Текст книги "Лорд Джим"

Глава 9

– «Тони! Тони же, черт тебя возьми!» – твердил я про себя, – снова начал Джим.

Он хотел, чтобы все скорее закончилось. В беспощадном одиночестве сочинял он проклинающее воззвание к кораблю, в то же время наслаждаясь возможностью со стороны смотреть, как разыгрываются сцены этой, насколько я могу судить, низкой комедии. Блок у шлюпки все никак не расклинивало. «Заберитесь под нее и попробуйте снизу», – приказал шкипер, но выполнять этот приказ никто не бросился. Как вы понимаете, в случае если бы корабль резко опустился под воду, тому, кто лежит, распластавшись, под килем лодки, пришлось бы особенно несладко.

– Почему бы вам не попробовать самому? Вы сильнее нас! – захныкал механик-коротышка.

– Gott-for-dam![20]20
  Проклятье! (нем.)


[Закрыть] Я слишком толстый, – фыркнул шкипер в отчаянии.

Несколько секунд они стояли молча, являя собой такую веселую картину, что даже ангелы заплакали бы. Потом старший механик опять бросился к Джиму:

– Да помогай же, парень! Спятил ты, что ли: отказываться от единственного шанса! Гляди-ка! Гляди!

Помедлив, Джим все же посмотрел назад – туда, куда с маниакальной настойчивостью указывал механик, – и увидел черноту, которая уже расползлась на треть неба. Вы знаете, как быстро в тех краях и в то время года может подняться шквал. Сначала горизонт темнеет – только и всего. Потом стеной встает непрозрачное облако. На юго-западе разрастается ровная полоса пара с чахлыми беловатыми отсветами, проглатывает звезды и целые созвездия. Ее тень скользит над водой, превращая море и небо в единую темную пропасть. Но покамест все тихо: ни грома, ни ветра, ни сверкания молний. Потом в мрачной бесконечности встает сизая арка. По воде раз-другой волнообразным продолжением темноты пробегает рябь. И вдруг ветер и дождь вместе начинают бесноваться так, будто им с трудом удалось прорваться сквозь что-то твердое. Именно такую грозу предвещала туча, подкравшаяся к «Патне», пока никто не смотрел. Теперь же, взглянув на небо, все отнюдь не безосновательно заключили: если при полном штиле судно, пожалуй, еще может несколько минут продержаться на воде, то малейшее волнение мгновенно его погубит. Самого шторма «Патна» даже не увидит: едва море зарябит, ее первый кивок станет последним. Стоит ей опустить нос, она нырнет и будет погружаться все ниже, пока не ляжет на дно. Неудивительно, что в свете такой перспективы штурман и механики пустились в еще более дикую, чем прежде, пляску страха, выражая тем самым свое крайнее нежелание умирать.

– Она была черная-черная, – с мрачной твердостью продолжал Джим. – Подкралась к нам сзади, как исчадие ада! Возможно, до тех пор в глубине души у меня еще брезжила надежда. Не знаю. В любом случае теперь все было кончено. То положение, в котором я оказался, привело меня в бешенство. Я злился так, будто попал в ловушку. Да я и правда туда попал! А ночь, кстати, сколько я помню, была жаркая. Никакого дуновения.

Помнил он все хорошо. Настолько хорошо, что сейчас, сидя передо мной в кресле, глотнул воздуха, как если бы страдал от удушья. Кажется, его даже пот прошиб. Так вот. Тогда, на корабле, Джим, несомненно, пришел в сильнейшую ярость, которая, фигурально выражаясь, сбила его с ног. Но она же заставила его вспомнить о том, для чего он несколько минут назад примчался на мостик. У него была важная задача, о которой он совершенно позабыл: открепить от корабля спасательные шлюпки. Джим тут же достал нож и принялся резать веревки с таким пылом, будто ничего в тот момент не видел, ничего не слышал и не подозревал ни о чьем присутствии. Шкипер и механики решили, что он окончательно сошел с ума, однако побоялись громко протестовать против такой бесполезной траты времени. Управившись со своим делом, Джим вернулся на прежнее место и сразу же угодил в лапы к старшему механику, который, словно бы норовя откусить ему ухо, едко зашептал:

– Безмозглый дурак! Неужто ты думаешь, у тебя будет хоть какой-то шанс, когда все эти скоты окажутся в воде? Да они дадут тебе по башке и выкинут тебя из твоей же лодки.

