Текст книги "Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время"

Никакого впечатления на мистера Уэлана разбойник не производит. Блеклые глаза учителя проскальзывают по странице, карандаш опускается: 6 1/2. Он почти всегда получает за сочинения 6 1/2, самое большее 7. Мальчики с английскими фамилиями получают 7 1/2 или 8. Ученик, которого зовут Тео Ставропулос, получает, несмотря на его смешную фамилию, 8 за то, что он ходит в хорошей одежде и посещает уроки ораторского искусства. Тео всегда достается роль Марка Антония, а это означает, что ему выпадает привилегия читать «О римляне, сограждане, друзья! Меня своим вниманьем удостойте!»[37]37
  Акт III, сцена 2 (перевод П. Козлова).


[Закрыть], самый прославленный монолог пьесы.

В Вустере он приходил в школу полным опасливых предчувствий, но и возбуждения тоже. Конечно, его могли в любую секунду разоблачить, как лжеца, и последствия этого были бы ужасны. И все же школа притягивала его: едва ли не каждый день ему открывалась в ней новая жестокость, новая боль и ненависть – все то, что бурлит под повседневной поверхностью вещей. Он понимал, что происходящее дурно, недопустимо, а он слишком юн, мал и уязвим для того, что ему приходится наблюдать. И тем не менее страсть и неистовство тех дней захватывали его; он испытывал ужас, но жаждал увидеть еще больше, все, что можно было увидеть.

В Кейптауне же дело обстоит иначе, и вскоре он приходит к заключению, что зря теряет время. Школа уже не то место, где развязываются великие страсти. Это скукожившийся мирок вроде тюрьмы более-менее мягкого режима – что в ней кошелки плести, что здесь уроки отсиживать, разницы никакой. Кейптаун не делает его умнее, делает глупее. И когда он понимает это, в нем поднимается паника. Кем бы он ни был на самом деле, кем бы ни было подлинное «я», которому надлежало восстать из пепла его детства, ему просто не позволяют родиться, удерживают его в хилости и тщедушии.

Особенную безнадежность ощущает он на уроках мистера Уэлана. Он мог бы написать гораздо больше того, что позволяет или позволит когда-нибудь мистер Уэлан. Писать для мистера Уэлана вовсе не значит расправлять крылья, наоборот, скорее уж сжиматься в комок, стараться стать таким маленьким и покладистым, каким только получится.

Он не имеет никакого желания писать о спорте (mens sana in corpore sano)[38]38
  В здоровом теле здоровый дух (лат.).


[Закрыть] или о безопасности на дорогах, и то и другое скучно до того, что ему приходится выдавливать из себя слова. Ему, собственно, и о разбойниках писать не хочется: сдается ему, что падающие на их лица блики лунного света и белые от напряжения костяшки сжимающих пистолет рук при всей их мгновенной эффектности принадлежат не ему, но происходят из другого какого-то места и уже успели пожухнуть. Он написал бы, если бы мог, если бы предназначалось это не для глаз мистера Уэлана, нечто более мрачное, такое, что оно, начав изливаться из его пера, растеклось бы, выйдя из повиновения ему, по странице, как пролитые чернила. Как пролитые чернила, как тени, несущиеся по гладкой воде, как молния, с треском прорезающая небо.

Одна из задач мистера Уэлана – занимать чем-то учеников-некатоликов, пока католики сидят на уроке катехизиса. Предполагается, что он читает с ними Евангелие от Луки. На деле же они снова и снова выслушивают его разглагольствования о Парнелле[39]39
  Чарльз Стюарт Парнелл (1846–1891) – ирландский землевладелец, политик, основатель и лидер Ирландской парламентской партии.


[Закрыть], Роджере Кейсменте[40]40
  Роджер Дэвид Кейсмент (1864–1916) – британский дипломат, затем деятель ирландского национально-освободительного движения, поэт. В 1911 г. был возведен в рыцарское достоинство. В 1916-м, после двухлетних, практически безуспешных попыток получить у немцев оружие и офицеров для организации ирландского восстания, был по возвращении в Ирландию арестован, осужден за государственную измену и повешен.


[Закрыть] и английском вероломстве. Впрочем, иногда мистер Уэлан приходит в класс с номером «Кейп таймс» в руке и весь кипит от гнева, вызванного новейшими известиями о безобразиях, которые творят русские в подвластных им странах.

– Они устраивают в школах занятия по атеизму и заставляют детей плевать на крест, – гремит он. – Тех же, кто не отказывается от веры, отправляют в ужасные исправительные лагеря. Такова реальность Коммунизма, который имеет наглость называть себя религией Человека!

