Текст книги "Прыжок за борт"

Глава XI. Чтобы спастись

Он глядел на меня, склонив голову к плечу, и сквозь туман, в котором протекала его жизнь, я различал проблеск света. Свеча горела тускло, трещала под стеклянным колпаком, но я все равно видел Джима. За его спиной стояла звездная ночь, и блеск звезд уводил взгляд в густую тьму, однако какая-то таинственная вспышка вдруг озарила его мальчишескую голову, словно его юность на секунду вспыхнула и погасла.

– Вы так внимательно слушаете меня! – воскликнул он. – Спасибо. Мне легче. Вы не знаете, как это для меня важно. Вы не знаете…

Казалось, ему не хватало слов. Он был одним из тех молодых людей, каких приятно видеть рядом, хочется представлять себя в юности таким, как он. Его приятная внешность, речь, манера держаться пробуждали во мне те иллюзии молодости, которые я почти позабыл, а присутствие Джима оживило их, и сейчас они воскресли и витали где-то рядом, даря моей душе свет и тепло. Да, тогда я увидел Джима как будто в свете яркой вспышки, и это было не в последний раз.

– Вы не знаете, как много значит для человека в моем положении, когда тебе верят, когда ты можешь откровенно говорить с тем, кто старше тебя. Это так тяжело… так несправедливо… и так трудно понять.

Туман снова сгустился вокруг него. Не знаю, насколько старым и мудрым я ему казался, но в ту минуту я чувствовал себя вдвое старше и действительно мудрее. Правда, какой толк был от моей мудрости? Конечно, сердца тех, чья жизнь, как моя, связана с морем, особенно широко распахиваются навстречу юности, которая восторженными глазами взирает на сверкающую даль. И, хотя огонь в глазах Джима сейчас почти потух, он, как и я, был увлечен морем и считал приключения своей главной наградой. Жизнь на море полна иллюзий, порой не отличимых от реальности, но нигде, как там, разочарование не наступает так быстро и не бывает столь жестоким. Многие моряки, пройдя сквозь череду тяжелых испытаний, растеряли свои иллюзии. Неудивительно, что мы так тесно ощущаем узы братства и сопереживаем тому из нас, на кого обрушивается внезапный и незаслуженный удар судьбы. Помимо обычного содружества нас, моряков, связывает более сердечное чувство, которое часто влечет взрослого и опытного человека вроде меня к юноше, почти мальчику, такому как Джим.

Теперь он сидел передо мной, искренне веря, что мой возраст и моя мудрость спасут его от мучительной истины. Он позволил мне заглянуть в свою душу, и я увидел юношу, попавшего в неприятную переделку, услышав о которой седобородые старики покачали бы головами, но, конечно, не нашли бы в случившемся никакой трагедии. А Джим страдал и размышлял о смерти. Он жалел о том, что спас свою жизнь, потому что все ее очарование утонуло для него в ту ночь вместе с судном. Так он считал, и разубедить его было очень трудно. Разве он не заслуживал сострадания и жалости? Пока я, глядя на него, думал об этом, клубы дыма затянули просвет, и я услышал тревожный голос:

– Я был растерян и не мог прийти в себя. Кто ожидал, что так получится? Согласитесь, ничего героического.

– Да, – кивнул я и вздохнул.

Он как-то изменился, словно внезапно возмужал.

– Шкипер сочинил какую-то нелепицу, – со вздохом признался Джим. – Это была не ложь и не правда. Настоящую ложь узнаешь сразу. А во всей этой истории ложь отделяло от правды нечто еще более тонкое, чем лист бумаги.

– Почему же вас это не устраивало?

Но, кажется, я задал вопрос так тихо, что Джим его не расслышал. Он выставил свой довод с таким видом, будто жизнь – сеть тропинок, разделенных пропастями. Голос его звучал рассудительно:

– Допустим, что я остался бы на борту судна. Отлично. Долго бы я там продержался? Минуту? Полминуты? Ведь тогда казалось очевидным, что через тридцать секунд я буду за бортом. Вы полагаете, я не завладел бы первым, что попалось мне под руку: веслом, спасательным кругом, решеткой – чем угодно? Вы поступили бы иначе?

– Чтобы спастись, – вставил я, пряча глаза.

