Текст книги "Прыжок за борт"

Последовала пауза. Он смотрел на меня с негодованием, а я мучительно напрягал память, но мне мешал голос из залы суда, бесстрастно и многословно возражавший против обвинения во лжи. Затем мы заговорили почти одновременно.

– Я вам докажу, что вы ошибаетесь на мой счет, – произнес он тоном, не предвещавшим ничего хорошего.

– Понятия не имею, – признался я в недоумении.

Он бросил на меня презрительный взгляд.

– Теперь, когда вы видите, что я не из трусливых, вы пытаетесь вывернуться, – заявил он. – Так кто же из нас двоих трусливая тварь?

Боже, до меня наконец дошло!

Он всматривался в мое лицо, словно выискивая место, куда ударить кулаком.

– Я никому не позволю… – забормотал он.

Да, вышло нелепое недоразумение, и он выдал себя с головой. Не могу передать, как я был потрясен. Наверное, мне не удалось скрыть своих эмоций, так как выражение его лица чуть-чуть изменилось.

– Господи… – пролепетал я, – вы думаете, что я сказал…

– Я уверен, что не ослышался, – настаивал он и впервые с начала нашего конфликта повысил голос. Затем с оттенком презрения добавил: – Значит, это были не вы? Отлично, я разыщу того, другого.

– Не глупите, – в отчаянии крикнул я, – это совсем не то!

– Я не глухой, – повторил он с непоколебимым упорством.

Многие сочли бы смешным такое упрямство, но я не смеялся. О нет. Я еще ни разу не встречал человека, который выдал бы себя так безжалостно, полностью отдавшись естественному порыву. Одно слово лишило его сдержанности, той, которая для пристойности нашего внутреннего «я» куда более необходима, чем одежда для нашего тела.

– Не глупите, – повторил я довольно настойчиво.

– Но вы не отрицаете, что тот, другой, это сказал? – отчетливо произнес он, глядя мне в лицо.

– Нет, не отрицаю, – ответил я, выдерживая его взгляд.

Наконец он опустил глаза и посмотрел туда, куда я указывал ему пальцем. Сначала он как будто не понял, затем остолбенел, и на лице его отразились изумление и испуг, словно собака была чудовищем, которое он увидел впервые в жизни.

– Никто и не помышлял вас оскорблять, – заверил я его.

Он смотрел на жалкое животное, сидевшее неподвижно, как изваяние. Насторожив уши, собака повернула острую мордочку к двери и вдруг, как автомат, щелкнула зубами, чтобы схватить пролетавшую муху.

Я взглянул на него. Румянец на его загорелых щеках внезапно потемнел и залил лоб до самых корней вьющихся волос. Уши его порозовели, и даже светлые голубые глаза стали темными от прилива крови к голове. Губы задрожали, словно он вот-вот расплачется. Я заметил, что он не в силах выговорить ни единого слова, подавленный своим унижением или разочарованием, – кто знает. Наверное, он хотел потасовки, которой намеревался меня угостить, для своей реабилитации, для успокоения. Какого облегчения он ждал от этой драки? Он был так наивен, что мог ждать чего угодно, но в данном случае он совсем напрасно выдал себя. Он был искренен с самим собой – не говоря уже обо мне – в своей безумной надежде таким путем добиться какого-то опровержения, а насмешливая судьба ему не благоприятствовала. Он издал нечленораздельный звук, как человек, оглушенный ударом по голове. На него было жалко смотреть. Я нагнал его лишь за воротами. Мне пришлось пробежаться, но когда, задыхаясь, я поравнялся с ним и намекнул на то, не удрать ли ему от всех неприятностей, он заявил:

– Никогда, – и повернул к набережной.

Я объяснил, что пошутил, намекая, будто он бежит от меня.

– Я не побегу ни от кого, ни от кого на свете, – упрямо твердил он.

Я ничего не сказал ему об одном-единственном исключении из этого правила, приемлемом для самых мужественных людей. Верилось, что он и сам скоро это поймет. Он терпеливо смотрел на меня, пока я придумывал, чем бы его обнадежить, но в данный момент мне ничего не приходило в голову, и Джим снова зашагал впереди. Я не отставал и, не желая отпускать его, торопливо заговорил о том, что мне не хотелось бы оставлять его под ложным впечатлением моего… моего… я запнулся. Нелепость этой фразы испугала меня, пока я пытался ее закончить, но могущество фраз не имеет ничего общего с их смыслом и логикой их конструкции. Мой глупый лепет, видимо, понравился ему. Он оборвал его, произнеся с вежливым спокойствием, которое свидетельствовало о его безграничном самообладании или удивительной переменчивости настроений:

– Моя ошибка…

Я подивился: казалось, он намекал на какой-то пустячный эпизод. Неужели Джим не понял его постыдного значения?