От брата Отто они слышат рассказы о преследовании христиан в Китае. Брат Отто не похож на мистера Уэлана: он тих, легко краснеет, его приходится подолгу уговаривать, прежде чем он что-то расскажет. Но рассказы его более авторитетны, поскольку он сам побывал в Китае. «Да, я видел это своими глазами, – говорит он на своем спотыкающемся английском, – людей, запертых в крохотной камере, их было так много, что они не могли дышать и умерли. Я это видел».

«Китаёза» – так называют ученики брата Отто за его спиной. Для них рассказы брата Отто о Китае или рассказы мистера Уэлана о России не более реальны, чем Ян Ван Рибек или «Великий трек». На самом-то деле, поскольку Ян Ван Рибек и «Великий трек» входят в программу Шестого Стандартного, а Коммунизм не входит, на происходящее в России и Китае они могут никакого внимания не обращать. Китай и Россия – лишь предлоги, позволяющие разговорить брата Отто или мистера Уэлана.

А вот ему становится не по себе. Он понимает, что рассказы учителей наверняка лживы, но доказать это ему нечем. Необходимость сидеть, точно в клетке, и слушать их досаждает ему, однако он слишком благоразумен, чтобы протестовать или хотя бы возражать. Он тоже читает «Кейп таймс» и знает, как поступают с «сочувствующими». И ему вовсе не хочется, чтобы его разоблачили и подвергли остракизму.

Хотя мистер Уэлан далеко не в восторге от необходимости преподавать Писание некатоликам, но все-таки и полностью уклониться от чтения Евангелия в классе он не может.

– «Ударившему тебя по щеке подставь и другую»[41]41
  Лк. 6: 29.


[Закрыть], – читает он из Луки. – Что хотел сказать этим Иисус? Подразумевал ли он, что нам следует отказаться от попыток постоять за себя? Что мы должны вести себя, как самая что ни на есть размазня? Разумеется, нет. Иисус говорит: если к тебе приближается хулиган, которому не терпится подраться, не давай себя спровоцировать. Для улаживания разногласий существуют способы и получше кулачной драки… «Всякому имеющему дано будет, а у неимеющего отнимется и то, что имеет».[42]42
  Лк. 19: 26.


[Закрыть] Что хотел сказать этим Иисус? Хотел ли он сказать, что обрести спасение можно только одним способом – раздав все свое имущество? Нет. Если бы Иисусу требовалось, чтобы мы ходили в лохмотьях, он так и сказал бы. Но Иисус говорит притчами. И говорит он, что те из нас, кто действительно верует, получат награду на небесах, а те, кто не верует, будут страдать в аду от вечной муки.

Интересно, думает он, консультируется ли мистер Уэлан – прежде чем преподносить такие доктрины некатоликам – с другими братьями, в частности с братом Одило, здешним казначеем, взимающим плату за обучение? Мистер Уэлан, учитель-мирянин, явно считает некатоликов обреченными на вечное проклятие язычниками. Сами же братья вполне терпимы.

Несогласие с тем, что он слышит от мистера Уэлана на уроках, посвященных Писанию, пускает в нем глубокие корни. Он уверен, что об истинном значении притч Иисуса мистер Уэлан и понятия не имеет. И хотя сам он атеист и всегда был атеистом, ему кажется, что Иисуса он понимает лучше, чем мистер Уэлан. Иисус ему не нравится – уж слишком легко он выходит из себя, – однако мириться с Иисусом можно. Иисус, по крайней мере, не изображает из себя Бога и умирает, не успев стать отцом. В этом и кроется сила Иисуса; именно так Иисус сохраняет свое могущество.

Впрочем, есть в Евангелии от Луки одно место, чтения которого он слышать не желает. Когда они добираются до этого места, он замирает и затыкает уши. Женщины приходят к гробу, чтобы умастить тело Иисуса. Но Иисуса там нет. Вместо него они видят двух ангелов. «Что вы ищете живого между мертвыми? – говорят ангелы. – Его нет здесь: Он воскрес»[43]43
  Лк. 24: 5.


[Закрыть]. Если он не заткнет уши, если позволит этим словам войти в них, то случится вот что: он запрыгнет на свой стул и завопит в ликовании. Чем и поставит себя на веки вечные в дурацкое положение.

