Текст книги "Лорд Джим"

Джим сжал и разжал скрюченные пальцы. В движениях его дрожащих рук ощущалось что-то нетерпеливое и жестокое.

– Не волнуйтесь так, – пробормотал я.

– Что? Да я и не волнуюсь вовсе! – воскликнул он, ужасно обиженный, и, судорожно дернув локтем, опрокинул бутылку коньяку.

Я рванулся вперед, чиркнув стулом по полу. Джим вскочил, как будто у него за спиной взорвалась мина, и, резко повернувшись, присел. Я увидел его испуганные глаза и ноздри, темневшие на белом лице. Потом лицо приобрело выражение крайней досады.

– Мне ужасно неловко! До чего я неуклюжий! – пробормотал он раздраженно.

Благодаря резкому запаху разлитого напитка нас внезапно окутала атмосфера вульгарной попойки в прохладе непроглядно темной ночи. В зале ресторана уже погасили свет, наша свеча одиноко горела в длинной галерее. Колонны стояли черные от основания до капители. Снаружи на фоне звездного неба выделялось высокое здание портовой конторы, стоявшее по другую сторону эспланады. Казалось, темная громадина нарочно придвинулась, чтобы видеть и слышать нас. Напустив на себя безразличный вид, Джим заявил:

– Надо сказать, сейчас я менее спокоен, чем тогда. Тогда я был готов ко всему, а это казалось мне ерундой…

– Однако в той лодке вам скучать не пришлось, – заметил я.

– Я был готов, – повторил он. – После того как погасли огни «Патны», в шлюпке могло случиться что угодно. Совершенно все, что угодно. Я это чувствовал и даже не без удовлетворения. В кромешной темноте мне чудилось, будто нас четверых замуровали в просторной могиле. Ни до чего происходящего в мире нам теперь не было дела. Никто больше не высказывал никаких мнений. Все утратило смысл. – В третий раз за время нашего разговора Джим резко засмеялся, но поблизости уже не осталось людей, которые могли бы принять его за обыкновенного пьяного. – Ни страха, ни закона, ни звуков, ни глаз, хотя бы наших собственных, и так по меньшей мере до рассвета.

Меня поразила правда, заключенная в этих словах. Человек, плывущий по морю в маленькой шлюпке, действительно испытывает особенные чувства. На тех, кто ускользнул от тени смерти, ложится тень безумия. Если ваш корабль не оправдал возложенных на него надежд, то вам кажется, что весь мир обманул ваши ожидания – мир, которым вы созданы, который вас сдерживал и оберегал. Как будто людские души, плавающие над бездной в соприкосновении с бесконечностью, вольны больше не отказывать себе ни в чем избыточном, будь то героизм, нелепость или мерзость. Конечно, в отношении веры, убеждений, идей, любви, ненависти и даже внешнего вида материальных вещей кораблекрушений бывает столько же, сколько есть на свете людей. Но в этом случае было что-то особенно ужасное, делавшее одиночество абсолютным, – коварство обстоятельств, которые совершенно отрезали четверых, сидевших в шлюпке, от остального человечества, то есть от тех, чьи принципы не подвергались испытанию отвратительной дьявольской шуткой. Капитан и два механика ополчились на Джима за то, что он не выказал решимости и не разделил с ним их труды. Он же сосредоточил на них всю ненависть, которую внушало ему его положение. Ему хотелось жестоко отомстить им за гнусную возможность, возникшую на его пути по их милости. Лодка и открытое море – вот что неизменно выявляет иррациональное, лежащее на дне каждой мысли, каждого чувства или ощущения, каждой эмоции. В данном случае бурлескная сниженность произошедшей катастрофы помешала бранящимся дойти до драки. Дело ограничилось угрозами, чудовищным притворством. Все это от начала и до конца был обман – плод бесконечного презрения к темным силам, чьи подлинные ужасы всегда близки к триумфу, однако наталкиваются на стену человеческой непреклонности. Подождав немного, я спросил:

– Ну и что же произошло?

Напрасный вопрос. Я знал уже слишком много, чтобы надеяться хоть на какой-нибудь ободряющий штрих, на повод заподозрить моего собеседника в безумии или на скрытое проявление ужаса.

– Ничего, – ответил Джим. – Я ждал от них дела, но они были способны только шуметь. Поэтому ничего не произошло.