– И я хотел спастись! – воскликнул он. – Но этого желания не было, когда я… – Он передернулся, словно готовясь проглотить отвратительное лекарство, – …прыгнул, – договорил он с судорожным усилием, а я пошевелился на стуле, будто напряжение Джима передалось мне. – Вы мне не верите? – вскричал он. – Клянусь! Черт возьми! Вы позвали меня сюда, чтобы я рассказывал, и обещали, что будете верить.

– Конечно, я верю, – ответил я серьезным тоном, сразу успокоившим его.

– Простите, – бросил он. – Я не исповедовался бы перед вами, не будь вы порядочным человеком. Я тоже порядочный человек…

– Да, – подтвердил я опять-таки очень серьезно.

Он внимательно посмотрел на меня из-под полуопущенных век, потом медленно отвел взгляд.

– Теперь вы понимаете, почему я в конце концов не покончил с собой. Я не боялся того, что сделал. Ведь останься я на судне, я приложил бы все силы, чтобы спастись. Бывало, люди держались на воде в открытом море несколько часов, и их подбирали живыми и невредимыми. Я мог протерпеть дольше, чем многие другие. Сердце у меня здоровое.

Он высвободил из кармана правую руку и ударил себя кулаком в грудь; удар прозвучал, как глухой выстрел в ночи.

– Да, – кивнул я опять.

Он задумался, слегка расставив ноги и опустив голову.

– Один волосок, – пробормотал он, – отделял одно от другого. И в то время…

– В полночь нелегко разглядеть волосок, – вставил я немного раздраженно. Вы понимаете, что я подразумеваю под солидарностью людей одной профессии? У меня было такое чувство, что Джим обманул меня, отнял иллюзию, лишил нашу морскую жизнь ее последнего очарования. – Поэтому вы немедленно покинули судно.

– Прыгнул за борт, – резко поправил он меня. – Прыгнул в шлюпку, заметьте, – повторил он, придавая слову «прыгнул» какое-то особенное значение. – Допустим, сначала я ничего не соображал. Но в лодке у меня было достаточно времени, и размышлять я мог. Никто бы не узнал, но мне от этого было не легче. Поверьте на слово. Я не хотел этого разговора. Нет… Да… Не стану лгать: я хотел его, единственное, чего я хотел! Вы думаете, что вы или кто-нибудь другой вытянули бы из меня хоть слово, если бы я… Я не боюсь признаний. И думать я не боялся. Я не собирался бежать. Если бы не эти парни, я, может… Нет, клянусь! Я не намеревался доставить им такое удовольствие. Они сочинили историю и изобразили, что верят в нее. Но я знал правду и хотел жить с ней. Я не желал подчиняться проклятой несправедливости. Я был подавлен. Жизнь надоела мне, но что толку было отступать таким образом? Я думал, это не конец… – Джим ходил взад-вперед, но, произнеся последнее слово, остановился передо мной. – А как считаете вы? – пылко спросил он.

Последовала пауза, и я ощутил глубокую безнадежную усталость, словно его голос пробудил меня от сна и вернул из странствий по бескрайней пустыне, необъятность которой истерзала мою душу и истомила тело.

– Это не конец, – упрямо пробормотал он немного погодя. – Нет! Нужно было это пережить, одному пережить, подождать другого случая… найти…

Глава XII. На буксире

Туман эмоций Джима простирался между нами, то и дело взбудораживаемый внутренней борьбой молодого человека, и в просветы этой нематериальной завесы я четко видел перед собой его, взывающего ко мне, видел, словно символическую фигуру на картине. Прохладный ночной воздух давил мне на тело, тяжелый, как мраморная плита.

– Понимаю, – прошептал я, чтобы убедиться, что могу преодолеть овладевшую мной немоту.

– «Эвондэль» подобрал нас перед восходом, – сообщил Джим. – Корабль шел прямо на нас. Нам оставалось только сидеть и ждать. – После долгой паузы он хмуро добавил: – Шкипер и механики рассказали свою историю. – Вновь повисло тяжелое молчание. – Тут только я понял, на что пошел.

– Вы изложили свою версию событий? – поинтересовался я, не скрывая сочувствия.

– Что я мог сказать? – тихо произнес он. – Легкий толчок. Застопорили судно. Выяснили, что оно повреждено. Приняли меры, чтобы спустить шлюпки, не вызывая паники. Когда спустили первую шлюпку, налетел шквал и судно пошло ко дну, как свинец. Все предельно ясно… – Он опустил голову, – …и страшно. – Губы его задрожали, он смотрел мне прямо в глаза. – Я прыгнул за борт, не так ли? – уныло спросил он. – Вот что надо было пережить. Все остальное не имело значения. – На секунду он сжал руки, поглядел направо и налево во мрак. – Мы словно обманывали мертвых… – пробормотал он, заикаясь.

