Текст книги "Прыжок за борт"

Глава VIII. Исповедь без отпущения грехов

Долго ли Джим неподвижно стоял у люка, ожидая, что судно вот-вот опустится под его ногами, поток воды хлынет сзади и унесет его, как щепку, – я не знаю. От силы минуты две. Двое из лежащих – он не мог их разглядеть – стали переговариваться сонными голосами, где-то послышалось шарканье ног. Над этими слабыми звуками нависло жуткое безмолвие, какое предшествует катастрофе, – страшное затишье перед ударом. Тут Джиму пришло в голову, что, пожалуй, он успеет взбежать наверх и перерезать тали, чтобы шлюпки не пострадали, когда «Патна» пойдет ко дну.

На «Патне» был длинный мостик, и все шлюпки находились наверху: четыре с одной стороны, три с другой, самые маленькие – на левом борту напротив рулевого аппарата. Джим говорил с беспокойством, боясь, что я ему не поверю. Больше всего его заботило то, чтобы в нужный момент шлюпки были наготове. Он знал свой долг. В этом смысле, думается мне, он был хорошим помощником своему шкиперу.

– Я всегда считал, что надо готовиться к худшему, – пояснил он, тревожно вглядываясь в мое лицо.

Легким кивком я одобрил этот здравый принцип и отвернулся, чтобы не встретиться взглядом с человеком, в котором мне чудилось что-то болезненное.

Он побежал. Колени у него подгибались. Ему приходилось переступать через чьи-то ноги, перепрыгивать через головы. Вдруг кто-то схватил его снизу за куртку, послышался чей-то измученный голос. Свет фонаря, который Джим держал в правой руке, упал на обращенное к нему темное лицо, глаза и голос человека молили о помощи. Джим достаточно знал язык, чтобы понять слово «вода», которое несколько раз было повторено настойчивым, умоляющим голосом. Молодой человек рванулся, чтобы освободиться, и почувствовал, как смуглая рука обхватила его ногу.

– Бедняга цеплялся за меня, словно утопающий, – сказал Джим. – Вода, вода! О какой воде он говорил? Что ему было известно? Стараясь говорить спокойно, я приказал ему отпустить меня. Он меня задерживал, люди кругом начинали шевелиться. Мне нужно было успеть перерезать канаты шлюпок. Теперь пассажир овладел моей рукой, и я почувствовал, что он вот-вот заорет. У меня мелькнула мысль: «Этого будет достаточно, чтобы поднять панику!» Свободной рукой я размахнулся и ударил его фонарем по лицу. Стекло зазвенело, свет погас, удар заставил человека выпустить меня, и я побежал к шлюпкам. Тогда этот тип прыгнул на меня сзади. Я обернулся к нему. Ему нельзя было заткнуть глотку. Он пытался кричать. Я чуть не задушил его, прежде чем понял, чего ему надо. Он просил воды, чтобы напиться; видите ли, пассажиры получали определенную небольшую порцию воды, а с ним ехал маленький сын, которого я несколько раз видел. Ребенок болел, хотел пить, и отец, заметив меня, когда я бежал мимо, попросил воды. Вот и все. Мы находились под мостиком в темноте. Он все цеплялся за мои руки, и невозможно было от него отделаться. Я бросился в каюту, схватил свою бутылку с водой и сунул ему. Он исчез. Тут только я понял, как мне самому хотелось пить.

Джим оперся на локоть и прикрыл глаза рукой. Я почувствовал, как мурашки забегали у меня по спине, – что-то странное заключалось во всем этом. Пальцы его руки, прикрывавшей глаза, чуть-чуть дрожали. Он возобновил рассказ:

