Текст книги "Прыжок за борт"

Глава III. Дрожь под водой

Чудесная тишина объяла мир. Звезды, казалось, посылали на землю заверение в вечном умиротворении. Молодой изогнутый, низко сверкающий на западе месяц походил на тонкую стружку, отделившуюся от золотого слитка. Аравийское море, ровное и холодное, словно ледяная гладь, простиралось до темного горизонта. Винт вертелся непрестанно, как ось, на которой вращалась Вселенная, а по обе стороны «Патны» на мерцающей глади протянулись две неподвижные глубокие складки воды; между этими расходящимися морщинами виднелись белые завитки вскипающей пены, легкая рябь, зыбь и маленькие волны. Эти волны, оставаясь за кормой, секунду-другую еще шевелили поверхность моря, потом с мягким плеском успокаивались, объятые тишиной моря и неба, а черное пятно – движущееся судно – по-прежнему находилось в самом центре тишины.

Джим, стоя на мостике, наслаждался прекрасной погодой и уверенностью в полной безопасности, запечатленной на спокойном безмолвном лике природы. Под тентом по примеру белых людей, спасаясь от раскаленной скорлупы корабля, спали паломники – на циновках, одеялах, на голых досках, во всех закоулках, спали, завернувшись в ткани или в грязные лохмотья. Головы людей покоились на дорожных узелках, лица были прикрыты согнутыми руками. Мужчины, женщины, дети, старые и молодые, дряхлые и здоровые – все были равны перед лицом сна, брата смерти.

Из-за быстрого хода судна ветер дул со стороны носа, прорезая мрак между высокими бульварками и проносясь над рядами распростертых тел. Тускло горели подвешенные к перекладинам лампы. В неясных кругах отбрасываемого вниз света виднелись то задранный вверх подбородок, то сомкнутые веки, то темная рука с серебряными кольцами, то жалкая нагота, закутанная в рваное одеяло, то откинутая назад голова, чья-то голая ступня или обнаженная и вытянутая, словно подставленная под лезвие ножа, шея. Зажиточные пассажиры устроили для своих семей уголки, отгородились тяжелыми ящиками и пыльными циновками, бедняки же лежали бок о бок, а все свое имущество, завязанное в узлы, засунули себе под головы. Дряхлые старики спали, подогнув колени, на молельных ковриках, прикрывая руками уши. Какой-то мужчина, втянув голову в плечи и уткнувшись лбом в колени, дремал подле растрепанного мальчика, который спал на спине, повелительно вытянув руку; женщина, прикрытая с головы до ног, словно покойница, белой простыней, держала в каждой руке по голому ребенку; имущество араба громоздилось на корме, а лампа, спускавшаяся сверху, тускло освещала груду наваленных вещей: виднелись пузатые медные горшки, клинки копий, ножны старого меча, груды подушек, жестяной кофейник.

Патентованный лаг на поручнях кормы периодически выбивал звенящие удары, отмечая каждую пройденную судном милю. По временам над телами спящих всплывали слабые вздохи – испарения тревожного сна; из недр судна вырывался резкий металлический стук: слышно было, как скребла лопата, с шумом захлопывалась дверца печи, словно люди, работавшие там, внизу, преисполнились ярости и гнева. Стройный высокий кузов парохода мерно продвигался вперед, неподвижно застыли голые мачты, а нос упорно рассекал великий покой вод, спящих, как и паломники, под недосягаемым ясным небом.

Джим шагал взад-вперед; в необъятном молчании его шаги раздавались особенно громко, и казалось, будто настороженные звезды отзываются на шум эхом. Глаза помощника капитана, блуждая вдоль линии горизонта, жадно вглядывались в недосягаемую даль и не замечали тень надвигающейся катастрофы. Над морем висел черный дым, тяжело выбрасывающий из трубы свой широкий флаг, конец которого растворялся высоко в воздухе. Два малайца, молчаливые и медлительные, стояли по обе стороны штурвала; медный обод колеса блестел в овальном пятне света, отбрасываемого лампой нактоуза. По временам черная рука, то отпуская, то снова сжимая спицы, вырисовывалась на светлом пятне; звенья рулевых цепей тяжело скрежетали в полостях цилиндров.