– …а мертвых не было, – договорил я.

Джим вплотную подошел к балюстраде. Несколько минут он стоял там, словно наслаждаясь чистотой и спокойствием ночи. От цветущего кустарника в саду по всей веранде распространялся терпкий аромат. Джим вернулся к столику быстрыми шагами.

– Это не имело значения, – объявил он с непоколебимым упорством.

– Возможно, – согласился я, чувствуя, что не смогу понять своего собеседника. Откуда я знал, что он сейчас переживает?

– Погибли люди или нет, мне нельзя было отступать, – сказал он. – Я не должен был прыгать, не так ли?

– Да, наверное.

– Конечно, я обрадовался, что паломники живы, – небрежно бросил он, думая о чем-то другом. – Я испытал облегчение при мысли, что эти крики мне просто почудились. Я говорил вам, что слышал крики? Нет? Так я их слышал. Крики о помощи, которые неслись по морю вместе с дождем. Воображение иногда вредит мне, что поделаешь? Как глупо! Ни шкипер, ни механики ничего не слышали, я их спрашивал. Но я явственно слышал крики! Слабые крики… день за днем. Потом этот клерк из управления портом подошел ко мне и сказал: «“Патну” обнаружила французская канонерка. Судно привели на буксире в Эден, состоится расследование. Вас разместят в гостинице для моряков. Дадут помещение…» Я шел с ним рядом и наслаждался тишиной. Значит, никаких криков не было? Выходит, только у меня в голове? Клерку я верил и после этого уже ничего не слышал. Интересно, долго бы я выдержал эти воображаемые крики? Ведь они становились все хуже, то есть… я хочу сказать – громче. У меня чуть не лопалась голова.

Он задумался.

– Никто из троих не слышал крики. Ладно, пусть будет так. Но огни! Огни на мачте «Патны» исчезли. Мы из шлюпки их не видели. Их не было, это точно. Если бы они сверкали, я поплыл бы назад, вернулся и стал кричать, умолять, чтобы меня втащили обратно на борт. У меня появился бы шанс все исправить. Вы сомневаетесь? Откуда вы знаете, что я тогда чувствовал? Какое право вы имеете мне не верить? Я и без огней едва не поплыл назад, слышите? – Его голос ослабел до шепота. – Не было ни одного проблеска, – грустно заключил он. – Как вы не понимаете, что, если бы огни на мачте не потухли, я не сидел бы теперь здесь перед вами, мне не пришлось бы каяться?!

Я отрицательно покачал головой. Эти огни, скрывшиеся из виду, когда шлюпка на четверть мили отплыла от судна, вызвали немало пересудов. Джим утверждал, что ничего не видел, шкипер и механики говорили капитану «Эвондэля» то же самое. Конечно, многие не верили им. Один старый моряк, сидевший подле меня в суде, защекотал мне ухо своей седой бородой и прошептал: «Лгут мерзавцы!»

В действительности они не лгали – даже главный механик, твердивший о том, что огонь на мачте упал, как брошенная спичка. Никакого света они не видели, хотя находились вблизи судна, и объясняли это тем, что «Патна» затонула. Так им было легче успокоить свою совесть. Дескать, они предвидели катастрофу, и она наступила – вот почему они поспешили спасаться в шлюпке.

Однако истина была проще, и, как только Брайерли объяснил суть дела, следствие прекратило заниматься данным вопросом. Как вы помните, машины на судне остановили, и «Патна» лежала на воде, повернутая носом в ту сторону, куда держала курс. Корма ее располагалась высоко, а нос опустился, так как вода залила переднее отделение трюма. Когда в корму ударил шквал, судно вследствие неправильного положения на воде покатилось под ветер, и в одну секунду все его сигнальные огни оказались заслоненными от шлюпки, находившейся с подветренной стороны.

Возможно, если бы эти огни не скрылись, они подействовали бы на дезертиров, как немой призыв. Мерцание огней в темноте нависшего облака пробудило бы в беглецах чувства раскаяния и жалости к брошенным людям. Огни взывали бы: «Мы, несчастные паломники, еще живы, вернитесь и спасите нас!» Но судно покатилось под ветер в открытое море. Хорошо, что «Патне» повезло: старая посудина выдержала шквал и не утонула, а закончила свои дни на кладбище судов, разобранная на части с помощью молотков и зубил.