При первых же лучах восходящего солнца он вскочил на ноги. Какая настойчивая готовность! Всю ночь он держал румпель. Руль они уронили за борт, когда пытались навесить, а румпель, видимо, задели в суматохе, пока всеми способами сразу силились отвести шлюпку подальше от корабля. Эту длинную тяжелую деревяшку Джим, по всей видимости, сжимал в руках часов шесть. Кто скажет, что он не был готов? Только представьте себе: дождь хлестал его по лицу, а он молча стоял, вглядываясь в темные очертания, следя за неясными движениями, прислушиваясь к тихому бормотанию на корме, и так полночи! Что это было: твердость отваги или сила страха? Как по-вашему? В любом случае в выносливости ему не откажешь. Шесть часов в оборонительной позиции, шесть часов напряженной неподвижности. Лодка или шла медленно, или не двигалась вовсе – в зависимости от капризов ветра. Успокоенное море наконец-то заснуло, над головой плыли облака, небо из бесконечной тусклой черноты превратилось в сияющий темный свод, выцветший на востоке, побледневший в зените. Темные фигуры на корме, заслоняющие собой низкие звезды, приобрели ясные очертания. В белом свете зари проявились головы, плечи и лица, уныло глядевшие на Джима, вырисовались растрепанные волосы, рваная одежда и красные моргающие веки.

– Вид у них был такой, словно они целую неделю провалялись пьяные в канаве, – дав своим спутникам столь наглядное описание, Джим пробормотал еще что-то о восходе, предвещавшем ясный день (как вы знаете, моряк в любой связи ссылается на погоду).

Тех немногих слов, которые я от него услышал, мне вполне хватило, чтобы представить себе, как нижний край солнца поднялся над линией горизонта и мелкая рябь пробежала по всей обозримой поверхности моря, как будто оно содрогнулось, породив светящийся шар. Затухающий бриз шевелил воздух, облегченно вздыхая.

– Они сидели на корме плечом к плечу (шкипер посередине, механики по бокам), как три грязные совы, и таращились на меня, – услыхал я.

Эти обыденные слова были сказаны с ненавистью, которая отравила их, как капля сильнодействующего яда отравляет воду в стакане. Но не они занимали мои мысли. Я все думал о том восходе. Представлял себе прозрачную пустоту неба, четырех людей – узников пустынного моря – и одинокое солнце, которое, не обращая внимания на эту крупицу жизни, поднималось по четкой небесной дуге, чтобы с большей высоты устремить пылкий взор на собственное великолепное отражение в неподвижном океане.

– Они окликнули меня, – сказал Джим, – как будто мы были приятели. Я их услышал. Они просили, чтобы я образумился и бросил «эту чертову деревяшку». И чего это я так распалился? Они ведь не сделали мне ничего дурного! Ничего дурного не случилось… Ничего! – Лицо Джима так побагровело, будто он не мог избавиться от воздуха, скопившегося в легких. – Ничего дурного! – взорвался он. – Только подумайте! Вы ведь понимаете, да? Вам ясно, правда? Ничего дурного! Боже правый! Что же еще они могли мне сделать? Ах да, конечно, я знаю: я прыгнул. Разумеется. Я прыгнул! Не отрицаю. Но вот что еще я вам скажу: с ними ни один человек не совладал бы. Это в такой же мере дело их рук, как если бы они зацепили меня багром и перетащили через фальшборт. Неужели не понимаете? Вы должны понять. Давайте же выкладывайте, что думаете.

Беспокойные глаза Джима посмотрели в мои вопрошающе, умоляюще, вызывающе. Я не смог удержаться, чтобы не пробормотать:

– Для вас это было испытание.

– Причем нечестное, – тут же подхватил он. – Эта банда не дала мне даже самого ничтожного шанса. А теперь они решили быть дружелюбными… о, просто чертовски дружелюбными. Приятели, товарищи. Мы с ними в одной лодке. Так пусть это будет к лучшему. Ничего плохого они не хотели. Ну его, этого Джорджа. Он, видно, в последний момент вернулся за чем-то в свою каюту, и его накрыло. Редкостный был тупица. Хотя печально, конечно… Их глаза глядели на меня, губы шевелились, головы покачивались. Три головы на другом конце лодки. Они кивали – мне. А почему бы и нет? Разве я не прыгнул к ним? Я молчал. Для того, что я хотел сказать, слов не подберешь. Стоило мне раскрыть рот, я бы просто завыл, как животное. Я спрашивал себя, когда наконец проснусь. Меня громко звали на корму, чтобы шкипер мог мне кое-что спокойно сказать. К вечеру нас наверняка подберут. Все суда, которые направляются в канал, проходят здесь. Вон там, на северо-западе, уже виден дым. Я был ужасно потрясен, когда разглядел это бледное-бледное пятно, маленькую полоску коричневатого тумана, сквозь который просвечивала граница моря и неба. Я крикнул с носа шлюпки, что мне и отсюда все прекрасно слышно. Шкипер принялся ругаться хриплым каркающим голосом. Он, дескать, не собирается драть глотку ради моего удобства. «Вы боитесь, что вас услышат на берегу?» – спросил я. Он поглядел так, будто хотел разорвать меня на куски. Старший механик посоветовал ему уступить мне. Я, мол, еще не очувствовался. Тогда капитан встал и начал свою речь. Возвышаясь над кормой, как толстая колонна из мяса, он все говорил и говорил…

Джим задумался.