Джим поглядывал на компас, на далекий горизонт и потягивался так, что хрустели суставы, лениво изгибался всем телом, охваченный сознанием собственного благополучия. Ничем не нарушаемое спокойствие природы убаюкивало его; он чувствовал: что бы сейчас ни случилось, ему совершенно не о чем беспокоиться. Изредка он нехотя взглядывал на карту, укрепленную кнопками на низком трехногом столике, стоявшем позади руля. При свете круглой лампы, подвешенной к стойке, морское дно, изображенное на карте, выглядело таким же ровным и безмятежным, как мерцающая гладь вод за кормой. На карте лежала линейка для прочерчивания параллелей и циркуль. Положение судна в полдень было отмечено маленьким черным крестиком, а твердая прямая линия, проведенная карандашом до Перима, обозначала курс «Патны»: тот путь, каким паломники следовали к священному месту, к обещанному блаженству, к вожделенному раю. Карандаш, острием касавшийся берега Сомали, лежал на карте длинный и неподвижный, словно мачта в заводи защищенного дока.

«Какой мерный ход у судна!» – с удивлением думал Джим, восхищаясь великим покоем моря и неба. В такие минуты его мысли вращались вокруг доблестных морских подвигов, он любил свои мечты и воображаемые успехи. Это было самое ценное в его жизни, ее тайная сущность, скрытая реальность. В мечтах он видел себя мужественным героем, перед его мысленным взором нескончаемой вереницей проходили славные свершения, которые опьяняли его душу божественным напитком – гордостью за себя самого. Он храбрый моряк, и нет ничего, чему он не мог бы противостоять. Сейчас эта мысль так понравилась ему, что, глядя вперед, он улыбнулся и долго смотрел на белую полосу, проведенную по морской глади килем судна, – такую же прямую и четкую, как черная линия, нанесенная карандашом на карту.

Ведра с золой упали и ударились о вентилятор топки. Этот металлический звук напомнил Джиму, что скоро конец его вахты. Он с облегчением вздохнул, немного сожалея о том, что придется расстаться с невозмутимым спокойствием, дающим свободу его мечтам. Ему хотелось спать, он ощущал приятную истому во всем теле, и ему казалось, будто вся его кровь превратилась в теплое молоко.

На мостик бесшумно поднялся шкипер; он был в пижаме, и расстегнутая куртка обнажала его грудь. Он еще не совсем проснулся, лицо у него было красное, левый глаз полузакрыт, правый, мутный, тупо вытаращен; свесив большую голову над картой, он сонно чесал себе бок. Было что-то неприятное в его голом теле. Грудь его неопрятно лоснилась от пота. Он что-то сказал хриплым безжизненным голосом, напоминавшим скрежещущий звук пилы; его двойной подбородок свисал, как мешок, подтянутый к самому основанию челюсти. Джим встрепенулся и почтительно ответил начальнику, но отвратительная жирная фигура шкипера навсегда запечатлелась в памяти молодого человека как воплощение чего-то порочного и подлого, несовместимого с тем, что мы ценим в окружающем мире, в дорогих нам людях, картинах, звуках, наконец просто в воздухе, наполняющем наши легкие.

Тонкая золотая стружка месяца, медленно опускаясь, погрузилась в потемневшую воду, и вечность словно придвинулась к земле, ярче замерцали звезды, гуще заблестел полупрозрачный купол, нависший над плоским диском темного моря. Судно скользило так, что движения вперед не ощущалось, будто «Патна» была планетой, которая неслась сквозь черные пространства эфира за роем ярких солнц.

– Ну и пекло внизу! – раздался чей-то голос.

Джим, не оборачиваясь, улыбнулся. Шкипер невозмутимо стоял, повернувшись к помощнику своей широкой спиной. Немец обычно сначала не замечал ничьего присутствия, а затем, пожирая глазами подчиненного, с пеной у рта разражался таким потоком брани, который вырывался, как из водосточной трубы. Сейчас он что-то угрюмо проворчал. Второй механик поднялся на мостик и, вытирая влажные ладони грязной тряпкой, стал жаловаться на моряков-бездельников. Сидят здесь наверху, какой от них толк? Ведут судно механики, и они сумели бы справиться и со всем остальным, они…

– Замолчите, – тупо проворчал шкипер.