Около девяти часов утра к «Патне» подошла французская канонерка, возвращавшаяся на родину. Отчет ее командира впоследствии был обнародован. Канонерка немного свернула с пути, чтобы выяснить, что случилось с судном, которое, погрузив нос в воду, застыло на поверхности моря. На гафеле развевался перевернутый флаг – сигнал бедствия, но коки в носовой части спокойно готовили обед, а палубы, как загон для овец, были запружены туземцами, сидевшими на перилах и толпившимися на мостике. Сотни глаз впились в канонерку, но никто не кричал и не звал на помощь, словно на устах паломников лежала печать молчания.

Капитан канонерки окликнул судно, не добился вразумительного ответа и, удостоверившись через подзорную трубу, что люди на палубе не похожи на зачумленных, решил выслать на «Патну» лодку с двумя офицерами. Они поднялись на борт, попытались расспросить арабов, но ничего не поняли из их объяснений, хотя догадались, что произошла катастрофа. Офицеры удивились, обнаружив на мостике тело белого человека.

– Мы доложили начальству, что нашли на «Патне» труп, – сообщил мне много лет спустя один пожилой французский лейтенант, с которым я случайно встретился в Сиднее в каком-то кафе.

Он прекрасно помнил дело «Патны». Замечу, что оно непостижимым образом сопротивлялось забывчивости людей и все смывающему времени; казалось, в нем заключалась какая-то жуткая жизненная сила, оно не умирало в памяти, и нет-нет да о нем начинали говорить. Я имел сомнительное удовольствие часто сталкиваться с воспоминаниями об этом деле; даже годы спустя и за тысячи миль от места происшествия оно неожиданно всплывало в беседе, проявлялось в намеках. Вот и в Сиднее, например, о нем зашла речь, хотя моряков в моем окружении, вроде бы, не было. Но если в каком-то уголке земного шара случайно встретятся два человека, даже друг с другом не знакомых, но знающих о «Патне», между ними непременно завяжется разговор о том, что тогда стряслось.

Я сидел в кафе, напротив меня – француз, которого я видел в первый раз в жизни, а через час мы уже распрощались навсегда. Он не казался особенно разговорчивым: спокойный грузный мужчина в измятом кителе, наполовину дремавший над стаканом с какой-то темной жидкостью. Погоны его слегка потускнели, гладко выбритые щеки были желтыми, все указывало на то, что он любит нюхать табак, – во всяком случае, такая привычка была бы ему к лицу. Началось с того, что он протянул мне через мраморный столик номер «Хоум ньюс», хотя меня не интересовала эта газета. Я поблагодарил. Мы обменялись несколькими репликами, незаметно разговорились, и француз сказал мне, что они с сослуживцем обнаружили на «Патне» труп. Выяснилось, что мой собеседник – один из тех двух офицеров, что поднимались на борт злосчастного судна.

В кафе, где мы сидели, предлагалось много спиртных напитков со всего мира, и сюда частенько заглядывали морские офицеры. Француз глотнул темную, похожую на лекарство жидкость – вероятно, черносмородиновый ликер, – и, уставившись на свой стакан, слегка покачал головой.

– Странный инцидент, – произнес он как-то небрежно и в то же время задумчиво.

Конечно, французам было непонятна вся эта история с «Патной». На канонерке никто не говорил по-английски настолько, чтобы разобраться в объяснениях очевидцев. Увидев иностранных офицеров, пассажиры подняли шум.

– Нас обступили стеной, а вокруг мертвого тела собралась толпа, – излагал мой собеседник. – Надо было что-то предпринимать, люди волновались…

Лейтенант посоветовал своему командиру не прикасаться к переборке – слишком ненадежной она казалась. Они быстро раздобыли два кабельтова и, взяв «Патну» на буксир, потащили ее вперед кормой. Разумное решение, если учесть, что руль «Патны» слишком высоко вздымался над водой, чтобы можно было им воспользоваться, а применение буксира ослабляло давление на переборку, которая, как выразился мой новый знакомый, требовала крайне осторожного обращения.