Старший механик заломил руки, но Джим не обратил на него никакого внимания. Шкипер продолжал нервно топтаться на одном месте, бормоча:

– Кувалда! Кувалда! Mein Gott![21]21
  Боже мой! (нем.)


[Закрыть] Принесите кувалду!

Второй механик, коротышка, хныкал как ребенок, но, несмотря на сломанную руку и все остальное, казался более вменяемым, чем его товарищи. Ему одному хватило мужества отправиться в машинное отделение за инструментом. Не такая уж это и мелочь – надо отдать ему должное. Сначала он, по словам Джима, в отчаянии огляделся по сторонам, как человек, загнанный в угол, потом тихо взвыл и, наконец, исчез с мостика. В ту же минуту он вернулся: вскарабкался по лестнице с кувалдой в руках и, не мешкая, сам принялся за дело. Шкипер и два других механика бросились помогать, оставив в покое Джима. Тот услышал стук молотка и упавшей колодки. Шлюпка была освобождена. Только тогда Джим обернулся. Только тогда. Но он держался от всей этой возни на расстоянии. Я непременно должен был знать, что он держался на расстоянии, что не имел ничего общего с теми людьми, которые орудовали кувалдой. Совершенно ничего. Вероятно, ему даже казалось, будто его отделяет от них некий непреодолимый барьер, бездонная пропасть, расколовшая пространство. В действительности же он физически отдалился так, как только мог, – на всю ширину корабля.

Его ноги будто приросли к месту, а взгляд не отрывался от трех согнутых тел, которые странно раскачивались в муке общего страха. Ручной фонарь, висевший на пиллерсе над маленьким столиком (в этой части «Патны» не было штурманской рубки), отбрасывал свет на их напряженные плечи и непрестанно движущиеся сгорбленные спины. Они налегали на нос лодки, они толкали ее в ночь. Толкали и толкали. Никто из них даже не обернулся бы напоследок. Джим уже исчез из поля их зрения, как будто действительно был так безнадежно далек и так непреодолимо отделен от них, что не стоил ни призывного слова, ни взгляда, ни знака. Они не видели смысла в том, чтобы оглядываться на его пассивный героизм и ощущать уколы его неучастия. Даже сил на разговоры с ним у них не осталось: шлюпка была тяжелая, и они пыхтели, толкая ее. Но в суматохе страха, который развеял самообладание этих трех мужчин, как солому по ветру, их отчаянные усилия выглядели каким-то дурачеством, дешевой клоунадой. Они что было мочи упирались в лодку руками и головами, налегали на нее всей тяжестью своих тел, вкладывая в эти движения всю душу без остатка. Стоило им чуть отклонить форштевень относительно шлюпбалки, они, как один, принимались оголтело карабкаться внутрь, но лодка естественным образом возвращалась на место, отталкивая их. На секунду они переставали беспомощно суетиться и пихать друг друга. Стояли, растерянные, и яростно шептались, но потом, обменявшись самыми грубыми ругательствами, какие могли придумать, начинали сначала. Таких попыток было три. Джим описал их с печальной дотошностью, не упустив ни единой детали комичной сцены.

– Я презирал их, я ненавидел их. Мне приходилось на все это смотреть, – сказал он ровным голосом и направил на меня взгляд, полный угрюмой настороженности. – Видано ли это, чтобы чье-то терпение испытывали таким постыдным образом?

Джим схватился за голову, как человек, выведенный из себя чудовищным беззаконием. Некоторых вещей он не мог объяснить ни суду, ни даже мне. Но я был бы плохим слушателем подобных признаний, если бы у меня не получалось иногда истолковывать паузы между словами. В этом покушении на свою стойкость он усматривал низкую, злобную, глумливую мстительность. В этом испытании ему виделся бурлеск: смерть и бесчестье, приближаясь, корчили смешные рожи.

Факты, о которых он мне рассказывал, сохранились у меня в памяти, но точных слов я передать не смогу. Помню только, что ему чудесным образом удавалось, излагая одни только факты, выражать ту злобу, которая сопутствовала его тягостным раздумьям. Дважды, сказал он мне, он закрывал глаза, уверенный в неминуемости конца, и дважды открывал их. Дважды он видел, как над великим покоем сгущалась темнота. Тень безмолвного облака, заслонившего зенит, падала на «Патну», отчего вся та жизнь, которой она изобиловала, как будто бы замирала. Из-под тента переставали слышаться голоса. Джим сказал мне, что каждый раз, когда он закрывал глаза, сотни паломнических тел отчетливо, как при свете дня, представлялись ему добычей смерти, а разомкнув веки, он видел четверых сумасшедших, борющихся с упрямой лодкой.