– Вы должны меня простить, – продолжал он и угрюмо добавил: – Все эти люди, которые таращились на меня там, в суде, казались мне такими дураками, что… вполне могло случиться и так, как я предполагал.

Эта фраза удивила меня. Я посмотрел на юношу с любопытством и встретил его взгляд, непроницаемый и совсем не смущенный.

– С подобными выходками я не могу мириться, – произнес он очень просто, – и не хочу. В суде дело другое: там мне приходится это выносить, и я выношу…

Я его не понимал. То, что он мне открывал, походило на проблески света в прорывах густого тумана, через которые видишь живые и исчезающие детали, не дающие представления о ландшафте в целом. Они питают любопытство человека, но не удовлетворяют его, ориентироваться по ним нельзя. В общем, молодой человек ставил меня в тупик. Вот к какому выводу я пришел, когда мы расстались поздно вечером. Я на несколько дней остановился в отеле «Малабар», и в ответ на мое настойчивое приглашение Джим согласился вместе пообедать.

Глава VII. Восемьсот человек и семь шлюпок

В тот день идущее за границу почтовое судно бросило якорь в порту, и в ресторане отеля большинство столиков было занято людьми с билетами кругосветного плавания – стоимостью в сто фунтов. Присутствовали три супружеские пары, по-видимому, соскучившиеся друг по другу за время плавания, обедали и те, кто путешествовал компанией, и одинокие туристы – все эти люди думали, разговаривали, шутили или хмурились точь-в-точь так, как привыкли это делать у себя дома. На новое впечатление они отзывались так же, как их чемоданы. Отныне они вместе со своими чемоданами будут отмечены ярлычками как побывавшие в таких-то и таких-то странах. Они будут дрожать над этим своим отличием и сохранят ярлычки как документальное свидетельство, как единственный неизгладимый след путешествия. Темнолицые слуги бесшумно скользили по натертому полу, изредка раздавался девичий смех, наивный и пустой, как и сама девушка. По временам, когда затихал звон посуды, доносились слова, произнесенные в нос каким-нибудь остряком, который забавлял ухмылявшихся собутыльников последним скандалом, вспыхнувшим на борту судна. Две старые девы в экстравагантных туалетах кисло просматривали меню и перешептывались, шевеля поблекшими губами; эксцентричные, с деревянными лицами, они походили на роскошно одетые вороньи пугала.

Несколько глотков вина приоткрыли сердце Джима и развязали ему язык. Аппетит у него был хорош – это я заметил. Казалось, он похоронил где-то в глубинах памяти эпизод, положивший начало нашему знакомству, словно это было нечто такое, о чем незачем больше вспоминать. Все время я видел перед собой эти голубые мальчишеские глаза, смотревшие прямо на меня, это молодое лицо, широкие плечи, открытый бронзовый лоб с белой полоской у корней вьющихся белокурых волос. Вид молодого человека вызывал во мне симпатию – открытое лицо, бесхитростная улыбка, юношеская серьезность. Джим был порядочным человеком – одним из нас. Он говорил рассудительно, с какой-то сдержанной откровенностью и тем спокойствием, какого можно достигнуть мужественным самообладанием или крайним бесстыдством, колоссальной наивностью или странным самообманом. Кто разберется? Если судить по нашему тону, могло показаться, что мы рассуждали о футбольном матче или о прошлогоднем снеге. Моя мысль тонула в догадках, но разговор вдруг повернулся так, что мне удалось, не обижая Джима, вставить несколько фраз по поводу следствия, несомненно, являвшегося для него мучительным. Он схватил меня за руку – моя рука лежала на скатерти около тарелки – и впился в меня глазами. Мне сделалось неловко.

– Простите, вам это, конечно, очень неприятно, – смущенно пробормотал я, опустив голову.

– Это адская пытка! – глухо воскликнул он.