– Ну еще бы! Замолчать! А если что неладно, вы сразу бежите к нам! – продолжал возмущаться механик. Он уже наполовину спекся там, внизу. И вообще ему теперь все равно: сколько бы он ни нагрешил, за последние три дня он получил наглядное представление о том местечке, куда после смерти отправляются дрянные людишки. Ей-богу, получил и вдобавок оглох там, внизу, от адского шума. Проклятое старое корыто грохочет и тарахтит, словно старая лебедка на палубе. Какого черта ему рисковать своей жизнью ночи и дни напролет среди всей этой рухляди?! Должно быть, он от рождения такой невезучий. Он…

– Да уймитесь вы! Где успели нализаться? – разозлился немец.

Шкипер кипел от гнева, хотя стоял совершенно неподвижно, освещенный лампой нактоуза и похожий на массивную тушу упрямого быка, а Джим по-прежнему безмятежно улыбался, глядя на отступающий горизонт.

– Нализаться, – презрительно повторил механик, обеими руками уцепившись за поручни. – Да уж не вы меня напоили, капитан. Слишком вы скупой, ей-богу. Скорее уморите парня, чем предложите ему капельку влаги. Это у вас, немцев, называется экономией. На пенни ума, на фунт глупости.

Второй механик чувствовал настоятельную потребность поговорить и излить душу. Оно и понятно: часов в десять вечера первый механик налил ему рюмочку. Всего-навсего одну, ей-богу! Добрый старичок, но теперь старого плута не стащить с койки, не поднять даже пятитонным краном! Во всяком случае, не сегодня. Он спит, словно младенец, а под подушкой у него лежит бутылка с первоклассным бренди.

Командир «Патны» смачно выругался, и слово «schwein» запорхало, как капризное перышко, подхваченное ветерком. Шкипер и первый механик были знакомы много лет: когда-то они вместе служили веселому бодрому старику-китайцу, носившему очки в роговой оправе и вплетавшему красные шелковые тесемочки в свою седую косицу. Жители побережья придерживались того мнения, что эти двое, шкипер и механик, по части плутовства – два сапога пара, хотя внешне они были совсем разные: один – грузный и мясистый, с мутными глазами, другой – тощий, как старая кляча, костлявый, с впалыми щеками и остекленевшим взглядом.

Первого механика выбросило на берег где-то на востоке: в Кантоне, или Шанхае, или в Иокогаме, – он и сам не помнил, где именно и почему произошло крушение корабля, на котором он плыл. Ему, в то время молодому юноше (дело было лет двадцать назад), удалось спастись, а тогда в восточных морях только-только начинало развиваться пароходство, механиков вначале не хватало, поэтому его карьера пошла в гору. Всем знакомым он с гордостью сообщал, что он – здешний «старожил». Когда первый механик ходил по судну, казалось, будто скелет болтается в его мундире. Раскачиваясь, он бродил вокруг застекленного люка или машинного отделения, курил, набивал табаком медную чашечку, приделанную к мундштуку из вишневого дерева, и носил на лице глупо-торжественную мину мыслителя – творца новой философской системы. Обычно он пил в одиночку и держал запас спиртного только для себя, но в ту ночь изменил своей привычке и уважил сослуживца. Вот почему второй механик, угостившись бренди, сделался веселым, дерзким и болтливым, а ума у него, признаться, и на трезвую голову было немного…

Немец из Нового Южного Валлиса бесновался и сопел, а Джим, забавляясь этим зрелищем, с нетерпением ждал, когда можно будет спуститься в каюту: последние десять минут вахты казались ему особенно утомительными. Ни капитану, ни механикам не было места в воображаемом мире Джима, полном героических приключений, хотя Джим считал своих старших сослуживцев неплохими парнями. Даже капитана… Конечно, иногда Джима раздражала эта жирная туша, изрыгающая брань, но черт с ним в конце концов; приятная усталость конца вахты не давала Джиму ощущать явную неприязнь к кому бы то ни было. Что ему за дело до капитана и механиков? Да, он работает с ними бок о бок, но больше их ничто не связывает, они, можно сказать, даже дышат разным воздухом, ведь Джим рожден для подвигов, он незаурядный, не такой, как все. Интересно, подерется шкипер со вторым механиком или нет? Жизнь вдруг показалась Джиму такой легкой и приятной, и он был слишком уверен в себе, чтобы… Черта, отделявшая его размышления от дремоты, сделалась тоньше паутинки.