– Они без конца падали, вставали, ругая друг друга, а потом все, как один, снова шли на приступ… Можно было умереть со смеху, – произнес Джим, опустив глаза, потом на секунду поднял, и, грустно улыбнувшись мне, добавил: – Ей-богу, веселенькая у меня должна быть жизнь, потому что, прежде чем умереть, я еще много раз увижу эту уморительную картину. – Его взгляд снова упал. – Увижу и услышу… Увижу и услышу… – повторил он дважды с долгими паузами, в продолжение которых отрешенно смотрел перед собой. Наконец, встрепенувшись, продолжил: – Я решил не открывать глаза, но не смог удержаться. Не смог, и все – плевать мне, кто что на это скажет. Пускай бы сами прошли через такое, прежде чем говорить. Пусть бы попробовали справиться лучше, чем я. Во второй раз у меня открылись не только глаза, но и рот. Я почувствовал, как корабль пошевелился. «Патна» всего лишь опустила и снова подняла голову – медленно, бесконечно медленно, и совсем чуть-чуть. Ей уже несколько дней не приходилось делать таких движений. Облако пронеслось дальше, а эта первая волна прошла как будто бы по свинцовому морю. Жизни в ней не ощущалось. Однако она сумела перевернуть что-то во мне. А как бы вы поступили на моем месте? Вы так в себе уверены, да? Что бы вы почувствовали, если бы вот этот дом вдруг пошевелился? Если бы пол сдвинулся под вашим креслом? Готов побиться об заклад: вы бы подскочили! Прямо с места прыгнули бы вон в те кусты! – При этих словах Джим махнул рукой в ночь, за каменную балюстраду.

Я молчал. Он посмотрел на меня очень твердо, очень сурово. Сомневаться не приходилось: теперь я был под прицелом, и мне не следовало ни словом, ни жестом показывать, что меня вынудили сделать относительно себя самого какое-то допущение, имеющее отношение к этой истории. Подобный шаг мог оказаться фатальным. Я не хотел рисковать. Не забывайте: прямо передо мной сидел Джим, а он в слишком значительной мере был одним из нас, чтобы не представлять для меня опасности. Но если хотите знать, то я не скрою: одним быстрым взглядом я измерил расстояние, отделявшее веранду от густого темного пятна в середине лужайки. Джим преувеличил: я не допрыгнул бы нескольких футов до кустов. И это единственное, в чем я вполне уверен.

Итак, Джим замер, решив, что настала его последняя секунда. Ноги приклеились к доскам, а мысли в голове заметались. Именно в тот момент он увидел, как один из тех, кто копошился возле шлюпки, сделал неловкий шаг назад, обеими руками схватился за воздух, качнулся и упал. Вернее, не упал, а мягко соскользнул в сидячее положение и прислонился сгорбленной спиной к иллюминатору машинного отделения. Это был третий механик, он же кочегар, – бледный изможденный малый с обтрепанными усами.

– Он умер, – сказал я.

В суде об этом упоминали.

– Так говорят, – ответил Джим с трезвым безразличием. – Но я-то, конечно, не мог знать наверняка. Допустим, у бедняги было слабое сердце. Незадолго до того он жаловался на недомогание. Переволновался. Перенапрягся. Да черт его знает! Ха-ха-ха! Умирать-то он все-таки не собирался – это было очевидно. Забавно, не правда ли? Пусть меня застрелят, если его не одурачили настолько, что он себя убил. Одурачили – не больше и не меньше. Готов поклясться, ему задурили голову! Вот я тоже… Ах! Зачем он поддался, почему не послал их к черту, когда они согнали его с койки, сказав, что корабль тонет? Почему, наконец, он не стоял в стороне и не бранился, спрятав руки в карманы?

Джим встал, потряс кулаком, бросил на меня горящий взгляд и снова сел.

– Упущенная возможность, да? – пробормотал я.