Я мысленно похвалил француза за его смекалку в непростой ситуации. Вообще он производил впечатление человека не очень расторопного, но, похоже, на него можно было положиться в трудный час, и, конечно, он был настоящим моряком. Правда, сейчас, в пожилом возрасте, он, сидя передо мной со сложенными на животе толстыми руками, походил на деревенского священника: спокойного, нюхающего табак и внимающего исповеди крестьян. Ему больше подошла бы потертая черная сутана, застегнутая до самого подбородка, чем китель со жгутами и бронзовыми пуговицами. Его широкая грудь мерно поднималась и опускалась, пока он повествовал мне, какая это была тяжелая работа – тащить чертову «Патну», и я, как моряк, хорошо понимал его. Примерно на половине рассказа он всем корпусом слегка наклонился в мою сторону и, выпятив бритые губы, с присвистом выдохнул.

– К счастью, – добавил он, – море было гладкое, как этот стол, и ветра не больше, чем теперь здесь…

Я почувствовал, что в кафе действительно невыносимо душно и жарко. Лицо мое пылало, словно я был еще молодым юношей и не разучился смущаться и краснеть.

– Мы направились в ближайший английский порт, – продолжал офицер, – куда и доставили потерпевшее аварию судно, сняв с себя ответственность. – Он раздул желтые щеки. – Заметьте, все время, пока мы тянули пароход на буксире, два матроса стояли с топорами у канатов, чтобы перерезать их в случае чего… – Моряк опустил тяжелые веки и сделал жест рукой, как бы поясняя смысл своих слов. – Чего вы хотите! Делаешь то, что можешь. – На секунду на его массивном неподвижном лице появилось выражение покорности. – Два матроса… стояли там тридцать часов подряд. Два! – Он приподнял правую руку и вытянул два пальца.

Я сию же минуту заметил на его руке зарубцевавшийся шрам – след ружейной пули, а затем, словно зрение мое благодаря этому открытию обострилось, увидел рубец старой раны, начинавшийся чуть-чуть ниже его виска и прятавшийся под короткими седыми волосами, – рубец от удара копьем или саблей. Моряк сложил руки на животе.

– Я пробыл на борту этой, этой… Память стала ни к черту. А, вспомнил! «Патны»! Как все забывается! Я пробыл на ее борту тридцать часов…

– Вот как?! – воскликнул я.

Глядя на свои руки, он недовольно выпятил губы.

– Начальство сочло нужным, – пояснил он, бесстрастно поднимая брови, – чтобы один из офицеров остался на борту, наблюдал… – он вздохнул, – …и сообщался посредством сигналов с канонеркой, понимаете? Мы приготовили свои лодки к спуску, а я на «Патне» также принял меры… Да, мы сделали все как положено. Тридцать часов. Эти туземцы дали мне чего-то поесть. Что касается вина, то хоть шаром покати, – нечем было горло промочить.

Каким-то непонятным образом, не меняя своей вальяжной позы и благодушного выражения лица, он ухитрился выразить глубокое возмущение.

– Я, знаете ли, когда дело доходит до еды, но нет хорошего вина… я ни на что не годен!

Я встревожился, что сейчас офицер переведет разговор на тему еды и выпивки и отвлечется от «Патны», а мне хотелось дослушать до конца. Но он сразу позабыл о своем раздражении и объявил, что они сдали «Патну» портовым властям. Вот и все, собственно. Единственное, что его поразило, – невозмутимое спокойствие, с каким судно было принято.

– Можно подумать, такие «забавные» находки доставляли им ежедневно. Такой вы народ, англичане, – заметил он, прислоняясь к стене своей грузной спиной: в тот момент он напоминал тяжелый куль с мукой.

В гавани тогда стояли военное судно и английский пароход, и они быстро выслали свои шлюпки, сняв с «Патны» пассажиров. Все это офицер сообщил мне спокойно-равнодушным тоном, и, тем не менее, его рассказ произвел на меня сильное впечатление.

– Двадцать пять минут… по часам… двадцать пять… – Он переплел пальцы, не снимая рук с живота, и этот жест в его исполнении был гораздо выразительнее, чем, например, руки, воздетые к небу. – Всех паломников высадили на берег, пожитки свои они забрали. На борту остались отряд морской пехоты и мертвое тело. В двадцать пять минут все было кончено.

Смежив веки и склонив голову набок, офицер как будто выражал удовлетворение такой расторопностью. Больше он не имел дела с «Патной»; команда получила приказ как можно скорее явиться в Тулон, и через два часа канонерка покинула английский порт.

– Что случилось с «Патной» дальше, я, конечно, не знаю. Думаю, старушка вскоре приказала долго жить, – подытожил он.