– Это случается лишь один раз в жизни и… ну ладно! Когда я добрался до мостика, негодяи спускали одну из шлюпок с чаков. Шлюпку! Я взбегал по трапу, и кто-то тяжело ударил меня по плечу, едва не задев головы. Это меня не остановило, и первый механик, к тому времени поднятый с койки, снова замахнулся на меня багром. Почему-то я был так настроен, что ничему не удивлялся. Все это казалось вполне естественным и ужасным. Я увернулся от маньяка и поднял его над палубой, как малого ребенка, а он, пока я его держал, все время кричал: «Не надо! Не надо! Я тебя принял за одного из этих…» Я отшвырнул его, он полетел на мостик и подкатился под ноги тому маленькому парнишке – второму механику. Шкипер, возившийся у шлюпки, оглянулся и направился ко мне, опустив голову и ворча, словно дикий зверь. Я не шевельнулся и стоял как каменный, вот так же неподвижно, точно эта стена. – Джим ударил суставом пальца по стене у своего стула. – Казалось, будто все это я уже видел, слышал и пережил раз двадцать. Я их не боялся. Я опустил кулак, а капитан остановился, бормоча: «А, это ты! Помоги нам. Живей». Вот все, что он сказал: «Живей!» Словно можно было успеть! «Что вы хотите сделать?» – спросил я. «Убраться отсюда», – огрызнулся он через плечо.

Кажется, тогда я не понял, что именно он имел в виду. К тому времени оба механика поднялись на ноги и вместе бросились к лодке. Они топтались, пыхтели, толкались, проклинали шлюпку, «Патну», друг друга, меня. Все вполголоса. Я не шевелился и молчал. Я смотрел, как накренилось судно. Оно лежало совершенно неподвижно, словно на блоках в сухом доке, но держалось оно вот так. – Джим поднял руку ладонью вниз и согнул пальцы. – Вот так! – повторил он. – Я ясно видел перед собой линии горизонта над верхушкой форштевня, видел воду там, вдали, – черную, сверкающую и неподвижную, словно в заводи. Таким неподвижным море никогда еще не бывало, и я не мог этого вынести. Видали вы когда-нибудь судно, плывущее с опущенным носом? Судно, которое держится на воде лишь благодаря листу старого железа, слишком ржавого, чтобы можно было подпереть его изнутри? Видали? Я об этом думал – я думал решительно обо всем, но можете ли вы подпереть переборку в пять минут? Или хотя бы в пятьдесят минут? Где мне было достать людей, которые согласились бы спуститься вниз? А дерево? Хватило бы у вас мужества ударить молотком, если бы вы видели эту переборку? Не говорите, что вы бы с этим справились: вы ее не видели. Никто бы не справился! Чтобы взяться за такое, надо верить, что есть хоть один шанс на тысячу, хотя бы призрачный, а поверить было невозможно. Никто бы не поверил. Вы думаете, я – трус, потому что стоял там, ничего не предпринимая. А как бы поступили вы? Что? Что, по-вашему, я должен был делать? Что толку было пугать до смерти всех этих людей, которых ничто не могло спасти. Слушайте. Это так же верно, как то, что я сижу здесь перед вами…

После каждого слова он быстро переводил дыхание и взглядывал на меня, не переставал наблюдать за впечатлением, какое производили его слова. Он обращался не ко мне – он лишь разговаривал в моем присутствии, вел диспут с невидимым лицом, враждебным и неразумным спутником его существования. Он вел свое судебное следствие, которое нельзя было доверить судьям, – важный спор об истинной сущности жизни, – и присутствие председателя и асессоров здесь совершенно не требовалось. Джиму нужен был союзник, сообщник, соучастник. Я осознал свое шаткое положение: парень вполне мог обмануть, запугать меня, заставить расчувствоваться, только чтобы я принял активное участие в словесном состязании, в котором заведомо не было ни победителя, ни побежденного.