– Почему вы не смеетесь? – спросил он. – По-моему, шутка адски смешная. Слабое сердце… Иногда я жалею, что мое не такое.

Это вызвало у меня раздражение.

– В самом деле? – воскликнул я, и в моих словах прозвучала глубоко укорененная ирония.

– Да! Неужели не ясно? – вскричал он.

– Не знаю, чего еще вы могли бы пожелать, – сказал я зло.

Он посмотрел на меня совершенно непонимающе. Я опять промахнулся, а он был не из тех людей, которых обеспокоит стрела, пролетевшая мимо. Право слово, он был слишком простодушен, чтобы я мог воспринимать его как честную добычу. Поэтому я обрадовался, что не попал в цель и что он даже не услышал дрожания тетивы.

Конечно, в тот момент Джим не мог знать, умер его сослуживец или нет. Та минута – последняя, проведенная им на борту «Патны» – была переполнена событиями и ощущениями, которые накатывали на него как волны, бьющиеся о скалу. Я использую такое сравнение не случайно: слушая Джима, я понимал, что он пронес через все это странную иллюзию собственной пассивности. Как будто сам он не действовал, а только претерпевал действие дьявольских сил, которые выбрали его на роль жертвы розыгрыша. Сначала он услышал скрип тяжелых шлюпбалок, которые наконец-то сдвинулись. Дрожь, охватившая палубу, вошла в его тело через подошвы ног и поднялась по позвоночнику до самой головы. Потом беспомощную скорлупку «Патны» угрожающе подхватила новая волна – более мощная, чем предыдущая. Шквал был уже совсем близко. У Джима перехватило дыхание, а в мозг и в сердце ножами вонзились панические крики: «Отпускай! Бога ради, отпускай! Она пошла!» Ходовые концы талей продернулись через блоки. Из-под тента послышались испуганные голоса.

– Эти несчастные так разорались, что их вопли разбудили бы даже мертвецов, – сказал Джим.

Лодку буквально бросили на воду, все заходило ходуном от сильного всплеска. Потом послышался гулкий топот: капитан и два механика плюхнулись в шлюпку. «Отцепляй, отцепляй! – наперебой закричали они. – Подтолкни! Да толкай же сильнее, пока нас шквал не накрыл!» Высоко над головой Джима слабо слышалось бормотание ветра, а снизу раздался крик боли. Кто-то принялся проклинать вертлюжный крюк. Весь корабль, от носа до кормы, загудел как потревоженный улей. Рассказывая мне все это, Джим был очень спокоен. Тем же тихим голосом, не меняя выражения лица, он ни с того ни с сего произнес:

– Я споткнулся о его ноги.

Впервые за долгое время услышав, что Джим совершил какое-то движение, я не сдержался и удивленно фыркнул. Значит, некая сила все-таки заставила его пошевелиться, но о том, как, почему и в какой момент это произошло, он знал не больше, чем поваленное дерево знает о ветре, который вырвал его из земли. Звуки, картины, ноги мертвеца… Боже мой! Все разом навалилось на Джима, как будто дьявольские силы впихивали свою шутку прямо ему в горло, но глотать ее он не желал. Во всяком случае, не признавался в подобном намерении. Удивительно, насколько он сумел заразить меня своей иллюзией. Я слушал его рассказ, как слушают истории о колдовстве над трупами.

– Он тихонько склонился вбок – это последнее, что я запомнил из увиденного на борту, – продолжал Джим. – Мне до него дела не было. Выглядело это так, будто он хочет подняться. Ну я и подумал, что сейчас он встанет, бросится к перилам и прыгнет в лодку к остальным. Я слышал, как они там возятся. «Джордж!» – позвал кто-то. Потом закричали все трое. Их голоса доходили до меня как бы по отдельности. Один блеял, другой вопил, третий выл. Уф!

Джима слегка передернуло, и он медленно встал. Казалось, чья-то рука взяла его за волосы и подняла со стула. Когда он выпрямился во весь рост и до упора разогнул ноги (как будто колени защелкнулись), рука отпустила его. Он слегка пошатнулся. Ужасающая неподвижность ощущалась в его лице, позе и даже голосе, когда он произнес: «Они закричали», – и я невольно прислушался, чтобы уловить тень того крика – словно она могла напрямую достичь моего слуха, прорвавшись сквозь ложную тишину.

