Текст книги "Прыжок за борт"

Джозеф Конрад
Прыжок за борт

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», издание на русском языке, 2018

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2018

Вступление автора

Уверенность моя крепнет с того момента, когда другая душа разделит ее.

Новалис

Когда я выпустил этот роман отдельной книгой, критики написали, что я вышел за рамки задуманного. Кое-кто из них утверждал, будто я начал новеллу, а затем она так разрослась, что уже не подчинялась мне. Они напоминали: повествовательная форма имеет свои законы, и ни один человек не может говорить слишком долго, а другие – долго его слушать.

Около шестнадцати лет я раздумывал над этим суждением, и, признаться, не согласен с ним. Нередко люди – в тропиках и в умеренном климате – просиживали ночи напролет, рассказывая друг другу невероятные истории. Здесь перед нами лишь одна из них, но повествователь говорит с перерывами, что позволяет слушателям отдыхать; к слову сказать, история эта интересная. Не будь она таковой, я никогда не стал бы ее писать. Что же касается читательской выносливости, замечу: парламентские ораторы произносят свои речи по шесть часов подряд, и публика их слушает, тогда как рассказ моего героя Марлоу можно прочесть вслух менее чем за три часа. Ну а помимо всего прочего, представим, что в тот вечер подавались прохладительные напитки, помогавшие и рассказчику, и слушателям довести историю до конца.

Я задумал написать рассказ, темой которого выбрал эпизод с паломническим судном. Таков был первоначальный план. Написав несколько строчек, я остался недоволен и на время отложил работу. Я не вынимал рукопись из ящика стола, пока мистер Уильям Блэквуд, ныне покойный, не предложил мне дать что-нибудь в его журнал. Вот тогда-то мне показалось, что эпизод с судном «Патна» нужно развернуть в повесть. Те немногие страницы, что лежали у меня в ящике, повлияли на выбор темы, но все остальное я написал заново.

Мне задавали вопрос, не является ли эта книга самой любимой из всех мной написанных. Я ненавижу фаворитизм и в общественной, и в частной жизни; столь же враждебен он мне и тогда, когда речь идет об отношении автора к своим произведениям. Фаворитов я не хочу иметь принципиально, однако не стану отрицать, что мне нравится, когда хвалят историю про моего Джима. Тут не обошлось без курьезов…

Один мой друг вернулся из Италии, где беседовал с дамой, которой эта книга не понравилась. Конечно, я расстроился, но больше всего меня поразила причина такой неприязни. «Вы знаете, – сказала дама, – все это как-то болезненно». Такая оценка навела меня на некоторые размышления. Похоже, моя читательница не являлась итальянкой, я даже сомневаюсь в том, была ли она жительницей континента. Во всяком случае, ни один европеец не счел бы болезненной ту остроту, с какой человек реагирует на утрату чести. Подобная реакция либо ошибочна, либо правильна; быть может, ее сочтут искусственной и осудят; наверное, мой Джим как тип встречается не очень часто, но я заверяю читателей, что он – не плод извращенной фантазии. Однажды солнечным утром в будничной обстановке одного из восточных портов я видел, как он прошел мимо, умоляющий, выразительный, безмолвный, в тени облака. Таким он и должен быть. И со всем сочувствием, на какое я способен, я должен найти нужные слова, чтобы рассказать о нем. Он был одним из нас…

Джозеф Конрад

Июнь, 1917 год

Глава I. Тщеславие – это суетно

Ростом он был, пожалуй, на один-два дюйма меньше шести футов, крепко сложен; слегка сгорбившись, он шел прямо на вас, опустив голову и пристально глядя исподлобья, что вызывало в воображении образ быка, бросающегося в атаку. Голос у него был глубокий и громкий, а держал он себя так, как будто упрямо добивался признания своих прав. Однако в этом не было ничего враждебного. Казалось, эта настойчивость обусловливалась необходимостью и, по-видимому, относилась и к нему самому, и ко всем окружающим. Одет он был всегда безупречно, с ног до головы в белом и пользовался большой популярностью в различных восточных портах, где служил клерком в фирмах, снабжавших суда морской утварью.

От морского клерка не требуют никаких дипломов, но он должен обладать деловой сноровкой. Его обязанности заключаются в том, чтобы в лодке или на катере обгонять конкурентов, первым подплывать к судну, готовому бросить якорь, и приветствовать капитана, вручая ему проспект своей фирмы, а когда капитан сойдет на берег, нужно уверенно направить его к большой, похожей на пещеру лавке. Там можно найти все, чтобы украсить судно и сделать его пригодным к плаванью, начиная с крюков для цепей и заканчивая листовым золотом для украшения кормы.