Мне трудно объяснить, что я ощущал в те минуты. Казалось, Джим вынуждал меня понять нечто непостижимое, и я не знаю, с чем сравнить неловкость такой ситуации. Меня побуждали признать условность правды и искренность лжи. Джим апеллировал сразу к двум лицам: к тому, что всегда обращено к яркому свету, и к тому, что устремлено к вечной тьме и лишь изредка улавливает пугливый пепельный свет. Джим лишал меня душевного равновесия. Я честно признаюсь в этом и раскаиваюсь. Да, случай был незначительный: юноша совершил ошибку, один из миллиона, но ведь он был одним из нас, моряков. Тайна его поведения заворожила меня, словно ускользающая истина была настолько важной, что влияла на представление человечества о самом себе…

Марлоу ненадолго замолчал, чтобы разжечь потухающую сигару, и, казалось, забыл о своем рассказе, но, закурив, снова заговорил:

– Да, я виноват. Незачем было лезть к парню в душу и устраивать ему допрос с пристрастием. Это моя слабость. Его слабость – иного порядка. Моя заключается в том, что я не замечаю случайного и внешнего, не делаю различий между мешком тряпичника и тонким бельем богача. Я наблюдал разных людей, с иными близко соприкасался, как и с Джимом, и всякий раз видел перед собой лишь человеческое существо…

Марлоу остановился, быть может, ожидая ободряющего замечания, но все молчали, только один слушатель прошептал:

– Вы такая тонкая натура, мистер Марлоу.

– Кто, я? – усмехнулся он. – О нет! Вот Джим был утонченным, и, как бы я ни старался достоверно изложить его историю, я все равно пропускаю множество оттенков: они такие тонкие, что трудно передать их бесцветными словами. Ибо парень осложнял дело еще и тем, что был очень простодушным, бедняга! Клянусь Юпитером, он был удивительным. Он говорил мне, что ни с кем и ни с чем не побоялся бы сразиться: это так же верно, как и то, что он сидит передо мной. И он в это верил. Конечно, это звучало наивно… и вместе с тем грандиозно. Я наблюдал за ним исподволь, словно подозревал его в намерении вывести меня из себя. Он был уверен, что по чести, – заметьте, «по чести» – ничто не могло его испугать. Еще с тех пор, как он был «вот таким» – совсем мальчишкой, – он готовился ко всему внезапному и трудному, с чем приходится сталкиваться на суше и на море. Он гордился своей предусмотрительностью. Он воображал всевозможные опасности и придумывал, как с ними справиться, ожидая самого худшего и мобилизуя все свои силы. Нередко он впадал в состояние экзальтации. Представляете? Замечательные приключения, жажда славы, победный путь. Каждый день своей жизни он хотел увенчать ощущением собственной проницательности. Он забывался, глаза его сверкали, и с каждым его словом мое сердце, опаленное юношеской чистой наивностью, сжималось все тревожнее. Мне было не до смеха, но и сочувственной улыбкой я не хотел его обидеть, а потому делал каменное лицо. Это раздражало его, он продолжал думать, что я считаю его трусливой тварью. В ответ я примирительно заверял его, что в жизни события часто развиваются самым неожиданным и непредвиденным образом.

Мои успокоительные фразы Джим воспринимал с оттенком презрения. Наверное, он полагал, что неожиданное не сможет его испугать, а непостижимому трудно одержать верх над его подготовленностью. На «Патне» ему просто не повезло, несчастье застигло его врасплох, он проклинал море и небо, судно и экипаж. Все его предали. Им овладела высокомерная покорность, которая мешала ему пошевелить пальцем, в то время как трое его сослуживцев – шкипер и два механика, отчетливо уяснившие неприглядность своего положения, – в отчаянии пыхтели над шлюпкой. Что-то у них там не ладилось. Очевидно, второпях они случайно защемили болт переднего блока и, поняв, чем им грозит такая оплошность, окончательно утратили здравый рассудок. Наверное, неприятное это было зрелище: яростные усилия троих негодяев, которые копошились на неподвижном судне, застывшем в спящем море, старались высвободить шлюпку, ползали на четвереньках, вскакивали, бранились, готовые вцепиться друг другу в горло. Удерживал их только страх смерти, которая чудилась им за спиной, словно непоколебимый и хладнокровный конвоир. О да! Зрелище драматичное. Джим помнил его во всех подробностях и говорил о нем не иначе, как с презрением и горечью. Мельчайшие детали он воспринимал каким-то шестым чувством и клялся мне, что стоял поодаль и не смотрел ни на шкипера с механиками, ни на шлюпку, – не бросил ни единого взгляда. Я верю ему. Он был парализован жутким зрелищем накренившегося судна, угрозой жизням пассажиров, над его пылкой головой фантазера взметнулся острый разящий меч прозаически-безжалостной жизни.