– На корабле было восемьсот человек, – сказал Джим, пригвоздив меня к спинке кресла жутким невидящим взглядом. – Восемьсот живых человек! А они звали одного мертвеца: «Прыгай, Джордж! Да прыгай ты наконец!» Он непременно должен был спуститься к ним, чтобы спастись. Я тихо стоял, положив руку на шлюп-балку. К тому времени стало совсем темно – непонятно, где море, где небо. Лодка пару раз ударилась о борт и ненадолго затихла, зато весь корабль подо мной наполнился гулом голосов. Внезапно шкипер взвыл: «Mein Gott! Шквал! Шквал! Отталкивайтесь!» При первом же шипении дождя и порыве ветра все трое опять закричали: «Прыгай, Джордж! Мы тебя поймаем! Прыгай!» Судно стало медленно оседать. Ливень хлестал по нему как море, разбитое на множество струй. Фуражка слетела у меня с головы. Я не мог дышать: кто-то словно загонял воздух обратно мне в глотку. Отдаленно, как будто я стоял на вершине башни, до меня донесся очередной скрипучий вопль: «Джо-о-ордж! Да прыгай же!» А корабль у меня под ногами все опускался и опускался носом вниз…

Джим медленно поднес руку к лицу и стал делать пальцами такие движения, как если бы обирал налипшую паутину. Потом посмотрел на раскрытую ладонь и выпалил:

– Я прыгнул… – Он спохватился и, отведя взгляд, прибавил: – Кажется.

Его ясные голубые глаза жалобно посмотрели на меня. Он стоял передо мной, потрясенный и раненый. Глядя на него, я с грустью чувствовал, что моя мудрость потерпела поражение. К этому гнетущему ощущению примешивалась глубокая, хотя и насмешливая жалость старика, бессильного помочь детскому горю.

– Похоже на то, – пробормотал я.

Он торопливо пояснил:

– Я сам не понял, как это произошло.

Такое возможно. Когда я его слушал, мне казалось, что я говорю с маленьким мальчиком: он не понял, он не знал – оно как-то само… он больше не будет. Падая, Джим задел кого-то и плюхнулся поперек скамьи. Почувствовав при этом такую боль, будто все ребра на левой стороне были сломаны, он перевернулся: над ним смутно темнел покинутый им корабль. Красный боковой фонарь горел за пеленой дождя, как костер на вершине холма, окутанного туманом.

– Она казалась выше стены. Она нависала над лодкой, будто скала… Я пожалел, что не умер! – вскричал Джим. – Но вернуться назад было нельзя. Я словно прыгнул в колодец, в бесконечно глубокую яму…

Глава 10

Он сжал пальцы в замок и резко разъединил их. Точнее было не выразиться: он действительно прыгнул в бесконечно глубокую яму, скатился с вершины, на которую не мог взобраться снова. Между тем шлюпка миновала нос корабля. Тем, кто сидел в ней, было не разглядеть друг друга из-за темноты. К тому же их ослеплял дождь, заливавший лодку. Джиму казалось, будто они в пещере, куда их занесло наводнением. Сзади бушевал шквал. Чтобы уйти от него, шкипер стал орудовать кормовым веслом. В следующие две-три минуты творилось светопреставление, принявшее форму потопа в непроглядной черноте. Море шипело, «как двадцать тысяч камбузных котлов». Сравнение принадлежит Джиму, не мне. Насколько я понял, после первого порыва ветер притих. Высоких волн в ту ночь не было – Джим признал это на следствии. Он уселся, сгорбившись, на носу и украдкой поглядел назад. Очертания корабля были неразличимы: только желтый фонарь на мачте светил неясно, как последняя звезда, уже готовая раствориться.

– Я все еще видел ее, и от этого меня брала жуть, – сказал Джим.