Торговец встречает капитана, которого никогда прежде не видел, как своего родного брата. Он ведет его в прохладную гостиную с креслами, бутылками, сигарами, письменными принадлежностями и копией торговых правил. Радушный прием растапливает соль, за три месяца плавания накопившуюся в сердце моряка. Знакомство поддерживается благодаря ежедневным визитам морского клерка, до тех пор пока судно остается в порту. К капитану клерк относится, словно верный друг и внимательный сын, проявляет терпение Иова и держит себя веселым и добрым малым. Счет посылают позже. Какое прекрасное и добропорядочное занятие! Вот почему хорошие морские клерки встречаются редко.

Если расторопный клерк вдобавок знаком с морем, хозяин платит ему приличные деньги и делает кое-какие поблажки. Джим всегда получал неплохое жалованье и пользовался такими привилегиями, какие завоевали бы верность врага. Тем не менее, с черной неблагодарностью он внезапно бросал службу и уезжал. Неубедительность объяснений, какие он давал своим хозяевам, была очевидной.

– Вот болван, – говорили они, как только он закрывал за собой дверь. – И чего ему не хватало?

Таково было их мнение об его утонченной чувствительности.

Для белых, живших на побережье, и для капитанов судов он был просто Джим. Имелась у него, конечно, и фамилия, но он старался, чтобы ее не знали. Это инкогнито, дырявое, как решето, преследовало целью скрывать не его, Джима, личность, а некий давний факт его биографии. Когда о нем начинали говорить, наш герой тут же покидал порт, где в тот момент находился, и отправлялся в другой – обычно дальше на восток. Он служил в морских портах, ибо был моряком в изгнании, оторванным от моря, и отличался сноровкой, очень удачной для морского клерка. Нередко он отступал туда, где восходит солнце, но судьба мчалась за ним, и некоторые события его жизни получали огласку – случайно, но неизбежно.

Шли годы, и о Джиме узнавали в Бомбее, в Калькутте, Рангуне, Пекине, Батавии – везде как о морском клерке. Впоследствии, когда острое сознание невыносимости своего положения окончательно оторвало его от морских портов и белых людей и увлекло в девственные леса, малайцы поселка, где он скрылся, стали называть его туан Джим, то есть лорд Джим.

Родился он в пасторской семье. Маленькая церковь на холме виднелась, словно мшистая серая скала, сквозь рваную завесу листвы. Столетия стояла она здесь, но деревья вокруг помнят, наверное, как был положен первый камень. Внизу, у подножия холма, мягко отсвечивал красный фасад пасторского дома, окруженного лужайками, цветочными клумбами и соснами; позади дома находился фруктовый сад, налево – мощеный скотный двор, а к кирпичной стене прилепилась покатая стеклянная крыша оранжереи. Здесь семья жила в течение нескольких поколений. Джим был одним из пяти сыновей, и когда, начитавшись во время каникул беллетристики, он обнаружил свое призвание моряка, его немедленно отправили на учебное судно для офицеров торгового флота.

Там он учился тригонометрии и искусству лазить по реям. У него была хорошая успеваемость. По навигации он занимал третье место и состоял гребцом на первом катере. Здоровый, не подверженный головокружению, он ловко взбирался на самые верхушки мачт. Его пост был на формарсе, и с гордостью человека, презирающего все опасности, он часто смотрел оттуда вниз на мирное полчище крыш, перерезанное надвое темными волнами потока; разбросанные по окраинам фабричные трубы, тонкие, как карандаш, и изрыгающие дым, как вулкан, вздымались перпендикулярно грязному небу. Джим видел, как внизу под ним отчаливали большие корабли, непрестанно двигались паромы и шныряли лодки, а вдали мерцали туманный блеск моря и надежда на волнующую жизнь в мире приключений.

На нижней палубе под гул двухсот голосов Джим забывался и в мечтах заранее проживал жизнь на море, о которой знал из книг. То он спасал людей с тонущих судов, то в ураган срубал мачты или с веревкой плыл по волнам, то, потерпев крушение, одиноко бродил босой и полуголый по рифам в поисках съедобных ракушек, чтобы отсрочить голодную смерть. Он сражался с дикарями в тропиках, усмирял бунт, вспыхнувший во время бури, и на маленькой лодке, затерянной в океане, поддерживал мужество в отчаявшихся людях, всегда преданный своему долгу и непоколебимый, как герой из книжки.