Весь мир замер перед ним: юный помощник капитана видел только мрачную линию горизонта и бескрайнюю равнину моря, а дальше – отчаянный бросок, бездна, гибель всех надежд, звездный свет, навеки смыкающийся над головой, как свод могильного склепа, черный конец многообещающей жизни, смерть напрасной мечты. Джим разом представил все это – типичная реакция для романтически настроенного молодого человека. Он был артистом иллюзий, одаренным способностью быстро вызывать видения, предшествующие событиям. И зрелище, которое он нарисовал в своем воображении, заставило его окаменеть, мысли закружились в его мозгу в дикой пляске – хромые, немые, вихрь страшных калек. Джим исповедовался передо мной, словно я был наделен властью или священным саном отпустить ему грехи. Он обнажал передо мной свою душу в тщетной надежде получить прощение, которое не принесло бы ему в итоге никакой пользы. То был один из тех случаев, когда даже священный обман не дарует облегчения, когда ни один посторонний человек, даже добрый, понимающий и сочувствующий, не в состоянии помочь страдальцу…

Итак, Джим стоял на штирборте мостика, в сторонке от того места, где шла борьба троих трусливых негодяев за шлюпку. Шкипер и механики отпихивали друг друга от лодки с неистовым возбуждением и в то же время втихомолку, словно заговорщики. Два малайца безмолвно сжимали спицы штурвала, а под тентом в глубоком неведении спали несколько сотен усталых человеческих существ – паломников, предвкушавших религиозный подвиг. Я думаю, жирный немец-шкипер и двое механиков не зря тряслись от страха, – старое судно буквально дышало на ладан. Я не дал бы и фартинга за то, что дряхлая «Патна» продержится на плаву хоть несколько минут. И все-таки она держалась. Этих спящих странников как будто защищал их Аллах, чтобы они смогли совершить свое паломничество и изведать горечь какого-то иного конца. В этом легко усмотреть нечто мистическое, но я не верю в мистику и знаю: старое железо порой выносливее, чем дух иных людей, исхудавших, как тени, и несущих на своих плечах тяжкое бремя жизни. Странным кажется мне и поведение двоих рулевых. Их вместе с прочими туземцами вызвали в суд давать показания. Один из них, робкого вида, с добродушной желтой физиономией, был совсем молодым. Помню, асессор Брайерли спросил его через переводчика, о чем он думал в момент аварии. Обменявшись с туземцем несколькими словами, переводчик объявил суду: «Он говорит, что ни о чем не думал».

Другой рулевой был пожилым, с кротко мигающими глазами, его седую косматую голову прикрывал синий хлопчатобумажный платок, полинявший от стирки; лицо у него исхудало, щеки провалились, коричневая кожа от сети глубоких морщин казалась совсем темной. Он признался, что догадывался о какой-то беде, грозившей судну, но никто не приказывал ему бросить штурвал и покинуть пост. Так зачем бы он стал это делать? Отвечая на дальнейшие вопросы, мужчина передернул худыми плечами и заявил, что ему и в голову не приходило, будто белые – капитан, его помощник и механики – собираются из страха бросить «Патну». Он до сих пор в это не верит. Может, у них имелись какие-то тайные причины, о которых никто не знает? Старик глубокомысленно помотал кудлатой головой. Тайные причины. Опыт у него большой, он много лет служил на море, работал бок о бок с белыми моряками и приобрел у них многие знания – тут рулевой в упор посмотрел на Брайерли, словно ища у него поддержки, но знаменитый капитан «Оссы» даже не повернул голову в сторону свидетеля. Внезапно старый рулевой обрушил на слушателей поток имен давно умерших капитанов и названий местных судов, уже стертых из памяти безжалостной рукой времени. Малайца прервали, и наступило долгое молчание, перешедшее в тихий шепот. Данный эпизод явился сенсацией второго дня следствия, возбудив всю аудиторию кроме Джима, который угрюмо сидел с краю на первой скамье и, как и Брайерли, не поднял головы, чтобы взглянуть на необыкновенного свидетеля, в отличие от него, Джима, завоевавшего полную симпатию публики.