Он не чувствует, что мистер Уэлан желает зла лично ему. Тем не менее самое большее, что ему ставят по английскому языку, – это 70. А с 70 первым в классе по английскому ему не стать: ученики, к которым мистер Уилан благоволит в большей мере, легко обходят его. Не лучше обстоят у него дела и с историей и географией, обе кажутся ему еще более скучными, чем прежде. Высокие оценки достаются ему только по математике и латыни, благодаря чему он и оказывается в голове списка учеников, слегка опережая Оливера Матера, швейцарского мальчика, который до его появления считался самым умным в классе.

В лице Оливера он получает достойного противника, и соблюдение его давней клятвы – всегда приносить домой табель, в котором он будет назван первым учеником, – становится для него вопросом – и беспощадным – личной чести. И хотя матери он ничего об этом не говорит, но внутренне готовится к наступлению непереносимого дня, когда придется сказать ей, что в классе он – второй.

Оливер Матер – мальчик мягкий, улыбчивый, круглолицый, ничего, судя по всему, не имеющий и против второго места. Каждый день он и Оливер состязаются друг с другом в игре «вопрос-ответ», которую проводит брат Габриэль, строящий мальчиков в ряд и прогуливающийся вдоль него вперед-назад, задавая вопросы, на которые следует отвечать за пять секунд: тот, кто отвечает неверно или не знает ответа, отправляется в конец ряда. К концу игры первым в ряду неизменно оказывается либо он, либо Оливер.

А затем Оливер вдруг перестает появляться в школе. Месяц проходит без объяснений, но в конце концов брат Габриэль все же объявляет ученикам, что Оливер лежит в больнице, у него лейкемия и каждый должен помолиться за него. Мальчики наклоняют головы, молятся. Поскольку он в Бога не верит, то и не молится, а просто шевелит губами. И думает: все решат, что я желал Оливеру смерти, чтобы наверняка оказаться первым.

Оливер так и не возвращается. Умирает в больнице. Мальчики-католики присутствуют на посвященной ему заупокойной службе.

Угроза миновала. Дышать становится легче, но прежнее удовольствие, которое доставляло ему первое место, теперь испорчено.

Глава семнадцатая

Жизнь в Кейптауне далеко не так разнообразна, как вустерская. В уик-энды, скажем, заняться тут нечем – только и остается, что читать «Ридерз дайджест», слушать радио и стучать о стену крикетным мячом. На велосипеде он больше не катается: ездить в Пламстеде некуда, это мили и мили домов, тянущихся в любом направлении, к тому же и «смитса» он вроде как перерос – велосипед этот кажется ему теперь детским.

В общем, катание на велосипеде по улицам представляется ему делом глупым. Да и другие занятия, когда-то поглощавшие его, лишились былого очарования: сборка моделей из конструктора, коллекционирование марок. Он не понимает больше, почему тратил на них время. Теперь он проводит часы в ванной комнате, разглядывая себя в зеркале, и то, что он видит, ему не нравится. Он перестает улыбаться, практикуется в хмурости.

Единственная страсть, нисколько в нем не ослабевшая, – это страсть к крикету. Он не знает никого, увлеченного крикетом так же, как он. Конечно, он играет в крикет в школе, однако ему этого не хватает. У их дома в Пламстеде имеется выстланная шиферной плиткой веранда. На ней он и играет, держа биту в левой руке, бросая мяч в стену правой и отбивая, когда тот отскочит, воображая что вокруг – крикетное поле. Час за часом он запускает мячом в стену. Соседи жалуются матери на шум, но он не обращает на это внимания.

Он корпит над крикетными руководствами, запоминает различные удары, учится выполнять их с правильной постановкой ног. Правда состоит, однако же, в том, что свою одинокую игру на веранде он предпочитает крикету настоящему. Возможность выйти на настоящую площадку в роли бэтсмена волнует его до дрожи, но и внушает страх. В особенности боится он быстрых боулеров: боится получить удар мячом, боится боли. Играя в настоящий крикет, он тратит массу сил на то, чтобы не уворачиваться от мяча, не выдать себя.

Он почти не набирает очков на пробежках. Если его не выбивают сразу, он иногда по полчаса отражает мячи, не набирая очков и выводя из себя всех – в том числе и товарищей по команде. Он словно впадает в некий пассивный транс, в котором достаточно, вполне достаточно, просто парировать удары. Вспоминая потом о своей неудачной игре, он утешается историями о трудных международных матчах, во время которых один и тот же игрок, как правило йоркширец, упрямый стоик с поджатыми губами, не падая духом, отбивал мячи иннинг за иннингом.

В пятницу после полудня он, открывая в качестве бэтсмена матч с младшей сборной школы Пайнлендс, видит на другом конце площадки долговязого мальчика, подающего мяч с неистовой силой. Мяч проносится над площадкой, минуя его, минуя даже защитника калитки: пользоваться битой ему почти не приходится.