Что-то случилось. Все сюда! Он вскочил. Мальчики взбегали по трапам. Сверху доносились крики, топот, и, выбравшись из люка, он, ошеломленный, застыл на месте. Были сумерки зимнего дня. С полудня ветер стал свежеть, движение на реке прекратилось, и теперь он дул с силой урагана; его гул походил на залпы огромных орудий, бьющих через океан. Дождь был косой, падала хлещущая сплошная завеса, изредка перед глазами Джима вставали набегающие волны, суденышко билось у берега, неподвижные строения вырисовывались в плавучем тумане, тяжело раскачивались паромы на якоре, задушенные брызгами. Следующий порыв ветра, казалось, все это смыл. Воздух словно состоял из одних брызг. В этом шторме было злобное упорство, в визге ветра, в смятении земли и неба – ярость и настойчивость. Эта ярость как будто была направлена против него, Джима, и он в страхе затаил дыхание.

Кто-то его толкал:

– Спустить катер!

Мальчики пробежали мимо него. Каботажное судно, шедшее к пристани, врезалось в лежавшую на якоре шхуну, и один из инструкторов учебного судна видел, как это произошло. Ученики вскарабкались на перила, окружили боканцы и закричали:

– Авария! Как раз перед нами! Мистер Симонс видел!

Джима отпихнули к бизань-мачте, и он уцепился за веревку. Старое учебное судно дрожало всем корпусом, а снасти низким басом тянули песнь о днях былой юности. Джим видел, как лодка быстро исчезла за бортом, и бросился к перилам. Слышен был плеск:

– Отдать канаты!

Он перегнулся через перила. Вода у борта кипела и пенилась. В темноте виднелся катер, весь во власти ветра, и валы, которые на секунду пригвоздили его борт о борт к судну. Слабо донесся чей-то голос с катера:

– Гребите сильней, иначе нам никого не спасти!

Вдруг катер, высоко подбросив нос – весла были подняты, – перескочил через волну и разорвал цепи, в которые его заковали волны и ветер. Кто-то схватил Джима за плечо:

– Опоздал, малыш!

Капитан учебного судна опустил руку на плечо мальчика, казалось, собиравшегося прыгнуть за борт, и Джим, мучительно сознавая свое поражение, поднял на наставника виноватые глаза. Капитан сочувственно улыбнулся:

– В следующий раз тебе повезет. Научишься сноровке!

Катер приветствовали громкими радостными криками, он вернулся наполовину залитый водой, танцуя на волнах, а на дне его копошились два измученных человека. Грозный гул моря и ветра казался Джиму не стоящим внимания, тем острее сожалел он о том, что испугался их бессильной угрозы. Он верил, что шторм ему больше нипочем. Он не побоится и более серьезной опасности. Страх прошел бесследно, но весь вечер Джим мрачно держался в стороне, а гребец катера, мальчик с красивым лицом и большими серыми глазами, наслаждался славой героя палубы. Его обступили и с любопытством расспрашивали. Он рассказывал:

– Я увидел его голову на волнах и опустил багор в воду. Крючок зацепился за его штаны, а я чуть не свалился за борт, думал, что упаду, но тут старый Симонс выпустил румпель и ухватил меня за ноги, лодка едва не опрокинулась. Симонс – славный старик. Не велика беда, что он всегда ворчит. Пока он держал меня за ноги, то все время ругался, но этим он хотел внушить мне, чтобы я не выпускал багор. Мистер Симонс ужасно кипятился, правда. Нет, я поймал не того маленького белокурого, а другого, большого с бородой. Когда мы его вытащили, он простонал: «Ох, моя нога! Моя нога!» – и закатил глаза. Подумайте только, такой здоровый парень падает в обморок, словно девчонка. Разве мы лишились бы сознания из-за какой-то царапины багром? Я лично не лишился бы! Крючок вонзился ему в ногу вот на такой кусок. – Мальчишка показал, на какой именно, чем вызвал сенсацию публики. – Крючок, конечно, вырвал кусок мяса, но штаны выдержали. Кровь так и хлестала!

Джим решил, что тщеславие – это суетно. Буря вызвала героизм столь же фальшивый, как фальшива была угроза шквала. Джим негодовал на дикое смятение земли и неба, заставшее его врасплох и задушившее готовность встретить опасность. Отчасти он был рад, что не попал на катер, ибо приобрел больше, оставаясь на борту. Многое стало ему понятнее, чем тем, кто участвовал в деле. Если бы все вдруг утратили мужество, он один сумел бы встретить фальшивую угрозу ветра и волн – в этом он был уверен. Он знал, чего она стоила. Ему, беспристрастному зрителю, она казалась достойной презрения. Он не ощущал ни малейшего волнения, и происшествие закончилось тем, что Джим ликовал, незаметно отделившись от шумной толпы мальчиков; он по-новому убедился в своей жажде приключений и многогранном мужестве.