Вернемся, однако, на «Патну». Двое рулевых стояли у штурвала судна, которому грозила беда, и не боялись смерти, спокойно вверив себя Провидению. Шкиперу и механикам, собравшимся удрать на шлюпке, было не до них. Джиму тоже. Он чувствовал себя всеми покинутым и не способным ничего предпринять для спасения корабля и пассажиров. Оставалось лишь затонуть вместе с «Патной». Поднимать суматоху он тоже не собирался. Он мужественно ждал удара судьбы, выпрямившись во весь рост, в полном молчании, внушая себе мысль о героическом самообладании.

Первый механик осторожно перебежал мостик и дернул Джима за рукав: «Ну помоги! Чего стоишь, как истукан? Иди и помоги!» Затем на цыпочках устремился к лодке, но тотчас вернулся и снова уцепился за рукав помощника, одновременно упрашивая и ругаясь. Казалось, тощий пьянчужка готов был целовать Джиму руки, а через секунду зашептал с пеной у рта: «Будь у меня время, я с радостью проломил бы тебе череп». Джим оттолкнул его, а механик обхватил его за шею. Черт бы побрал мерзавца! Джим размахнулся и ударил его по лицу, а тот, пьяно всхлипывая, залопотал: «Не хочешь, что ли, самого себя спасти, тварь трусливая?!» Надо же, спившийся негодяй назвал Джима трусливой тварью!

Когда мой юный собеседник рассказывал мне обо всем этом, то не мог сдержать смеха, увы, горького. Этот печальный смех, словно зловещий туман, окутал все порхавшие вокруг шутки о пирамидах, базарах и покупках. Голоса путешественников, болтавших о всякой ерунде на длинной сумрачной веранде, вдруг затихли. Растерянные лица одновременно повернулись в нашу сторону, и наступила такая тишина, что звон чайной ложечки, нечаянно оброненной на мозаичный пол веранды, прозвучал тонким серебристым воплем. Я попросил Джима не смеяться и говорить тише – на веранде много посторонних. Он как будто меня не слышал, но затем поднял глаза и, пристально глядя мимо меня, словно всматриваясь в жуткое видение, пробормотал: «О, они подумают, что я напился». Затем он принял такой вид, как будто решил больше не произносить ни слова. Но он уже не мог остановиться, как не мог уйти из жизни одним напряжением воли.

Глава IX. В глубокую-преглубокую яму

– Про себя я говорил: «Тони, проклятое судно! Туда тебе и дорога!» – Этой фразой Джим снова начал свой рассказ. – Да, я хотел, чтобы все закончилось. Я остался совершенно один и проклинал всех и вся, но вместе с тем наслаждался, созерцая жалкую комедию. Те трое еще возились с болтом, ругаясь на чем свет стоит. Шкипер распорядился: «Полезайте под шлюпку и поднимите ее». Механики, естественно, воспротивились. Согласитесь, лежать, распластавшись под килем лодки, – положение не из приятных, если судно внезапно пойдет ко дну. «Почему вы сами не лезете? Ведь вы сильнее всех нас!» – захныкал щуплый второй механик. «Проклятье! Я слишком толстый!» – в отчаянии пробормотал шкипер. Зрелище было такое, что ангелы – и те могли заплакать.