Тем временем второй механик перешел к рассуждениям о своем финансовом положении и чувстве собственного достоинства.

– Кто пьян? Я? Ничего подобного, капитан! Пора уж вам знать, что наш первый механик не слишком-то щедр и даже воробья допьяна не напоит, ей-богу! На меня алкоголь никогда не действовал, нет такого зелья, от которого бы я опьянел! Давайте пить на пари: вы – виски, а я жидкий огонь, и, ей-богу, я останусь свежим, как огурчик. Хоть сейчас! А с мостика я не уйду. Где мне еще подышать свежим воздухом в такую ночь, как сегодня? Не на палубе же со всяким сбродом?! И не подумаю! Чего мне вас бояться?

Немец воздел свинцовые кулаки к небу и безмолвно потряс ими.

– Я никого и ничего не боюсь, – с пьяным занудством твердил механик. – Не боюсь проклятой работы на этой гнилой посудине. Радуйтесь, что на свете есть такие люди, которые не дрожат за свою шкуру, иначе… Что бы вы без нас делали, вы и эта старая калоша с обшивкой из просмоленной бумаги? Вам-то хорошо, вы и из нее вытягиваете монету, а мне что прикажете делать? Сколько я получаю? Жалкие сто пятьдесят долларов в месяц! Покорно благодарим. Позвольте спросить вас, почтительно, заметьте, кто станет цепляться за такую работу? Опасную причем! Но я один из тех бесстрашных парней…

Он отпустил поручни и стал размахивать руками, словно желая нагляднее продемонстрировать, насколько он храбр, его тонкий визгливый голос взлетал над морем, механик встал на цыпочки и принялся кричать еще громче, как вдруг… полетел вниз головой, будто его сзади подшибли палкой. Падая, он заорал:

– Дьявольщина!

За воплем последовало минутное молчание. Джим и капитан пошатнулись, но удержались на ногах и, выпрямившись, с изумлением поглядели на невозмутимую гладь моря. Потом взглянули вверх на звезды. Что случилось? По-прежнему раздавался приглушенный стук машин. Такое впечатление, что земля споткнулась на своем пути. Они ничего не понимали, и внезапно тихое море и безоблачное небо показались им обоим жутко ненадежными в своей неподвижности. Механик с трудом поднялся и съежился в неясный комок, который произнес сдавленным голосом:

– Что это такое?

Тихий шум, словно бесконечно далекие раскаты грома, слабый звук – не вибрация ли воздуха? – и судно задрожало в ответ, как будто глубоко под водой грохотал гром. Два малайца у штурвала, блестя глазами, смотрели на белых людей, но темные руки по-прежнему уверенно сжимали спицы. Острый кузов «Патны», стремясь вперед, казалось, постепенно приподнимался на несколько дюймов, словно делался гибким, а потом снова опускался и по-прежнему рассекал гладкую поверхность вод. Дрожь прекратилась, и слабые раскаты грома сразу смолкли, будто судно оставило за собой узкую полоску вибрирующей воды и звучащего воздуха.

Глава IV. Допрос

Месяц спустя, когда Джим в ответ на вопросы пытался рассказать о происшедшем, он выразился так:

– Судно прошло через что-то так же легко, как змея переползает через палку.

Сравнение вышло удачное. Допрос преследовал целью выяснить фактическую сторону дела, разбиравшегося в административном суде одного восточного порта. С пылающими щеками Джим стоял за конторкой на возвышении в прохладной высокой комнате, большие пунки[2]2
  Вентиляторы на Востоке.


[Закрыть] тихо вращались над его головой, снизу на него смотрели глаза, в его сторону были повернуты лица: темные, белые, красные, внимательные, словно все эти люди, сидевшие на узких скамейках, были загипнотизированы его голосом. Голос звучал четко, и Джиму он казался жутким – он воспринимал его как единственный звук во всей Вселенной, а вопросы, которые ему задавали, резкие, тревожные и острые, вызывали у него нервную дрожь. Снаружи пламенело солнце, а здесь, в помещении, ветер, нагнетаемый пунками, заставлял ежиться, от стыда Джима бросало в жар, внимательные глаза окружающих кололи, будто иголки. Председатель суда, гладко выбритый человек с бесстрастным лицом, которое рядом с загорелыми темными лицами двоих морских асессоров[3]3
  Асессоры – заседатели, которые судят совместно с судьей.