Глава II. «Патна»

После двух лет учебы он ушел в плавание, и жизнь на море, о которой он так долго мечтал, оказалась напрочь лишенной приключений. Он совершил много рейсов, познал будни монотонного существования между небом и землей, ему приходилось терпеть упреки начальства, взыскательность моря и прозаически суровый повседневный труд ради заработка. Единственной наградой для него являлась безграничная любовь к своему делу, отказаться от которого он не мог, ибо нет ничего более пленительного, разочаровывающего и порабощающего, чем жизнь на море. Кроме того, у Джима были виды на будущее. Он проявлял старание, дисциплинированность и в совершенстве знал, чего требует от него долг. Вскоре, совсем молодым, его назначили первым помощником на судно «Патна». Наверное, к тому времени он еще не успел столкнуться с теми испытаниями моря, которые выявляют, чего на самом деле стоит человек, из какого теста он сделан, каковы его нрав, сила сопротивляемости опасностям и подлинные мотивы стремлений.

Лишь однажды за время службы Джим снова столкнулся с подлинной яростью моря. На молодого человека упал брус, и много дней Джим пролежал на спине, оглушенный, разбитый, измученный, чувствуя себя в бездне непокоя. Что будет дальше, его не интересовало, боль он переносил равнодушно. Опасность, когда ее не осознаешь, менее мучительна. Страх приглушается, а воображение, враг спокойствия, тонет в тупой усталости.

Джим видел перед собой только свою каюту, терзаемую качкой. Он лежал, как замурованный: на его глазах предметы обрушивались и переворачивались вверх дном, и он втайне радовался, что в такую стихию ему не нужно подниматься на палубу. Но тревога изредка сжимала, как тиски, его тело, заставляла задыхаться и корчиться под одеялом, и тогда страстная жажда жить и победить физический недуг пробуждала в нем отчаянное желание спастись любой ценой. Когда буря миновала, он больше не вспоминал о ней.

Однако после травмы он долго хромал, и, когда судно прибыло в один из восточных портов, Джиму пришлось лечь в госпиталь. Поправлялся он медленно, и «Патна» ушла без него. Кроме Джима в палате для белых было двое больных: комиссар[1]1
  Заведующий хозяйством и казначей на судне. – Здесь и далее примеч. ред.


[Закрыть] с канонерки, который сломал ногу, провалившись в люк, и железнодорожный агент из соседней провинции, страдающий какой-то тропической болезнью. Доктора этот агент считал ослом и злоупотреблял лекарством, которое тайком приносил ему преданный слуга. Больные рассказывали друг другу случаи из своей жизни, играли в карты или валялись по целым дням в креслах, зевая и не обмениваясь ни единым словом. Госпиталь стоял на холме, и легкий ветерок, врываясь в раскрытые окна, приносил в палату мягкий аромат неба, томный запах земли, чарующее дыхание восточных морей. Эти запахи говорили о вечном отдыхе и нескончаемых грезах.

Каждый день Джим глядел из окна на изгороди садов, крыши домов, кроны пальм, окаймлявших берег, и дальше на рейд – путь на Восток, украшенный гирляндами островов, залитый радостным солнечным светом, на маленькие, словно игрушечные корабли, на суету сверкающего моря. Суета напоминала языческий праздник, а вечно ясное восточное небо и улыбающееся спокойное море тянулись вдаль и вширь до самого горизонта.

Как только Джим начал ходить без палки, он отправился в город разузнать о возможности вернуться на родину. Оказии все не было, и, ожидая судно, парень разговорился в порту с товарищами по профессии. Они делились на две категории. Одни – их было мало и в порту их видели редко – были люди с неугасимой энергией, темпераментом корсаров и взглядом мечтателей. Они блуждали в лабиринте безумных планов, надежд, опасностей, рискованных предприятий, в стороне от цивилизации, в неведомых уголках моря; смерть представлялась им единственным разумно завершенным событием. Большинство же состояло из людей, которые, попав на море, подобно самому Джиму, случайно оказались офицерами на местных судах. Теперь они с неудовольствием смотрели на службу во флоте, где дисциплина была строгой, долг считался священным, а судам постоянно грозили штормы. Эти офицеры любили покой восточного неба и моря, короткие рейсы, удобные кресла на палубе, многочисленную команду туземцев и привилегии белых. Их пугала мысль о тяжелой работе, и, полагаясь на других, они мечтали жить беззаботно и, не особенно напрягаясь, продвигаться по карьерной лестнице. Они любили толковать о случайных удачах: такой-то назначен командиром судна, крейсирующего у берегов Китая, – вот повезло, легкая работа! Другому сослуживцу досталось прекрасное место где-то в Японии, а третий преуспевает в сиамском флоте. Этих офицеров можно было понять: они хотели пройти свой жизненный путь в спокойствии и безопасности.