Секунду трое сообщников стояли растерянные, как вдруг первый механик снова бросился ко мне: «Помоги! С ума ты, что ли, сошел? Ведь это единственный шанс на спасение! Посмотри туда!» Я поглядел назад, в ту сторону, куда с настойчивостью маньяка показывал механик, и увидел, что черная туча уже поглотила треть неба. Вы знаете, как налетают шквалы в это время года. Сначала горизонт темнеет, затем поднимается облако, плотное, как стена. Прямой его край, обрамленный слабыми беловатыми отблесками, надвигается с юго-запада, поглощая звезды, – одно созвездие за другим; тень его летит над водой, море и небо тонут во мраке. И полная тишина. Ни грома, ни ветра, ни звука, ни проблеска молнии. Затем во тьме Вселенной встает сине-багровая арка, накатывают одна-две волны – кажется, будто вздымается мрак, – и сразу налетают вихрь и дождь, ударяя с бешеной силой. Вот такая-то туча и надвинулась, пока мы спорили насчет шлюпки. Мы только что заметили страшное явление и сделали резонный вывод: если при абсолютном затишье у судна еще есть хоть какие-то шансы несколько минут продержаться на поверхности, то малейшее волнение на море немедленно приведет «Патну» к концу. Первая встреча с валом окажется и последней: старая посудина нырнет и станет опускаться все ниже и ниже до самого дна. Вот чем объяснялись новые судороги страха и новые корчи, в которых изливалась естественная реакция всякого живого существа, – нежелание умирать.

Было черно, как в могиле, – угрюмо продолжал Джим. – Проклятая туча подползла к нам сзади. Всякая надежда на героическое сопротивление во мне умерла. Меня бесило, что я попал в такую передрягу. Я злился, как пойманный в западню зверь. Да, так оно и было. Ночь выдалась жаркая. Воздух застыл.

Джим помнил это так хорошо, что, сидя предо мной на стуле, казалось, задыхался и обливался потом. Несомненно, он был взбешен, но это потрясение напомнило ему о важном деле, ради которого он бросился на мостик. Ведь он хотел перерезать тали, привязывавшие шлюпки к судну. Он выхватил нож и принялся за работу так, словно ничего не видел, не слышал и никого не замечал. Шкипер и механики сочли его помешанным, но не стали ему мешать – каждая минута была на счету. Покончив со своим занятием, Джим вернулся на прежнее место, где в него тотчас же вцепился первый механик и зашептал с такой злобой, словно хотел откусить парню ухо: «Идиот несчастный! Неужели ты думаешь, что спасешься, когда вся эта туземная орава очутится в воде? Да они тебе голову прошибут, но не подпустят к шлюпкам!» Он вопил и размахивал руками перед лицом Джима, однако тот не обращал никакого внимания.

Шкипер нервно топтался на месте, бормоча: «Молоток! Молоток! Mein Gott! Принесите молоток!» Второй механик хныкал, как ребенок, но, хотя рука у него была сломана, он сохранял хладнокровие и, собрав волю в кулак, бросился в машинное отделение – поступок довольно рискованный. Джим признался, что вид у механика был отчаянный, как у человека, загнанного в тупик; он завыл и рванулся вперед. Вернулся он с молотком в уцелевшей руке и, даже не переведя дух, метнулся к борту. Шкипер и первый механик помчались ему помогать. Джим услышал негромкие удары молотка и звук падающего блока. Слава богу, шлюпка, вроде, была готова к спуску. Джим посмотрел на нее, но не двинулся с места. Он особо подчеркнул мне, что не сделал и шагу, потому что не желал иметь ничего общего со шкипером и механиками. Теми людьми с молотком. Ничего общего. Он считал себя отделенным от них пространством, которое нельзя перейти, – бездонной пропастью. Он отошел от них так далеко, как мог, – на другой конец мостика.

Его ноги пристыли к палубе, а глаза – к троим сослуживцам, охваченным смертельным ужасом. Ручной фонарь, подвешенный к стойке над маленьким столиком на мостике (на «Патне» не было рубки посередине), освещал плечи и согнутые спины беглецов. Шкипер и механики налегали на нос лодки, выталкивая ее в ночь, и на Джима им было наплевать. Они забыли о нем, словно он действительно находился где-то далеко, а раз так, то зачем вспоминать о нем или подавать ему знак? Им некогда было взирать на его пассивный героизм, некогда осознавать его немой укор. Лодка и так была тяжелая, они изо всех сил напирали на нее, но ужас лишал их самообладания, как ветер раскидывает солому, превращал их отчаянные усилия в нелепый фарс, а их самих уподоблял цирковым клоунам. Они толкали шлюпку руками, головами, телами, напрягая все силы, и еле-еле сумели сдвинуть нос с боканца. В ту же секунду все трое как один стали карабкаться внутрь. В результате лодка резко качнулась, как будто отторгая людей. Секунду они стояли ошеломленные, переругиваясь злобным шепотом, затем снова принялись за дело. Джим описывал мне эту сцену с какой-то странной задумчивостью, не упуская ни единой детали.