[Закрыть] выглядело мертвенно-бледным, продолжал вести допрос. Сверху, из широкого окна под потолком, на судей падал свет, и их головы и плечи отчетливо выделялись в полумраке большой комнаты, аудитория которой напоминала сонмище призраков с неподвижными глазами. Судьям нужны были факты. Факты! Как будто эти факты могли объяснить все.

– Решив, что вы натолкнулись на что-либо, например, на обломок другого судна, вы по приказу капитана отправились в носовую часть проверить, не получила ли «Патна» повреждений. Вы допускали их вероятность, принимая во внимание силу удара? – спросил асессор, сидевший слева, человек с жидкой бородкой, по форме напоминавшей подкову, и выдающимися вперед скулами.

Опираясь локтями о стол, асессор сжимал свои волосатые руки и в упор смотрел на Джима задумчивыми голубыми глазами. Второй заседатель, грузный мужчина с выражением презрения на лице, сидел, откинувшись на спинку стула, и, вытянув левую руку, барабанил пальцами по блокноту. Посредине председатель в широком кресле склонил голову на плечо и скрестил руки на груди, рядом с его чернильницей стояла стеклянная вазочка с цветами.

– Поначалу не допускал, – ответил Джим. – Мне приказали никого не звать и не шуметь, чтоб не вызвать паники. Этот приказ я счел разумным. Я взял одну из ламп, висевших под тентом, и пошел на нос «Патны». Открыв люк в передний трюм, я услышал плеск. Тогда я спустил лампу, насколько позволяла веревка, и увидел, что носовое отделение наполовину залито водой. Тут я понял, что где-то ниже ватерлинии образовалась большая пробоина.

Он замолчал.

– Так… – протянул толстый асессор, с мечтательной улыбкой глядя в блокнот. Мужчина, не переставая, стучал пальцами, но прикасался к бумаге почти бесшумно.

– В тот момент я не думал об опасности. Наверное, я был взволнован: все это произошло так неожиданно! Я знал, что на судне нет другой переборки кроме той, что отделяла носовую часть от переднего трюма. Я пошел назад доложить капитану. У трапа я столкнулся со вторым механиком; он как будто был оглушен и сказал мне, что, похоже, сломал себе левую руку. Спускаясь, он поскользнулся на верхней ступеньке и упал, пока я был в носовой части. Механик воскликнул: «Боже мой! Через минуту эта гнилая переборка рухнет и проклятое корыто, словно глыба свинца, пойдет вместе с нами ко дну». Он оттолкнул меня правой рукой и, опередив, с криком взбежал по трапу. Я следовал за ним и видел, как капитан набросился на него и повалил на спину. Он его не бил, а наклонился к нему и стал сердито, но очень тихо что-то ему выговаривать. Думаю, он его спрашивал, почему он не пойдет и не остановит машины, вместо того чтобы устраивать скандал. Я слышал, как капитан крикнул: «Вставай! Беги живей!» – и выругался. Механик бросился вниз и обогнул застекленный люк, направляясь к трапу машинного отделения на левом борту. На бегу он стонал…

Джим говорил медленно, и воспоминания его были удивительно отчетливы. Если бы эти люди, требующие фактов, пожелали, он мог бы, как эхо, воспроизвести даже стоны механика. Когда улеглось возмущение, Джим пришел к выводу, что лишь скрупулезная точность рассказа поможет выявить подлинный ужас происшедшего. Факты, которые требовались судьям, были видимы, осязаемы, ощутимы, занимали место во времени и пространстве. Но помимо этого было и что-то иное, невидимое – дух, ведущий к гибели, словно злобная душа в отвратительном теле. И это Джиму хотелось установить. Событие не являлось ординарным. Каждая мелочь имела величайшее значение, и, к счастью, он запомнил все. Он желал говорить ради истины, а также ради себя самого; его слова были обдуманны, а мысль металась в сжимавшемся круге фактов, обступавших его плотной стеной, чтобы отрезать от остальных людей. Джим походил на животное, которое, очутившись за высокой изгородью и обезумев, мечется туда-сюда в поисках какой-нибудь щели, дыры, куда можно юркнуть и спастись. Эта напряженная работа мысли по временам заставляла его запинаться, хотя в целом он отвечал на вопросы четко и подробно.