Его движение и эти слова заставили двух франтоватых туристов за соседним столиком тревожно оторваться от пудинга. Я встал, и мы вышли в галерею, где подавали кофе и сигары. На маленьких восьмиугольных столиках горели свечи под стеклянными колпаками, вокруг стояли удобные плетеные кресла; столики отделялись друг от друга какими-то кустами с жесткими листьями; на колонны падал красноватый отблеск света из высоких окон. Вечерело, мерцающая ночь вот-вот должна была опуститься великолепным темным занавесом. Огни судов сияли вдали, словно заходящие звезды, а холмы по ту сторону рейда походили на закругленные черные массы застывших грозовых туч.

– Я не мог удрать, – начал Джим, – шкипер удрал, так ему и полагалось. А я не мог и не хотел. Все они так или иначе выпутались, но для меня это не годилось.

Я слушал с напряженным вниманием, не смея пошевелиться; я желал многое узнать, но кое-чего и теперь не знаю, а могу только догадываться. Джим был доверчивым, но сдержанным, как будто убежденность в какой-то внутренней правоте мешала лишнему слову сорваться с его уст. Прежде всего он заявил – тон словно подтверждал его бессилие перескочить через двадцатифутовую стену, – что уже никогда не вернется домой; это заявление пробудило в моей памяти слова Брайерли о том, что старик-пастор в Эссексе души не чает в своем сыне-моряке.

Не могу судить, знал ли Джим, что был любимцем отца, но интонация, с которой он отзывался о своем папе, давала понять, что старый деревенский пастор – самый прекрасный человек из всех, кто когда-либо был обременен заботами о большой семье. Хотя сказано это и не было, но подразумевалось, не оставляя места сомнениям, а искренность Джима умиляла меня с каждой минутой все сильнее.

– Теперь папа уже обо всем знает из газет, – грустно произнес Джим. – Я никогда не смогу встретиться с бедным стариком. Никогда не сумею ему объяснить… Отец не поймет.

Я внимательно посмотрел на Джима. Он задумчиво курил, а немного погодя встрепенулся и заговорил снова. Он выразил желание, чтобы я не смешивал его с сообщниками в… преступлении. Он не из их компании, а совсем другой породы. Я не отрицал. Мне вовсе не хотелось во имя бесплодной истины лишать Джима хотя бы малой частицы спасительной милости. Я не знал, до какой степени он сам в это верит. Я не знал, какую он вел игру – если вообще это была игра; по-моему, он и сам не ответил бы на этот вопрос. Я убежден, что ни один человек не в состоянии вполне понять собственных уловок, к каким он прибегает, чтобы спастись от грозной тени самопознания. Я не издал ни звука, пока Джим рассуждал о том, что` ему предпринять, когда завершится этот дурацкий суд.

По-видимому, Джим разделял презрительное мнение Брайерли об этой процедуре, предписанной законом. Он понятия не имел, куда ему деваться, – он признался мне в этом, но, скорее, размышляя вслух, чем разговаривая со мной. Морское свидетельство будет отнято, карьера бесславно окончена, денег для отъезда нет ни гроша, никакой службы не предвидится. Пожалуй, на родине и можно было бы что-нибудь получить, но для этого следовало обратиться к родным за помощью, чего он ни за что делать не намерен. Ему ничего не оставалось, как поступить на судно простым матросом; может, удалось бы найти место боцмана на каком-нибудь пароходе. Он мог бы быть боцманом.

– Думаете, могли бы? – откровенно спросил я его.

Он вскочил и, подойдя к каменной балюстраде, посмотрел в ночь. Через секунду он вернулся и остановился передо мной; его юношеское лицо было омрачено душевной тревогой. Он прекрасно понимал, что я не сомневался в его способности управлять штурвалом. Слегка дрожащим голосом он поинтересовался, зачем я задал ему этот вопрос. Ведь я был к нему «так добр». Ведь я даже не высмеял его, когда… Тут он запнулся:

– …когда произошло это недоразумение, и я свалял такого дурака.

Я перебил его и заявил, что мне это недоразумение отнюдь не показалось смешным. Он сел и, задумчиво потягивая кофе, выпил маленькую чашечку до дна.

– Но я ни на секунду не допускаю, что определение «трусливая тварь» мне подходит, – отчетливо произнес он.

– Да? – спросил я, вскинув брови.