– В ту минуту я проклинал их, ненавидел, – сказал он без всякого выражения, мрачно и пристально поглядев на меня. – Вот какое постыдное испытание мне пришлось вынести.

Он сжал руками голову, как человек, доведенный до безумия каким-то невероятным оскорблением, – явно существовало нечто такое, чего он не мог объяснить ни суду, ни мне. Но я был бы не вправе выслушивать его признания, если бы не понял важности паузы между его словами. В этом нажиме на его стойкость и мужество заключалась злобная и мстительная насмешка, что-то шутовское – отвратительная гримаса перед надвигавшейся смертью или бесчестьем.

Джим излагал факты, которые я не забыл до сих пор, но не могу вспомнить его рассказ дословно, ибо прошло уже много лет; помню только, что он удивительно хорошо сумел окрасить своей мрачной ненавистью перечень голых фактов. Он дважды закрывал глаза, уверенный, что конец его близок, и дважды опять открывал их. Всякий раз он замечал, что тьма сгущается. Тень безмолвного облака упала с зенита на судно и словно задушила все звуки, выдававшие присутствие людей. Джим больше не слышал голосов под тентом. Как только он зажмуривал глаза, какая-то вспышка в мозгу ярко освещала груду тел, распростертых у порога смерти. Открывая глаза, он смутно видел троих дезертиров, яростно сражавшихся с упрямой шлюпкой.

– Время от времени они падали, потом вскакивали, ругаясь, и снова кидались к лодке… Смешно до колик, – добавил он, не поднимая глаз, после чего взглянул на меня с унылой улыбкой: – Веселенькая жизнь мне предстоит, ей-богу. Ведь я до самой смерти буду видеть перед собой это забавное зрелище. – Джим опустил глаза. – Видеть и слышать… видеть и слышать, – дважды с большими паузами повторил он, глядя куда-то в пространство. – В итоге я решил не открывать глаз, – продолжил он, – но не мог. Не мог и не стыжусь этого. Пускай эти ощущения испытают те, кто меня осуждает. Пускай они на моем месте поступят по-иному – достойнее, чем я. Когда я в очередной раз открыл глаза, то почувствовал, что судно движется. Оно чуть-чуть накренилось и медленно, ужасно медленно поднималось в волнах. Облако повисло над головой, и первая волна пробежала по свинцовому морю. Что сделали бы вы в таком положении? Вы уверены в себе, не так ли? Что бы вы сделали, если бы почувствовали сейчас, вот сию минуту, что этот дом, где мы сидим, чуть-чуть движется, а пол качается под вашим стулом? Вы бы прыгнули! Клянусь Небом, вы совершили бы отчаянный прыжок и очутились вон в тех кустах внизу.

Он вытянул руку в ночь за каменной балюстрадой. Я не пошевельнулся. Он смотрел на меня пристально и сурово. Двух мнений быть не могло: Джим пытался испугать меня, и мне следовало сидеть неподвижно и безмолвно, чтобы у меня ненароком не вырвалось роковое признание, как именно я поступил бы в той ситуации. Я не хотел рисковать. Не забудьте – Джим сидел передо мной и слишком походил на людей нашей породы, чтобы не быть для нас опасным. Я быстро измерил взглядом пространство, отделявшее меня от пятна сгущенного мрака на лужайке перед верандой. Джим преувеличил. Я на несколько футов не допрыгнул бы до тех кустов. Только в этом я и был уверен.