Сначала Джима раздражала эта толпа болтливых моряков, но мало-помалу он начал находить удовольствие от общения с ними: что тут удивительного и кто не мечтает поменьше трудиться и получать привилегии? В конце концов Джим передумал возвращаться на родину и занял предложенное ему место первого помощника капитана на «Патне».

«Патна» была очень старым пароходом, тощим, как голодная собака, и сплошь изъеденным ржавчиной. Владел ею китаец, фрахтовщиком был араб, а капитаном – один тип из Нового Южного Валлиса, по происхождению немец, который прилюдно неустанно проклинал свою родину и, подражая Бисмарку, тиранил всех, кого не боялся. Он разгуливал со свирепым и непоколебимым видом и пугал всех своими рыжими усами и отвратительным багровым носом. После того как «Патну» покрасили снаружи, побелили изнутри и кое-как приготовили к рейсу, на борт взошли пассажиры: около восьмисот паломников, в том числе женщины и дети.

Они поднялись по сходням, подстрекаемые верой в рай, не обмениваясь ни единым словом, не оглядываясь назад, и, отойдя от перил, растеклись по палубе, спустились в зияющие люки, заполнили все уголки судна, как вода, заливающая цистерну и переливающаяся через края. Восемьсот мужчин и женщин, каждый со своими надеждами, привычками, воспоминаниями, пришли сюда с севера, юга, с далекого востока. Они пробирались по тропинкам в джунглях, спускались по течению рек, плыли в прау вдоль песчаных кос, переплывали в маленьких каноэ с острова на остров, страдали от жажды, боялись утонуть или заболеть.

Все они стремились к одной цели. Они явились из одиноких хижин, из многолюдных поселков, из приморских деревень. Они бросили свое имущество, свою нищету, друзей, родственников, могилы отцов. Пришли, покрытые пылью и грязью, в лохмотьях сильные мужчины во главе своих семей, тощие старики, не надеявшиеся на возвращение, юноши с горящими глазами, пугливые девочки со спутанными длинными волосами, робкие женщины, закутанные в покрывала и прижимавшие к груди спящих младенцев – бессознательных паломников взыскательной веры, обернутых в концы грязных головных покрывал.

– Поглядите-ка на этих убогих, – с презрением сказал капитан своему помощнику.

Араб, глава благочестивых странников, взошел на борт последним. Он поднялся медленно, красивый, серьезный, в белом одеянии и большом тюрбане. За ним вереницей семенили слуги, тащившие его багаж.

Наконец «Патна» отчалила от мола. Проскользнув между двумя островками, она пересекла стоянку парусников, прорезала отброшенный камнем полукруг в тени и приблизилась к покрытым пеной рифам. Стоя на корме, араб вслух читал молитву странников. Он призывал милость Аллаха на это путешествие, молил благословить подвиг людей и их священные устремления. В сумерках пароход рассек тихие воды пролива, далеко за кормой маяк, установленный на предательской мели, казалось, подмигивал огненным глазом, словно насмехаясь над благочестивым паломничеством.

«Патна» пересекла залив и направилась к Красному морю под ясным безоблачным небом, укутанным в палящий блеск солнечного света, который убивает мысли, иссушает энергию, забирает силы. Под сверкающим небом синее глубокое море оставалось неподвижным, мертвым, стоячим, даже рябь не морщила его гладь. С легким шипением «Патна» неслась по этой лучезарной и гладкой равнине, развернула по небу черную ленту дыма, распустила за собой по воде белую ленту пены, которая тотчас же исчезала, словно призрачный след, начертанный на безжизненном море призрачным пароходом.

Каждое утро солнце, извергая свет, высоко поднималось над кормой, в полдень стояло в зените, изливая сгущенный огонь своих лучей на благочестивых путников, затем постепенно уходило дальше на запад и вечером таинственно погружалось в море на одном и том же расстоянии от носа «Патны». Над палубой от носа до кормы раскинулся белым сводом тент, под которым устроились пассажиры. Сменялись дни, безмолвные, горячие, тяжелые, один за другим исчезали в прошлом, словно проваливаясь в пропасть, вечно зияющую в кильватере судна. «Патна» упорно шла вперед, черная и дымящаяся, в лучезарном пространстве, будто опаленная пламенем. Это пламя безжалостно лизало ее с неба. Ночи спускались на нее, как благословение Всевышнего.