы понять причинно-следственные связи между ними и создать улучшенные версии, и иногда так и делают. Кроме того, они изменяют практики в результате экспериментов, ошибок при обучении и случайных действий. Тем не менее мы как культурный вид наделены инстинктивным стремлением как можно точнее копировать сложные процедуры, практики, верования и мотивы и включать в них даже те шаги, которые могут показаться ненужными с точки зрения причин и следствий, поскольку культурная эволюция доказала, что умеет выстраивать сложные неочевидные культурные пакеты и они гораздо лучше всего, что мы способны создать сами за целую жизнь. Нередко люди даже не знают, что на самом деле дают их практики – и дают ли они хоть что-нибудь. Любители острого в жарком климате не знают, что рецепты с добавлением чеснока и чили защищают их семьи от патогенных микроорганизмов в мясе. Они просто унаследовали вкусы и рецепты через культуру и имплицитно верили в мудрость, накопленную поколениями предков.

Конечно, мы, люди, и в самом деле строим причинно-следственные модели мироздания. Однако мы часто упускаем из виду, что на создание таких моделей нас издревле вдохновляло существование сложных продуктов культурной эволюции. Когда люди догадываются, что и почему они делают, это нередко происходит задним числом: “Почему мы всегда так делаем? Должна быть причина… Наверное, это потому, что…” Однако если кто-то сумел верно догадаться, почему он или его группа делают что-то так, а не иначе, это не означает, что они изначально стали так себя вести именно по этой причине. Например, огромное количество научных объяснений причин и следствий было разработано в попытках понять уже существующие технологии, скажем, паровой двигатель, воздушный шар или аэроплан. Новые устройства и технологии часто предшествуют появлению какого бы то ни было причинно-следственного понимания, однако своим существованием подобные культурные продукты открывают окно в мир, способствующий улучшению понимания причин и следствий. То есть до самого последнего времени в истории человечества кумулятивная культурная эволюция способствовала улучшению причинно-следственного понимания в значительно большей степени, нежели наоборот – причинно-следственное понимание подхлестывало культурную эволюцию³¹.

Это историческое наблюдение подтверждается данными экспериментов с участием маленьких детей. Исследования специалистов по психологии развития – Эндрю Мельцоффа, Элисон Гопник и Анны Вайсмайер – показывают, что лучше всего запускает механизмы поисков причинно-следственных связей в нашем мозге наблюдение за людьми, которые пользуются артефактами и пытаются что-то сделать. Например, дети с года до трех точнее делают выводы о причинно-следственной связи между средствами и результатом, когда наблюдают, как кто-то пользуется артефактом, чем при наблюдении за тем же самым процессом – скажем, физическим движением или какими-то корреляциями в окружающем мире, – если он происходит “естественным путем”. То есть дети включают механизмы поиска причинно-следственных связей в присутствии людей, оперирующих культурными артефактами, и причинно-следственные модели, которые они строят, помогают обучающимся лучше оперировать артефактом или участвовать в какой-то практике, причем делать это так, как предписывает культура³². Подробнее об этом чуть дальше.

Подвинься-ка, естественный отбор!

Знаменитые эволюционные психологи от Стивена Пинкера до Дэвида Басса любят утверждать, что естественный отбор – единственный процесс, способный создавать сложные адаптации, устроенные достаточно хорошо, чтобы их функционирование отвечало условиям окружающей среды или потребностям живого организма³³. Они находятся под сильным впечатлением от того, что продукты естественного отбора – глаза, крылья, сердца, паутина, птичьи гнезда и снежные берлоги белых медведей – по всей видимости, отлично подходят для решения соответствующих проблем. Не считая некоторых красноречивых несовершенств, эти адаптации на первый взгляд очень хорошо продуманы, в них прямо-таки просматривается инженерная мысль. Глаза словно нарочно созданы, чтобы смотреть, а крылья – чтобы летать, однако над ними не трудились ни инженеры, ни изобретатели, и ни у кого не было ни намерения их создавать, ни ментальной модели, объясняющей их работу. В целом я согласен с такой точкой зрения и, безусловно, разделяю восхищение потрясающей мощью естественного отбора. Возражения у меня вызывает лишь слово “единственный”. По меньшей мере со времен зарождения кумулятивной культурной эволюции естественный отбор утратил свой статус единственного “слепого” процесса, способного создавать сложные адаптации, хорошо подходящие к местным условиям. Цель этой главы – показать, что культурная эволюция вполне способна порождать такие сложные адаптивные продукты, которые никто не создавал целенаправленно и для которых ни у кого не было причинно-следственной ментальной модели, пока они не появились. Это достигается через процессы избирательного внимания и обучения, о которых мы говорили в главах 4 и 5.

Чтобы в этом убедиться, сравним две разновидности жилищ – два артефакта: одну разновидность создал естественный отбор, другую – кумулятивная культурная эволюция. В Африке обитают птицы масковые ткачи, самцы которых строят прочные гнезда почковидной формы, чьи трубообразные входы направлены вниз и прекрасно защищают кладку из двух-трех яиц от более крупных хищников. Каждый вид ткачей применяет при строительстве гнезда стереотипный набор приемов и следует одному и тому же пошаговому протоколу. Сначала птицы плетут крепление будущего гнезда, а затем строят кольцо, крышу, камеру для кладки, “прихожую” и вход (см. илл. 7.2).