Именно так он и сказал. Ему делалось жутко от мысли, что затопление «Патны» еще не завершилось. Конечно, ему бы хотелось, чтобы этот кошмар закончился как можно скорее. В шлюпке все молчали. Из-за темноты казалось, что она летит, но на самом деле она, разумеется, не могла двигаться очень быстро. Дождь нагнал ее, сопровождаемый все заглушающим шипением, и прошел мимо. Шум стих вдалеке. Теперь был слышен только легкий плеск воды о борта лодки, да еще чьи-то зубы немилосердно стучали. Джим почувствовал прикосновение к спине. Кто-то тихо спросил: «Это ты?» А другой голос надтреснуто воскликнул: «Все! Ее нет!» Сидевшие в шлюпке встали и посмотрели назад. Все было черно – никаких огней. Мелкий холодный дождь бил в лицо. Лодка слегка накренилась. Зубы застучали еще быстрее, остановились ненадолго и снова застучали. Это повторилось два раза, прежде чем человек сумел сказать: «Успели к-к-как раз в-в-вовремя… Бррр!» Главный механик, которого Джим узнал по голосу, угрюмо ответил: «Я видел, как она опускалась. Случайно обернулся в тот момент». Дождь почти перестал. Все вглядывались в темноту, слегка повернув голову в наветренную сторону, будто ожидали услышать крики. Поначалу Джим был благодарен ночи за то, что она скрыла от него гибель «Патны», но это оказалось еще мучительнее – знать о трагедии, не видя и не слыша происходящего.

– Странно, да? – спросил он, прерывая собственный сбивчивый рассказ.

Я ничего странного тут не увидел. Просто Джим, видимо, подсознательно понимал, что действительность не может быть и вполовину так страшна, болезненна, гадка и мстительна, как кошмар, созданный его воображением. Думаю, в ту первую минуту сердце Джима изведало все страдания, душа испробовала на вкус весь ужас и все отчаяние восьмисот людей, которых внезапно, среди ночи, настигла немилосердная смерть. Потому-то он и сказал:

– У меня возникло такое чувство, будто я должен прыгнуть в воду и плыть туда: полмили, милю, сколько придется – чтобы увидеть…

Понимаете, в чем смысл этого побуждения? Почему Джиму хотелось вернуться именно на то место, а не утопиться прямо возле шлюпки? Если он вообще собирался топиться. Зачем возвращаться туда и смотреть? Видимо, он испытывал потребность убедиться в том, что все кончено, и тем самым отчасти умиротворить свое воображение, прежде чем его успокоит смерть. Или кто-нибудь из вас может объяснить это иначе? Сомневаюсь. Иногда сквозь туман проглядывают странные и волнующие вещи. Вот и Джим открыл в себе нечто невероятное, но сообщил мне об этом как о чем-то совершенно естественном. Поборов тот импульс, он заметил, до чего тихо стало вокруг. Тишина моря и тишина неба слились в одну неопределенную необъятность, неподвижную, как смерть, которая окружала четыре трепещущие спасенные жизни.

– Если бы на дно лодки упала булавка, было бы слышно, – произнес Джим, поджав губы (так делают те, кто пытается сдержать свои чувства, говоря о чем-то очень трогательном).

Тишина! Только Бог, сотворивший Джима таким, какой он есть, знает, что она тогда значила для его сердца.

– До тех пор я даже не представлял себе подобного кошмара, – сказал Джим. – Море стало неотличимым от неба. Ничего нельзя было ни услышать, ни увидеть. Никакого света, никаких форм, никаких звуков. Казалось, вся суша ушла на дно и все люди, кроме меня и тех троих несчастных, утонули. – Он подался ко мне, опершись кулаком о столик, на котором из-за кофейных чашек, рюмок и выкуренных сигар почти не осталось свободного места. – Я, кажется, поверил, что так и было. Все исчезло и… все закончилось… – Джим глубоко вздохнул. – Для меня.

Марлоу резко выпрямился и с силой отшвырнул свою чирутку. Она стремительно прочертила по воздуху красную линию, как игрушечная ракета, пролетевшая сквозь завесу ползучих растений. Никто не пошевелился.

– И что же вы об этом думаете? – вскричал он с внезапным воодушевлением. – Разве Джим не был честен сам с собой? Его спасенная жизнь закончилась, потому что ноги не чувствовали под собой почвы, глаза ничего не видели, а уши ничего не слышали. Все как будто бы исчезло! А на самом деле небо всего лишь затянулось облаками, море не думало разверзаться, воздух сделался неподвижным. Это была просто ночь. Просто тишина.

Так прошло некоторое время, а потом сидевшие в шлюпке внезапно и единодушно решили поднять шум в ознаменование своего спасения.

– Я с самого начала знал, что она потонет.

– Еще минута, и мы бы опоздали.

– Еле успели, черт подери!