– Да, – спокойно и решительно подтвердил он. – А вы знаете, что сделали бы вы на моем месте? Знаете, как повели бы себя? И ведь вы не считаете себя… – Тут он что-то проглотил, – …не считаете себя трус… трусливой тварью?

В этот момент он, клянусь вам, поглядел на меня с немым вопросом. Очевидно, это был очень серьезный вопрос. Однако ответа он не ждал. Прежде чем я успел опомниться, он снова заговорил, глядя прямо перед собой, словно читая знаки, начертанные на лике ночи.

– Все дело в том, чтобы быть готовым. А я не был готов… тогда. Я не пытаюсь оправдываться, но мне хотелось бы объяснить, чтобы кто-нибудь понял… хоть кто-нибудь. Хотя бы один человек! Вы! Почему бы не вы?

Это звучало торжественно и чуть-чуть смешно. Так бывает всегда, когда человек мучительно пытается сохранить свое представление о том, каким должно быть его «я». Это представление – чистая условность, формальные правила игры, не больше, и, однако, оно имеет огромное значение, ибо притязает на неограниченную власть над природными инстинктами и жестоко карает падение.

Джим начал рассказ довольно спокойно. На борту парохода «Эвондэль», подобравшего этих четверых, плывших в лодке под мягкими лучами заходящего солнца, на них с первых же минут стали смотреть косо. Толстый шкипер «Патны» быстро выдумал какую-то историю, трое других помалкивали, и сначала версия капитана была принята. Не будете же вы подвергать перекрестному допросу потерпевших крушение людей, которых вы спасли в океане? Затем капитану «Эвондэля» и его людям пришло в голову, что в этой истории таится какая-то недосказанность, но свои сомнения они на время оставили при себе. Они подобрали капитана, его помощника и двоих механиков с якобы затонувшего парохода «Патна» и считали, что свой долг выполнили.

Я не спросил Джима, как он себя чувствовал в течение тех десяти дней, что провел на борту «Эвондэля». Исходя из того, что он рассказал, я заключил, что он был ошеломлен сделанным «открытием», касавшимся его лично, и пытался объяснить суть дела хотя бы единственному человеку, способному его понять. Джим отнюдь не старался преувеличить или умалить свою роль. В этом я уверен, здесь и коренится то, что отличало его от троих остальных. Что касается эмоций, какие он испытал, когда сошел на берег и услышал о непредвиденном завершении истории «Патны», в которой он, помощник капитана, сыграл такую жалкую роль, то о них Джим не обмолвился ни словом. Да и трудно это себе представить.

Почувствовал ли он, что почва уходит у него из-под ног? Хотелось бы знать. Несомненно, однако, что вскоре ему удалось найти новую опору. Две недели он прожил на берегу в гостинице для моряков; в то время там жили еще шесть-семь человек, и от них я кое-что слышал о своем новом знакомом. Их мнение сводилось к тому, что помимо прочих недостатков Джим был угрюмой скотиной. Все эти дни он провел в кресле на веранде, забившись в угол, и выходил из своего убежища лишь на обед или поздно вечером, когда в полном одиночестве, оторванный от всех, неприкаянный и молчаливый, словно бездомный призрак, отправлялся бродить по набережной.

– Кажется, я за все это время ни единой живой душе не сказал и двух слов, – признался он, и мне стало его жалко. Тотчас же он добавил: – Один из тех парней непременно брякнул бы насчет «Патны» что-нибудь такое, с чем я не мог бы смириться, а ссоры, тем более драки, я не хотел. Да, тогда не хотел. Я был слишком подавлен, и мне было не до ссор.

– Значит, переборка в трюме все-таки выдержала? – попытался я перевести разговор в другое русло.

– Да, – прошептал он, – выдержала. Однако могу вам поклясться, что я чувствовал, как она качалась под моей рукой.

– Удивительно, какое сильное давление способно выдержать старое железо! – вставил я поспешно.

Откинувшись на спинку стула, вытянув ноги и свесив руки, Джим несколько раз кивнул. Грустно было на него смотреть. Вдруг он поднял голову, выпрямился и хлопнул себя по ноге.

– Ах, какой случай был упущен! Боже мой! Какой случай упущен! – воскликнул он, но дважды повторенное слово «упущен» прозвучало, как крик, вырванный болью.