– Ну и что же? – спросил я.

– Да не все ли мне было равно, какую историю они вместе состряпали? – вскричал он в сердцах. – Пусть бы наплели чего угодно. Мне-то что? Я знал подлинную историю, которая осталась бы для меня неизменной, даже если бы эти трое заставили людей поверить в какое-нибудь вранье. Я не мешал им говорить и спорить, говорить и спорить. Шкипер все не умолкал. Внезапно я почувствовал, как у меня подкосились ноги. Я почувствовал дурноту и усталость, смертельную усталость. Выронив румпель, я сел к корме спиной на переднюю банку. С меня хватило. Но шкипер и механики не унимались. Они хотели знать, все ли я понял. Ведь в их истории нет ни слова неправды. Ей-богу, она действительно была правдива – на их манер. Я слышал, как они болтают между собой: «Глупый осел язык проглотил». – «Ну и пускай. Главное, он все понял». – «Да оставьте вы его. Оклемается». – «А что он может сделать?» Что я мог сделать? Разве мы не в одной лодке сидели? Я притворялся глухим. Дымок удалился на север. Был мертвый штиль. Те трое попили из бочонка, я тоже попил. Потом они с ужасно деловитым видом принялись натягивать парус на планшир. Побуду ли я на вахте? Они заползли под парус. Слава богу, теперь я их не видел. Сам я так устал, будто не спал ни единого часа со дня моего рождения. Вода сверкала на солнце – невозможно было смотреть. Время от времени кто-нибудь из моих попутчиков вылезал, распрямлялся во весь рост, оглядывался и залезал обратно. Из-под паруса доносился храп. Кому-то удалось уснуть. По меньшей мере одному. А я не мог. Вокруг был свет, сплошной свет. Казалось, шлюпка падает сквозь него. Иногда я даже удивлялся, обнаруживая, что сижу на банке.

Джим начал мерно расхаживать из стороны в сторону перед моим креслом, задумчиво нагнув голову. Левую руку он держал в кармане брюк, а правой через долгие промежутки делал такое движение, будто отстранял кого-то невидимого со своего пути.

– Вы, наверное, думаете, что я сошел с ума, – заговорил он изменившимся тоном. – Вы не так уж далеки от истины. Фуражку я, если помните, потерял, и солнце проползло весь свой путь с востока на запад над моей непокрытой головой. Но, видимо, в тот день ничто не могло причинить мне вреда. Солнце не могло свести меня с ума… – Его правая рука отклонила мысль о безумии. – И убить тоже не могло. – Он снова отогнал от себя какую-то тень. – Мог только я сам.

– В самом деле? – проговорил я, невыразимо удивленный новым поворотом.

Я посмотрел на Джима так, как если бы он, обернувшись вокруг своей оси, вдруг предстал передо мной с совершенно новым лицом.

– Мозговую горячку я не получил, – продолжил он, – и замертво не упал. То, что солнце печет мне голову, нисколько меня не заботило. Даже сидя в тени, человек не может мыслить хладнокровнее, чем я тогда. Шкипер, эта грязная скотина, высунул из-под паруса свою коротко стриженную башку и сощурил на меня рыбьи глазки. «Donnerwetter![23]23
  Ты умрешь! (нем.)


[Закрыть] Вы же умрете!» – рявкнул он и по-черепашьи вполз обратно. Я его видел. Я его слышал. Но моих мыслей он не прервал. Как раз в эту секунду я подумал: «Нет».

Не переставая расхаживать туда-сюда, Джим пристальным взглядом дал мне понять, что ждет от меня отклика.

– Вы хотите сказать, что сами с собой обсуждали, умрете ли вы? – спросил я с такой непроницаемостью, на какую оказался способен.

Он, не останавливаясь, кивнул.

– Да, я дошел до таких мыслей, пока сидел там один.

Джим сделал пару шагов и, достигнув какой-то воображаемой границы, резко развернулся. Теперь обе его руки были глубоко засунуты в карманы. Он остановился перед моим стулом, посмотрел на меня и спросил с напряженным любопытством:

– Не верите?