Только Джим ничего не сказал. Между тем утихший было ветер подул снова, постепенно становясь свежее, и море забормотало в лад с людьми, чье испуганное онемение сменилось внезапной говорливостью. «Патна» погибла! Погибла! Сомневаться не приходилось. Помочь ей было нельзя. Они снова и снова повторяли одно и то же, как будто не могли остановиться. Конечно, она потонула. Огни исчезли. Ошибки быть не может. Огни исчезли. Никто и не ждал ничего другого. Она должна была потонуть… Джим заметил, что шкипер и механики говорят так, будто оставили пустой корабль – без единого человека на борту. Море наверняка проглотило «Патну» в считанные секунды – этот вывод почему-то приносил им своеобразное удовлетворение, и они не переставая повторяли его друг другу. Пошла ко дну точно утюг. Старший механик заявил, что в момент затопления фонарь на мачте погас, как брошенная спичка. Второй механик истерически засмеялся в ответ: «Я ра-а-ад! Ра-а-ад!»

– Зубы у него продолжали стучать, будто электрическая трещотка, – сказал Джим. – И вдруг он заплакал. Зарыдал, как ребенок, и запричитал: «О господи, господи!» Замолк ненадолго, а потом начал опять: «Ой, бедная моя рука! Бедная рука-а-а!» Мне захотелось его ударить. Другие двое сидели на корме. Я видел только их размытые силуэты и слышал неясное бормотание: «бу-бу-бу…» Терпеть все это было тяжело. К тому же я замерз. А сделать ничего не мог. Мне казалось, что, едва пошевелившись, я окажусь за бортом и…

Рука Джима осторожно нащупала рюмку и отдернулась, как будто прикоснулось к раскаленному угольку. Я слегка придвинул к нему бутылку и спросил:

– Почему бы вам не выпить еще?

– Думаете, без этого я не смогу рассказать то, что собираюсь рассказать? – ответил он.

Путешественники уже отправились на покой. Кроме нас на веранде не осталось никого, если не считать неясно белеющей фигуры, которая, стоило на нее посмотреть, боязливо выступала из тени, но, поколебавшись, беззвучно возвращалась на прежнее место. Становилось поздно, однако я не торопил моего гостя.

Тогда, в шлюпке, он сквозь завесу своего удрученного состояния наконец-то расслышал, как один из его товарищей принялся кого-то ругать.

– Почему ты все не прыгал, дурачина? – произнес недовольный голос.

Было слышно, что старший механик поднялся и пробирается от кормы к носу с явно недружелюбными намерениями по отношению к «самому большому идиоту на свете». Шкипер, сидевший у весла, не вставая, проскрежетал несколько ругательств. Весь этот шум заставил Джима поднять голову. Он услышал имя «Джордж» и почувствовал, как чья-то рука ударила его в грудь.

– Что ты можешь сказать в свою защиту, дурак ты этакий? – произнес кто-то тоном праведного гнева.

– Они набросились на меня, – сказал мне Джим. – Набросились и стали ругать… называя меня Джорджем. – Он остановился, попытался улыбнуться, отвел застывший взгляд в сторону и продолжил: – Тут второй механик, коротышка, сует голову прямо мне под нос и говорит: «Ба! Капитан, да это же ваш чертов помощник!» «Что? – орет шкипер с другого конца лодки. – Нет!» И он тоже нависает над моим лицом.

Ветер опять резко стих, зато дождь возобновился. Ночь вокруг огласилась тем мягким, непрерывным и немного загадочным шумом, с каким море принимает капли, падающие с неба.

– Сначала они все так ошалели, что не могли произнести ни слова, – продолжал Джим, стараясь сохранять спокойствие. – А что я мог им сказать? – Он запнулся, но, сделав над собой усилие, заговорил опять: – Они осыпали меня страшными ругательствами. – Голос Джима то понижался до шепота, то вдруг взмывал, подкрепляемый страстью презрения, как будто он говорил о какой-то постыдной тайне. – Даже не важно, как они меня называли, – сказал он мрачно. – Их голоса сами по себе были пропитаны ненавистью. Они не могли мне простить, что я в шлюпке. Ненавидели меня за это. До бешенства. – Джим отрывисто рассмеялся. – Зато это помешало мне… Представьте себе: я сидел на планшире[22]22
  Планшир – горизонтальный брус, идущий по верху фальшборта судна или борта лодки наподобие верхней планки перил на балконе.