– Капитан по-прежнему ходил взад-вперед по мостику, держался спокойно, но несколько раз споткнулся. Когда я заговорил с ним, он наткнулся на меня, точно слепой, и ничего толком мне не ответил. Он что-то бормотал про себя, я разобрал несколько слов: «Проклятый пар!» и «Дьявольский пар!» – в общем, что-то о паре. Я подумал…

Джима прервали новым вопросом о фактической стороне дела, и по его лицу прошла судорога боли, его охватили бесконечное уныние и усталость. Он приближался к этому, приближался и теперь, грубо оборванный, должен был отвечать предельно односложно: да или нет. Он ответил правдиво и кратко: «Да». Высокий красивый юноша с мрачными глазами, он стоял, выпрямившись, на возвышении, а душа его стонала от муки. Ему пришлось ответить еще на один вопрос по существу и снова ждать. Во рту у него пересохло, словно он наглотался пыли, и он ощутил горько-соленый вкус морской воды. Он вытер влажный лоб, провел языком по сухим губам и почувствовал, как дрожь пробегает у него по спине.

Тучный асессор опустил глаза, продолжая беззвучно барабанить по блокноту, взгляд второго асессора, переплетавшего свои загорелые пальцы, казалось, ничего не выражал; председатель слегка наклонился и приблизил бледное лицо к цветам. Ветер, нагнетаемый пунками, обвевал темнолицых туземцев в широких одеяниях и вспотевших европейцев в тиковых костюмах, облегавших их тела плотно, как кожа. Они сидели рядом на скамьях, держа на коленях круглые пробковые шляпы. Вдоль стен шныряли босоногие туземцы-констебли в длинных белых балахонах с красными поясами, в красных тюрбанах; они сновали взад-вперед, бесшумные, как призраки, и проворные, как гончие.

Взгляд Джима задержался на белом человеке, сидевшем в сторонке; лицо у него было усталое, спокойные глаза смотрели в упор. Джим ответил на очередной вопрос судей и почувствовал искушение крикнуть на весь зал: «Что толку в этих вопросах и ответах? Какой от них прок?» Но не крикнул, закусил губу и посмотрел на публику на скамьях. Он опять встретился взглядом с тем белым человеком. Глаза незнакомца, живые и ясные, не походили на мутные или остекленевшие глаза всех прочих. В его взгляде была воля, что чувствовалось сразу. В перерыве между двумя вопросами Джим в очередной раз посмотрел на белого человека и подумал: «Этот парень глядит на меня так, словно видит кого-то за моим плечом. Я где-то видел этого мужчину, может, на улице, хорошо бы поговорить с ним. Я уже много дней ни с кем не разговаривал – лишь с самим собой, словно узник в одиночной камере или странник в пустыне». Сейчас Джим отвечал на вопросы, лишенные всякого смысла, хотя и нужные следствию, и мечтал о том, что встретит человека, с которым можно поделиться самым сокровенным. Да, правдиво высказаться обо всем, а иначе зачем ему дар речи? Тот белый человек как будто понимал мучительность положения Джима. Джим снова взглянул на него и вдруг решительно отвернулся, словно навеки распрощавшись.

Не раз впоследствии в далеких уголках земли капитан Марлоу с удовольствием вспоминал о Джиме, рассказывал о нем подробно и вслух. Случалось это обычно после ужина на веранде, задрапированной неподвижной листвой и цветами, в глубоких сумерках, исколотых огненными точками сигар. В тростниковых креслах сидели молчаливые слушатели. Изредка маленькое красное пятнышко поднималось и, разгораясь, освещало пальцы вялой руки или вспыхивало красноватым блеском в задумчивых глазах, озаряло кусочек гладкого лба. Приступая к рассказу, Марлоу спокойно вытягивался в кресле и сидел совершенно неподвижно, его окрыленный дух возвращался в глубину времен, и прошлое начинало вещать его устами.