Я был вынужден торжественно заявить о моей готовности безоговорочно верить всему, что он сочтет нужным мне сказать.

Глава 11

Он выслушал меня, склонив голову набок, и я еще раз увидел прореху в тумане, которым он себя окружал. Внутри стеклянного шара плевалась свеча. Ничто, кроме ее тусклого пламени, не помогало моему зрению. За спиной у Джима была темная ночь с ясными звездами, чье далекое сияние, льющееся по наклонным плоскостям, только манило взгляд в еще более глубокую темноту. И все же какой-то таинственный свет озарил для меня мальчишескую голову Джима, как будто в тот самый момент его юность вспыхнула внутри него и тут же погасла.

– Вы ужасно добры, что вот так меня слушаете, – сказал он. – Мне это на пользу. Вы не представляете себе, насколько это для меня важно. Вы не… – Слова изменили ему.

Внезапный проблеск в тумане на мгновение позволил мне увидеть Джима отчетливо. Он принадлежал к числу тех молодых людей, глядя на которых с удовольствием думаешь, что и ты когда-то был таким же. Подобная внешность говорит о приверженности иллюзиям, казавшимся тебе давно погасшими, вымершими, остывшими. Теперь, словно вновь зажженные от другого огня, они пробуждают где-то очень глубоко внутри тебя трепещущий свет… даже жар! Да. В тот момент я ясно увидел Джима, причем не в последний раз.

– Вы не представляете себе, как это важно для человека в моем положении, чтобы ему поверили. Как необходимо излить душу кому-то, кто старше. Но так тяжело… Так ужасно несправедливо… Так трудно понять…

Туман снова стал смыкаться. Не знаю, насколько старым я казался Джиму и насколько мудрым. Вероятно, вполовину не таким старым, каким я тогда себя чувствовал, и вполовину не таким бесполезно мудрым, каким не без оснований себя считал. Несомненно, в морском деле чаще, чем в любой другой профессии, тот, кто уже отправился в свой рейс, чтобы приплыть к цели или утонуть, оглядывается на юность, стоящую на берегу. Лучезарными глазами смотрит она в сверкающую даль, не понимая, что видит всего лишь отражение собственного горящего взгляда. Те ожидания, которые сделали нас моряками, так восхитительно смутны, так блестяще неопределенны и несут в себе такую прекрасную жажду приключений, что служат сами себе единственной возможной наградой. На самом же деле мы получаем… Не будем об этом говорить, но удастся ли нам сдержать улыбку? Ни в какой другой сфере жизни иллюзия не отстоит так далеко от реальности, начало не зиждется всецело на иллюзии, разочарование не бывает столь быстрым, а подчинение человека своему делу – столь полным. Не все ли мы начинаем с одного и того же желания, заканчиваем одним и тем же знанием, бережем одни и те же чарующие воспоминания, проклиная тяготы сегодняшнего дня? Стоит ли удивляться тому, что, когда кто-то из нас получает тяжелый удар, между нами обнаруживается тесная связь? Эта связь основана не только на профессиональном товариществе, но и на более широком чувстве, подобном тому, которое привязывает мужчину к ребенку. И вот Джим стоял передо мной в надежде на то, что возраст и мудрость помогут ему утолить боль правды. Он показал мне свое истинное лицо – лицо молодого человека, попавшего в дьявольскую передрягу. Слыша о таких бедах, седобородые старцы торжественно кивают и прячут улыбку. А Джим, чтоб его, всерьез размышлял о смерти! Основание для раздумий он видел в том, что, с одной стороны, он, как ему казалось, спас свою жизнь, с другой – она потеряла всякую прелесть в ночь, когда он потерял свой корабль. Ну разве это не естественно? Он громко взывал о сострадании, что выглядело, говоря по совести, трагически и смешно одновременно. Но чем я был лучше других, чтобы отказать ему в жалости? Я смотрел на него, и на моих глазах просвет заполнялся туманом.

– Видите ли, – сказал Джим, – я совершенно растерялся. Таких вещей люди обычно не ожидают. Это ведь, к примеру, не просто какая-нибудь драка.

– Действительно, – согласился я.

Джим вдруг переменился в лице, как будто повзрослев.

– Любой стал бы колебаться, – пробормотал он.

– А, так вы колебались, – сказал я, и меня успокоил легкий вздох, пронесшийся между нами, как птичка в ночи.

– Да, – храбро ответил он. – Это было как та проклятая история, которую они состряпали: не ложь, но и не истина, а что-то… Откровенное вранье распознаешь сразу, а тут между правым и неправым лист бумаги едва удалось бы втиснуть.

– А чего же вы хотели? – спросил я, но так тихо, что Джим, думаю, не услышал.