Джим не шевелился, весь во власти своих воспоминаний. Его ноги словно приросли к полу, но мысли кружились в голове лихорадочным вихрем. Наблюдая, как шкипер и механики пытаются удрать с «Патны», он заметил, что какой-то человек, толкавшийся рядом с ними возле шлюпки, внезапно отступил, взмахнул руками, словно ловя воздух, споткнулся и упал. Собственно, даже не упал, а сполз вниз, принял сидячую позу и сгорбился, прислонившись спиной к застекленному люку машинного отделения.

– Это был кочегар, тощий бледный парень с растрепанными усами. Исполнял обязанности третьего, то есть младшего, механика, – пояснил Джим.

– Он, вроде бы, умер, – подал я реплику. – Об этом говорили в суде.

– Говорили, – с мрачным равнодушием повторил Джим. – Я-то этого не знал. Слабое сердце. Он, оказывается, несколько дней жаловался, что ему не по себе. Волнение, чрезмерное напряжение. Черт его знает что. Понятное дело, ему тоже не хотелось умирать. Забавно, правда? Пусть меня пристрелят, если он не был одурачен и не навлек на себя смерть. Одурачен, вот именно. Клянусь Небом, одурачен, как и я. Ах, если бы только он не волновался! Если бы только он послал их к черту, когда они подняли его с койки, потому что судно тонуло. Если бы он засунул руки в карманы и обругал этих людей, то был бы жив…

Джим встал, сжав кулаки, взглянул на меня и снова сел.

– А что там произошло? – осторожно спросил я.

– Почему вам не смешно? – удивился он. – Адская шутка, происки дьявола. Слабое сердце! Теперь мне хочется, чтобы и у меня было слабое сердце.

Я немного опешил.

– Зачем вы говорите такие вещи? – произнес я с упреком.

– Неужели вы не понимаете? – запальчиво крикнул он.

– Нет, не понимаю, зачем вам желать смерти, когда вы живы, здоровы, и у вас вся жизнь впереди, – раздражительно сказал я ему.

Он посмотрел на меня в недоумении. Моя колкость пролетела мимо него, а Джим был не из тех, кто задумывается над напрасно потраченными стрелами. Я упрекнул себя и подумал, что с этим молодым человеком нужно вести себя как-то иначе. Я обрадовался, что моя стрела не достигла цели, и парень даже не слышал, как я спустил тетиву.

Конечно, Джим тогда, на судне, не знал, что кочегар умер. Следующая минута – последняя, которую он провел на «Патне», – была заполнена событиями и эмоциями, налетевшими на него, как волны на скалу. Я умышленно использую такое сравнение, поскольку, веря его рассказу, склонен полагать, что Джим довольно долго сохранял странную пассивность, подчиняясь воле тех адских сил, которые избрали его своей жертвой. Он услышал скрежещущий звук тяжелых боканцев, этот скрип проник в его тело через стопы и по спинному хребту поднялся к мозгу. Шквал приближался, и вторая, более высокая волна приподняла беспомощный кузов старого судна. Мозг и сердце Джима пронзили панические вопли: «Спускайте! Ради бога, спускайте! Мы тонем!» Вслед за этим канаты побежали по блокам, а под тентом раздались крики.

– Они так орали, что разбудили бы и мертвого, – сказал Джим.

Когда шлюпка с плеском опустилась на воду, до слуха Джима донеслись звуки грузно падающих тел и команда: «Отцепляйте! Шквал надвигается!» Высоко над головой Джим уловил слабое бормотание ветра, а внизу, у его ног, раздался болезненный крик: кто-то ругался у борта. На носу и на корме «Патны» раздавалось жужжание, как в потревоженном улье.

Джим рассказывал очень спокойно, не меняя ни позы, ни выражения лица, ни напряжения в голосе:

– Я споткнулся о его ноги…

Вот как я впервые услышал о том, что Джим наконец-то вышел из пассивного состояния. Я невольно выразил удивление. Да, он сорвался с места, но когда именно это произошло и что окончательно стряхнуло с него оцепенение, он, по его признанию, знал не больше, чем дерево о ветре, который вырвал ствол с корнем и швырнул на землю. Движение, паника, звуки, тьма ошеломили Джима. Но более всего – ноги трупа. Клянусь Юпитером! Труп произвел переворот в сознании Джима.