[Закрыть]. – Он картинно уселся на краешек стула и скрестил руки на груди. – Вот так, не держась. Видите? Стоило мне самую малость отклониться назад, я отправился бы вслед за остальными. Стоило только чуть-чуть отклониться, совсем чуть-чуть. – Джим нахмурился и, постучав по лбу кончиком среднего пальца, произнес внушительно: – Эта мысль все время была вот тут. Все время. А дождь был сильный и холодный, холодный, как талый снег, даже еще холоднее. Моя тонкая бумажная одежонка вся насквозь промокла. Едва ли мне еще хоть раз в жизни доведется так замерзнуть. Небо было черное, совсем черное. Нигде ни звездочки, ни огня. Вообще ничего, кроме этой проклятой лодки и двух злых псов, которые лаяли на меня, как на вора, взобравшегося на дерево: «Гав-гав! Что ты здесь делаешь, такой благородный? Как среди нас оказался разэтакий джентльмен? Вышел из ступора – и юрк в лодку, да? Гав-гав! Да после этого тебе должно быть стыдно жить! Гав-гав!» Эти двое тявкали, стараясь перетявкать друг друга. Третий лаял с кормы. Из-за дождя я его не видел и почти не разбирал его грязной брани. «Гав-гав! У-у-у! Гав-гав!» – слушать их было одно удовольствие. Они спасли мне жизнь, нападая на меня. Казалось, они хотели, чтобы от их ора я вывалился за борт: «Странно, что ты вообще набрался храбрости прыгнуть. Здесь тебе не рады. Знал бы я, кто ты, вышвырнул бы! Скунс! Что ты сделал с Джорджем? Где взял силенки, чтобы сигануть сюда? Трус! И почему мы до сих пор тебя не выкинули?» Они запыхались от крика. Тем временем дождь перестал. И все. Вокруг лодки теперь не было слышно ни единого звука. Они хотели увидеть меня за бортом? Клянусь, их желание исполнилось бы, если бы они молчали. А так… Выкинуть меня? Да неужели? «Попробуйте», – ответил я им. «Тебе много чести будет!» – проскрежетали они. Было так темно, что я видел их, только когда они шевелились. Боже мой! Хотел бы я, чтобы они попробовали!

– Невероятно! – воскликнул я, не удержавшись.

– Неплохо, да? – сказал Джим с некоторым недоумением. – Они якобы подумали, будто я что-то сделал с кочегаром. Зачем мне было убивать его? Да и откуда я знал, черт возьми? Каким-то образом я попал в эту лодку… В эту лодку я…

Сокращение мускулов вокруг рта создало гримасу, которая прорвалась сквозь обычную личину Джима. Это было что-то дикое, сиюсекундное и ослепительное, как молния, позволяющая человеческому взгляду на мгновение проникнуть в извилистые недра облака.

– Да, я очутился в шлюпке. Я был там с ними, и все, разве не так? Ну не ужасно ли сначала толкать человека на что-то подобное, а потом призывать его за это к ответу? Откуда мне было знать, что случилось с их Джорджем, из-за которого они так развылись? Я помню только, как он скорчился на палубе. А старший механик все кричал мне: «Трусливый убийца!» Казалось, он все слова забыл, кроме этих двух. Мне было все равно, только шум уже начал меня раздражать. Я сказал: «Заткнитесь!» – и тогда он обескураженно заскрипел: «Это ты его убил!» – «Нет! – вскричал я. – Но вас сейчас убью». Я вскочил, а он с грохотом опрокинулся навзничь на скамью. Почему – не знаю. В темноте не понял. Наверное, он попятился и оступился. Я продолжал сидеть лицом к корме. Тут заскулил этот жалкий коротышка – второй механик: «Неужто вы станете бить человека со сломанной рукой? А еще джентльменом себя называете!» Раздался тяжелый топот: «бух, бух» – и хрюканье с присвистом. На меня двинулся капитан, до сих пор гремевший кормовым веслом. Словно в тумане или во сне, я увидел, как зашевелилось его огромное-преогромное тело. «Ну давайте же!» – крикнул я, готовый отправить его за борт, как мешок хлама. Он остановился, что-то пробормотал себе под нос и вернулся. Может, услыхал ветер. Я ничего не слышал. Последний сильный порыв миновал. Шкипер снова взялся за весло. А мне стало ужасно жаль. Я все-таки должен был попытаться…