Он продолжал рассуждать так, будто жизнь представлялась ему в виде сети тропинок, разделенных глубокими трещинами. Голос его звучал рассудительно.

– Предположим, я бы не… То есть предположим, я остался бы на корабле. Хорошо. Сколько бы еще я там пробыл? Минуту? Полминуты? Тогда казалось, что через тридцать секунд я наверняка буду уже за бортом. В таком случае я бы схватился за первое, что попалось бы мне под руку: весло, спасательный круг, деревянную крышку люка – что угодно. Разве вы бы так не поступили?

– Поступил бы, чтобы спастись, – заметил я.

– Вот тогда у меня тоже было бы желание выжить. Более сильное, чем когда я… – Джим содрогнулся, как будто проглотил тошнотворное лекарство, – когда я прыгнул в шлюпку.

Я слегка колыхнулся на своем стуле, как будто до меня по воздуху дошло то судорожное усилие, которое потребовалось Джиму, чтобы договорить фразу. Он опустил глаза и, в упор на меня посмотрев, воскликнул:

– Вы не верите мне? Но я клянусь! Черт! Вы меня разговорили, а сами… Вы должны мне верить! Вы же сказали, что верите!

– Так и есть, – ответил я спокойным обыденным тоном, который несколько умиротворил Джима.

– Простите, – сказал он. – Конечно, я бы не стал обо всем этом с вами говорить, не будь вы джентльменом. Я… тоже джентльмен.

– Да-да, – торопливо откликнулся я.

До сих пор он смотрел мне прямо в лицо, и вот теперь медленно отвел взгляд.

– Так вы понимаете, почему я не… не вышел из положения таким способом? Потому что не хотел в страхе бежать от совершенного поступка, а не потому, что боялся умереть. Однако, если бы остался на корабле, я сделал бы все возможное, чтобы выжить. Некоторым людям удавалось держаться на воде четыре часа, в открытом море, а потом их подбирали целыми и невредимыми. Я, пожалуй, протянул бы дольше некоторых. У меня-то сердце не больное.

Джим вынул из кармана правую руку и ткнул себя кулаком в грудь, огласив ночь гулким звуком приглушенного удара.

– Нет, – сказал я.

Он задумался, опустив голову и слегка расставив ноги. Потом пробормотал:

– Волосок! Даже меньше волоска между одним и другим. И в то же время…

– Ночью волосок разглядеть трудно, – вставил я (боюсь, немного едко).

Понимаете, что я имею в виду под профессиональной солидарностью? Я испытал по отношению к Джиму горечь и обиду, как если бы он обманом отнял у меня – у меня! – роскошную возможность поддерживать иллюзию моей юности, как если бы он лишил нашу общую жизнь последней искры очарования.

– Поэтому вы быстренько смылись, – сказал я.

– Прыгнул! – резко возразил Джим. – Прыгнул – учтите! – повторил он, очевидно, с неким намерением, сути которого я, однако, не уловил. – Верно, в тот момент я почти ничего не видел. Зато в лодке у меня было достаточно и света, и времени на размышления. Никто бы не узнал, конечно, но от этого легче не становилось. Тут вы тоже должны мне поверить. Я не хотел всей этой болтовни… Нет… Да… Не буду лгать… Хотел. Именно этого я и хотел. Думаете, кто-нибудь мог бы меня заставить, если бы я… Я не… Я не боюсь сказать. И думать тоже не боялся. Я глядел правде в глаза. У меня не было намерения бежать. Поначалу, ночью, если бы не те трое, я бы, пожалуй… Нет! Клянусь, я не собирался доставлять им такое удовольствие. Они неплохо потрудились: сочинили историю, и, кажется, даже сами поверили в нее. А я-то знал правду, которую должен был искупить – один, сам. Однако пасовать перед этой чудовищной несправедливостью я не хотел. Что бы это в конце концов доказало? Я ужасно страдал. По правде говоря, жить стало тошно. Но какой был бы прок бежать от жизни таким… таким способом? Это не выход. Думаю… думаю… это бы ничего не завершило. – При последнем слове Джим перестал расхаживать из стороны в сторону и, резко повернувшись ко мне, разгоряченно спросил: – А вы как думаете?

Повисла пауза. Я вдруг почувствовал глубокую и безнадежную усталость, как будто голос Джима пробудил меня от сна, в котором я блуждал по каким-то пустым пространствам, мучившим мое тело и мою душу своей беспредельностью.

– Это бы ничего не завершило, – упрямо повторил он, стоя надо мной. – Нет! Я должен был выстоять – один, сам. Дождаться другого случая и узнать…