После третьего броска мяч врезается в глину вне площадки, отскакивает и ударяет его в висок. «Ну, это перебор! – сердито думает он. – Это уж слишком!» Он замечает, что другие игроки смотрят на него как-то странно. Он все еще слышит удар мяча о височную кость: глухой, без эха. Но тут в глазах у него темнеет, и он падает.

Он лежит у боковой линии поля. Лицо и волосы мокры. Он оглядывается в поисках своей биты, но не видит ее.

– Лежи, отдыхай, – говорит брат Августин. Голос у него веселый. – Тебя мячом стукнуло.

– Я хочу играть, – бормочет он и садится.

Он понимает, именно так говорить и следует: это доказывает, что он не трус. Однако играть он не может – черед его прошел, место на площадке занято другим бэтсменом.

Он рассчитывал, что случившееся наделает больше шума. Ожидал громких протестов против такого опасного боулера. Однако игра продолжается, его команда ведет в счете. «Ты как? Очень больно?» – спрашивает у него один из членов команды, но ответа почти не слушает. И до завершения иннинга он сидит у границы поля, наблюдая за игрой. Потом еще раз выходит на площадку. Он жалеет, что у него нет головной боли; как хорошо было бы, если бы он лишился зрения или долго не приходил в себя – в общем, если бы произошло что-нибудь эффектное. Однако чувствует он себя хоть куда. Он прикасается к виску. Да, тут больно. Вот бы к завтрашнему дню висок распух или посинел, доказывая, что он и вправду получил сильный удар.

Как и каждый ученик школы, он играет и в регби. В регби приходится играть даже Шеферду, мальчику с высохшей от полиомиелита рукой. Позиции, которые они занимают в команде, распределяются самым произвольным образом. Его назначают столбом второй младшей сборной. Игры происходят по субботам, в утренние часы. По субботам всегда идет дождь: замерзший, мокрый и жалкий, он тяжело таскается от схватки к схватке по пропитанному водой дерну, получая толчки от мальчиков покрупнее. Поскольку он столб, мяча ему никто не передает, за что он лишь благодарен, поскольку не хочет, чтобы его сбивали с ног. Да и мяч, смазанный, чтобы защитить кожу, конским жиром, слишком скользок, не удержишь.

Он бы и притворялся по субботам больным, но тогда его команде пришлось бы играть четырнадцатью игроками против пятнадцати. Пропустить регбийный матч – это гораздо хуже, чем просто не прийти в школу.

Вторая младшая сборная все свои матчи проигрывает. Как, впрочем, и первая. Собственно говоря, этим отличаются почти все сборные Святого Иосифа. Он вообще не понимает, почему Святой Иосиф взялся играть в регби. Братья, по большей части австрийцы и ирландцы, отношения к этому определенно не имеют. Посмотреть на игру они приходят редко и выглядят, наблюдая за ней, озадаченными, не понимающими, что творится на поле.

В нижнем ящике комода мать держит книгу в черном переплете, называющуюся «Идеальный брак». Это книга про секс, о чем ему известно уже не первый год. Как-то раз он тайком утаскивает ее из ящика и относит в школу. Книга производит фурор среди его друзей, – похоже, такая есть лишь у его родителей.

Хотя чтение ее разочаровывает – изображения органов выглядят как схемы в учебниках по естествознанию, и даже в разделе, посвященном позам, ничего возбуждающего не отыскивается (введение мужского органа во влагалище сильно смахивает на постановку клизмы), – его одноклассники жадно набрасываются на нее, листают, просят дать почитать.

Отправляясь на урок в кабинет химии, он оставляет книгу в своем столе. А вернувшись назад, натыкается на холодный, неодобрительный взгляд веселого обычно брата Габриэля. Он не сомневается: брат Габриэль заглянул в его стол и увидел книгу; сердце его гулко бьется, он ждет выговора и последующего позора. Выговора не следует, однако в каждом мимоходом отпущенном братом Габриэлем замечании ему слышится завуалированный намек на зло, занесенное им, некатоликом, в школу. Отношения с братом Габриэлем испорчены. Он горько сожалеет о том, что притащил сюда книгу; уносит ее домой, возвращает в ящик и никогда больше в нее не заглядывает.