Он снова замолчал и уставился в пространство, как будто мысленно призывал тот упущенный случай вернуться и реализоваться. На секунду ноздри Джима раздулись, словно он втягивал пьянящий аромат той самой неиспользованной возможности. Его взгляд был устремлен в ночь, и по его глазам я видел, что молодой человек изо всех сил рвется вперед – в фантастическое царство безрассудного героизма. Ему недосуг было сожалеть о том, что он потерял, – он был слишком озабочен тем, что ему не удалось приобрести. Джим находился далеко от меня, хотя я и сидел в трех футах. С каждой секундой юноша все глубже погружался в мир романтики и наконец проник в самое его сердце. Странное блаженство отразилось на его лице, глаза загадочно засверкали в пламени свечи, горевшей на столике между нами. Джим улыбнулся, и это была не обычная, а экстатическая улыбка. Мы с вами, друзья мои, никогда не сможем так улыбаться. Я вернул собеседника на землю словами:

– Если бы вы не покинули судно… Вы это хотели сказать?

Он повернулся ко мне с растерянным видом, в котором читалась невыразимая мука. Лицо его приобрело недоуменное, испуганное, страдальческое выражение, словно он упал со звезды. Ни вы, ни я никогда не будем так глядеть. Джим сильно вздрогнул, как будто холодный палец коснулся его сердца. Потом вздохнул.

Я был настроен не особенно миролюбиво. Этот парень провоцировал меня своими противоречивыми признаниями.

– Печально, что вы не знали о последствиях, – сделал я нехорошее замечание.

Но вероломная стрела упала, не причинив вреда, к его ногам, а он даже не подумал о том, чтобы поднять ее. Может, он и не заметил ее. Развалившись на стуле, он произнес:

– Черт возьми! Говорю вам, переборка шаталась. Когда я поднимал фонарь вдоль железного клина, сверху на меня падали куски ржавчины величиной с ладонь. – Он провел рукой по лбу. – Переборка дрожала и шаталась, как живая, я сам это видел.

– И что вы решили предпринять? Или просто растерялись? – заметил я вскользь.

– Неужели вы полагаете, – начал он, – что в тот момент я думал о себе, когда за моей спиной спали сто шестьдесят человек – на носу, между доками? А на корме их было еще больше, и на палубе… Они спали, ни о чем не подозревая. Их было втрое больше, чем могло разместиться в шлюпках, даже если бы хватило времени спустить их. Я ждал, что вот-вот железная переборка не выдержит, и поток воды хлынет на спящих паломников. Что я мог сделать? Что?

Я живо представил себе, как Джим стоял во мраке и свет фонаря падал на переборку, которая выдерживала давление всего океана, и слышалось дыхание спящих людей. Я мысленно видел, как парень смотрел на железную стену, испуганный падающими кусками ржавчины, ошеломленный предвестием неминуемой смерти. Как я понял, это произошло тогда, когда шкипер вторично отправил его в носовую часть судна, видимо, чтобы удалить его с мостика. Джим признался, что первым его побуждением было крикнуть и, разбудив всех пассажиров, сразу повергнуть их в ужас, но сознание своей беспомощности так придавило его, что он не в силах был издать ни звука. Вот что, наверное, подразумевается под словами «язык прилип к гортани». «Во рту у меня все пересохло» – так описал Джим свое состояние. Он безмолвно выбрался на палубу через люк номер один. Виндзейль[6]6
  Рукав из парусины для очистки воздуха внутри судна.


[Закрыть], свешивавшийся вниз, случайно хлестнул его по лицу, и от прикосновения парусины Джим едва не слетел с трапа.

Ноги его подкашивались, когда он вышел на фордек и поглядел на спящую массу народа. К тому времени машины остановили и начали выпускать пар. От глухой воркотни ночь вибрировала, как басовая струна, и судно отвечало дрожью. То здесь, то там с циновок приподнимались головы, смутно вырисовывались фигуры сидящих людей. С полминуты они сонно прислушивались, потом снова ложились среди нагроможденных ящиков, паровых воротов и вентиляторов. Джим знал: паломники не разбираются в корабельном хозяйстве и не способны понять, что означает этот приглушенный шум. Железное судно, белолицый экипаж, загадочные предметы и звуки – все на борту казалось невежественной и благочестивой толпе странным и непонятным. Джим даже радовался, что никто из пассажиров не осознает грозящей «Патне» опасности, но вскоре он устыдился этой мысли и счел ее кощунственной.