Илл. 7.2. Продукты двух разных процессов отбора в ходе генетической (вверху) и культурной (внизу) эволюции. Вверху: обитающие в Африке самцы масковых ткачей строят прочные гнезда почковидной формы, чьи трубообразные входы направлены вниз и прекрасно защищают кладку из двух-трех яиц от крупных хищников. Внизу: обитающие в Арктике охотники-инуиты строят традиционные снежные дома при помощи особых костяных ножей для нарезания снежных блоков. Обогреваются эти дома стеатитовыми лампами, горючим для которых часто служит вытопленный тюлений жир

Разные части гнезда плетутся при помощи одного из трех узлов (полуштыка, простого и скользящего) и трех разных видов плетения. Чтобы построить гнездо, ткачи должны найти и собрать особенно прочные стебли высокой травы или волокна пальмовых листьев. Форма помещения в сочетании с входом-туннелем, направленным вниз, приводит к тому, что хищнику очень непросто добраться до кладки. Благодаря толщине и слоистой структуре плетеного пола яйца уцелеют даже при падении, если гнездо сбросят с ветки. Все эти приемы и технологии не перенимаются у других птиц. Ткачи либо обладают врожденными знаниями, либо от природы снабжены способностью придумать их самостоятельно, по ходу дела. Естественный отбор породил много подобных сложных артефактов, причем не менее прекрасные сооружения создают и беспозвоночные – термиты, осы и пауки, не обладающие никакой ментальной моделью результата своих трудов³⁴.

Сложной адаптацией для жизни в различных регионах Арктики следует считать и инуитские снежные иглу (см. илл. 7.2). С архитектурной точки зрения иглу уникальны, поскольку строятся из снежных блоков, которые нарезают из сугробов, образовавшихся за время одного снегопада, а затем складывают из них аэродинамический купол, способный устоять под сильными арктическими ветрами. Если иглу выстроено как следует, а блоки хорошо пригнаны друг к другу, купол получается настолько прочным, что не проваливается даже под весом стоящего на нем человека. Теплоизоляция иглу такова, что небольшие стеатитовые лампы, заправленные вытопленным жиром морских млекопитающих, обеспечивают в нем температуру около 10 °C. От внутреннего тепла снег слегка подтаивает, отчего стены и потолок смерзаются еще прочнее. При правильной ориентации длинного входа-туннеля он не только защищает от ветра, но и благодаря перепаду давления не дает теплу рассеиваться. Окна затянуты прозрачными пленками из тюленьих кишок или сделаны из ледяных пластинок, пропускающих свет, а вентиляцию обеспечивают небольшие отверстия³⁵.

Инуитские иглу, как и гнезда масковых ткачей, выглядят сознательно спроектированными и, очевидно, функционально прекрасно подходят для жизни в Арктике. Более того, они выглядят так, словно над ними работала целая команда инженеров, обладающих познаниями в аэро– и термодинамике, сопромате и строительной механике. Неудивительно, что люди Франклина не смогли придумать, как строить снежные дома, даже перед лицом самой реальной опасности замерзнуть насмерть в своих палатках. Такое невозможно изобрести ни в одиночку, ни даже группой из сотни человек, обладающих очень сильной мотивацией, как было в том случае. Это продукт кумулятивной культурной эволюции, обладающий особенностями, которые многие строители-инуиты (или большинство из них) усваивают в виде “вот так это делается” без особой причинно-следственной модели. Конечно, не приходится сомневаться, что параллельно с процедурами, правилами и протоколами культурно передаются и какие-то фрагменты причинно-следственных моделей, поскольку частичные или мини-модели помогают строителям следить за качеством работы и приспосабливаться к необычным или изменившимся обстоятельствам. Однако большинство этих причинно-следственных мини-моделей передаются культурно в составе общего пакета, а не создаются по ходу дела отдельными участниками процесса.

Признание способности культурной эволюции создавать столь сложные адаптации имеет далеко идущие последствия для изучения людей. Оно означает, что когда мы замечаем нечто, функционально приспособленное для решения адаптивной задачи за рамками осознанности – будь то иглу или какая-то сложная когнитивная способность вроде умения вычитать 16 из 17, – нельзя заранее быть уверенными, что этот сложный механизм либо порожден естественным отбором, влияющим на гены, либо создан целенаправленно. Он может оказаться продуктом кумулятивной культурной эволюции.

Таким образом, культурная эволюция умнее нас, и наш вид эволюционировал генетически в мире, полном всяких культурных вещей (от сложных технологий вроде иглу до изощренных протоколов вроде применения золы, чтобы химически высвободить важные питательные вещества из кукурузы), в которые людям нужно было просто верить. Относительно рано в истории нашего вида попытки выжить своим умом, не перенимая культурного ноу-хау от предыдущих поколений, стали приводить к тому, что ты проигрывал конкурентам, больше способным к культурному обучению и прилагавшим усилия, чтобы сосредоточиться на отдельных учителях и отдельных “дисциплинах”. Но даже если ты понимаешь, у кого и чему надо учиться, это не значит, что у обладателей самого ценного культурного ноу-хау будет мотивация терпеть твое общество и разрешать тебе черпать из источника их накопленной веками мудрости. Эта эволюционная задача и подарила нам феномен престижа.