Некоторое время он и его друзья продолжают собираться на перемене в углу спортивного поля, чтобы поговорить о сексе. Он излагает во время этих разговоров кое-какие сведения, почерпнутые им из книги. Но по-видимому, они недостаточно интересны: вскоре мальчики постарше откалываются от их компании ради собственных, обособленных разговоров, которые ведутся на пониженных тонах, иногда даже шепотом и перемежаются вспышками гогота. Это они обсуждают Билли Оуэнса, которому четырнадцать лет и у которого есть шестнадцатилетняя сестра, – у Билли имеются знакомые девочки и кожаная куртка, в ней он ходит на танцы; не исключено даже, что Билли уже совершил с кем-то половое совокупление.

У него завязывается дружба с Тео Ставропулосом. Про Тео ходят слухи, что он moffie[44]44
  Муфта (афр.).


[Закрыть], гомик, но ему не хочется в это верить. Ему нравится внешность Тео, нравится его тонкая, нежная кожа, румянец, безупречная стрижка, изящество, с которым сидит на нем одежда. Даже школьный блейзер с дурацкими вертикальными полосками и тот выглядит на Тео красивым.

Отец Тео владеет фабрикой. Что она производит, никто порядком не знает, но что-то связанное с рыбой. Семья живет в большом доме, который стоит в самом богатом квартале Рондебоша. Денег у семьи столько, что ее мальчики непременно учились бы в Епархиальном колледже, не будь они греками. Но поскольку они греки и имена носят иностранные, им приходится довольствоваться Святым Иосифом, который, как он теперь понимает, представляет собой что-то вроде мусорного бачка, предназначенного для мальчиков, которых больше никуда не берут.

Отца Тео он видел всего один раз: высокий, элегантный мужчина в темных очках. Мать видит чаще. Это маленькая, стройная и смуглая женщина; она курит сигареты и водит синий «бьюик», про который говорят, что это единственная в Кейптауне, а может, и во всей Южной Африке машина с автоматической коробкой передач. А еще у Тео есть старшая сестра, такая красивая, получившая такое дорогое образование и считающаяся такой выгодной невестой, что ей не разрешают даже показываться друзьям Тео на глаза.

По утрам мальчики Ставропулосы приезжают в школу на синем «бьюике»», за рулем которого иногда сидит их мать, но чаще шофер в фуражке и черной ливрее. «Бьюик» величаво въезжает в школьный двор, Тео с братом выходят из него, «бьюик» величаво уезжает. Зачем Тео допускает такое, понять он не может. На месте Тео он попросил бы высаживать его за квартал от школы. Однако Тео сносит шуточки и колкости, которыми его осыпают, с совершенной невозмутимостью.

Однажды после уроков Тео приглашает его к себе домой. Там их ожидает ланч. Они садятся – в три часа дня – за обеденный стол с серебряными приборами и чистыми салфетками, и одетый в белое слуга подает им бифштекс с жареной картошкой, а после стоит, пока они едят, за стулом Тео и ждет распоряжений.

Он старается, как может, скрыть изумление. Нет, ему известно, что у некоторых людей имеются слуги, но он никогда не думал, что слуги бывают и у детей.

Затем родители и сестра Тео отправляются за море – по слухам, сестра собирается выйти замуж за английского баронета, – а Тео с братом переселяются в школьный пансион. Он ожидает, что это испытание сокрушит Тео: злоба и жестокость других пансионеров, плохая еда, оскорбительная жизнь у всех на виду. И ожидает также, что Тео заставят подстричься как все. Но тот каким-то образом ухитряется и элегантную прическу сохранить, и вообще не перемениться; несмотря на его имя, на присущую ему неспортивность и на то, что его считают moffie, лицо Тео по-прежнему украшает вежливая улыбка, он никогда не жалуется и никогда не позволяет себя унизить.

Тео сидит, прижавшись к нему, за его столом, прямо под картинкой, на которой Иисус раскрывает грудь, дабы показать всем свое ярко-красное пламенеющее сердце. Предполагается, что они повторяют урок по истории, на деле же перед ними лежит раскрытой маленькая грамматика, по которой Тео обучает его древнегреческому. Древнегреческому с современным произношением: экстравагантность, которая ему по вкусу. «Aftós, – шепчет Тео, – evdhemonía». – «Evdhemonía», – шепотом отвечает он.

Брат Габриэль настораживается.

– Чем вы там занимаетесь, Ставропулос? – спрашивает он.

– Учу его греческому, брат, – учтиво и уверенно отвечает Тео.

– Вернитесь на свое место.

Тео улыбается и неторопливо уходит к своему столу.

Братья недолюбливают Тео. Их раздражает высокомерие этого мальчика; они разделяют с учениками неприязнь к богатству Ставропулосов. Это несправедливо и сильно гневит его; ему хотелось бы сразиться с ними за Тео.