У него были все основания полагать, что старое судно с минуты на минуту затонет вместе с людьми: шатающаяся, изъеденная ржавчиной переборка, противостоящая многотонному напору, казалось, вот-вот рухнет, как заминированная дамба, и вслед за этим хлынет поток воды. Джим стоял неподвижно и глядел на распростертые тела – обреченный человек, знающий свою судьбу и созерцающий сборище мертвецов. Да, паломникам грозила смерть. Почти всем. И ничто не могло их спасти. Даже половина пассажиров еле-еле разместилась бы в шлюпках, но спускать их не было времени. Бессмысленным казалось разжать губы, пошевелить рукой или ногой. Раньше, чем Джим успел бы крикнуть три слова или сделать три шага, он уже барахтался бы в море, которое вскоре покрылось бы пеной от агонии погибающих людей и огласилось бы воплями о помощи. Но помощи не предвиделось. Откуда она могла прийти? Джим прекрасно знал, что дальше случится, он пережил все это, застыв с фонарем в руке возле люка, пережил все вплоть до самой последней мучительной детали. Думаю, он переживал это вторично, когда рассказывал мне то, о чем не желал говорить в зале суда.

– Я видел ясно – так же, как вижу вас сейчас, – что делать мне нечего. Жизнь как будто уже ушла от меня. Я стоял и ждал, понимая, что ждать недолго. Вдруг выпуск пара прекратился. Шум тревожил, но эта внезапная тишина оказалась невыносимой. Я решил, что задохнусь раньше, чем утону, но я не думал, как спастись. В моем мозгу вспыхивала, гасла и снова всплывала одна отчетливая мысль: восемьсот человек и семь шлюпок, восемьсот человек и семь шлюпок. Словно чей-то голос нашептывал: восемьсот человек и семь шлюпок… и нет времени! Вы только подумайте! – Он наклонился ко мне через маленький столик, а я попытался не встретиться с ним взглядом. – Вы полагаете, я боялся смерти? – спросил он очень напряженно и тихо. Он ударил ладонью по столу, запрыгали кофейные чашки. – Я готов поклясться, что не боялся, нет! Клянусь Богом, я не трусливая тварь! – Он выпрямился и скрестил на груди руки, опустив подбородок.

Через высокие окна до нас доносился отдаленный звон посуды. Раздались громкие голоса, и на галерею вышло несколько человек, очень благодушно настроенных. Они обменивались шутками, вспоминая катанье на ослах в Каире. Бледный длинноногий юноша разговаривал с краснолицым чванливым туристом, который высмеивал его покупки, сделанные на базаре.

– Вы в самом деле придерживаетесь мнения, что я сплоховал? – серьезно и решительно осведомился Джим.

Компания расселась за столиками, вспыхивали спички, на секунду выхватывая из темноты невыразительные лица и белые манишки. Жужжание болтающих людей, разгорячившихся после еды и выпивки, казалось мне нелепым и бесконечно далеким.

– Несколько человек из команды спали на люке номер один в двух шагах от меня, – снова заговорил Джим.

Вахту на «Патне» несли калаши[7]7
  Народность в Пакистане.


[Закрыть], команда спала всю ночь, и будили только тех, кто сменял дежурных у нактоуза и рулевого. Джим хотел растолкать ближайшего матроса, но что-то его удержало. Он не боялся, о нет! – просто он не мог, вот и все. Верю, он не боялся смерти – его пугала паника. Неудержимая фантазия нарисовала ему жуткое зрелище паники: стремительное бегство, душераздирающие вопли, опрокинутые шлюпки – самые страшные картины катастрофы на море. Примириться со смертью он мог, но подозреваю, что он предпочел бы умереть спокойно, не становясь свидетелем кошмарных сцен. Готовность умереть в моряках видишь довольно часто, но редко встретится человек, облеченный в стальную непроницаемую броню решимости до последней минуты вести отчаянную и безнадежную борьбу: жажда покоя усиливается по мере исчезновения надежды, и порой побеждает волю к жизни. Кто из нас, моряков, этого не наблюдал? Многие из нас испытали нечто подобное: крайнюю усталость, сознание бесполезности всяких усилий, страстную тягу к покою. Это хорошо известно тем, кому доводилось сражаться со стихией, – потерпевшим кораблекрушение и спасшимся на шлюпках, путешественникам, заблудившимся в пустыне, людям, вступающим в единоборство с силами природы или бессмысленным зверством толпы.