Текст книги "Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время"

В любви он никакого смысла не видит. Когда в фильмах мужчины и женщины целуются под роскошное и низкое пение скрипок, он начинает ерзать на стуле. И клянется, что никогда таким не станет: размякшим, слезливым.

Себя он целовать никому не позволяет, разве только сестрам отца – для них он делает исключение, потому что таков их обычай и ничего другого они не знают. Поцелуи – часть цены, которую он платит за посещение фермы: быстрое касание губами их губ, по счастью всегда сухих. В семье матери целоваться не принято. Да и отца с матерью он целующимися ни разу не видел. Иногда, если им по каким-то причинам приходится притворяться в присутствии других людей, отец целует мать в щеку. Мать подставляет ее неохотно, сердито, словно из-под палки; отец целует ее легко, быстро, нервно.

Пенис отца он видел только один раз. Это было в 1945-м, когда вся семья собралась в Фоэльфонтейне после того, как отец вернулся с войны. Отец с двумя братьями пошли на охоту и его взяли с собой. День был жаркий, дойдя до пруда, они решили искупаться. Поняв, что купаться все собираются голышом, он попытался уйти, но его не отпустили. Им было весело. Они все время шутили, предложили и ему раздеться и поплавать, он отказался. Вот тогда-то он и увидел целых три пениса сразу, и особенно ясно отцовский – бледный, беловатый. Он хорошо помнит, как негодовал на то, что его вынудили смотреть на это безобразие.

Спят родители отдельно. У них никогда не было двойной кровати. Вообще, единственная двойная кровать, какую он видел, стоит на ферме, в главной спальне, которую занимали когда-то дедушка с бабушкой. Ему двойные кровати представляются старомодными, принадлежащими временам, когда жены рожали в год по ребенку, точно овцы или свиньи. И он благодарен родителям за то, что они покончили с этим делом до того, как он начал понимать, что к чему.

Он готов поверить, что давным-давно, еще в Виктория-Уэст, до его рождения, родители любили друг дружку, поскольку любовь, судя по всему, это предварительное условие брака. В альбоме есть фотографии, которые вроде бы доказывают их любовь: на одной, к примеру, они сидят на пикнике, обнявшись. Но она наверняка закончилась годы тому назад, и он считает, что им от этого только лучше стало.

Что касается его самого, то разве яростные и гневные чувства, которые питает он к матери, как-то связаны с потными восторгами, льющимися с киноэкрана? Мать любит его, это он признает; но в том-то вся и беда, тем-то и неправильно ее отношение к нему. Любовь матери порождается прежде всего ее вечной бдительностью, готовностью наскочить на него и спасти от любой опасности. Он мог бы, если бы захотел (но никогда не захочет), расслабиться, отдаться ее заботам, опираться на нее до конца своих дней. Как раз потому, что он так уверен в ее заботливости, ему и приходится всегда быть настороже, не расслабляться, не давать ей ни единого шанса.

Он заслуживает избавления от ее выжидательного внимания. Придет время, и он добьется этого избавления, утвердит свою самостоятельность, отвергнет мать так грубо, что она, потрясенная, отпрянет и отпустит его. И все же стоит ему лишь подумать об этом мгновении, вообразить ее удивленный взгляд, ощутить ее боль, как его охватывает чувство вины. И тогда он готов сделать все, чтобы смягчить удар: успокаивать ее, обещать, что никогда ее не покинет.

Ощущая боль матери, ощущая так досконально, точно он – часть ее, а она – часть его, он понимает, что сидит в западне, выбраться из которой невозможно. А кто в этом повинен? Он возлагает всю вину на мать, он злится на нее, но и стыдится одновременно своей неблагодарности. Любовь: так это и есть любовь – клетка, по которой он снует туда-сюда, туда-сюда, будто несчастный, сбившийся с толку бабуин? И что может понимать в любви невежественная, наивная тетя Энни? Да он знает о жизни в тысячу раз больше, чем она, потратившая вся свою на рукопись сумасшедшего отца. Сердце его старо, мрачно и жестко, как каменное. И это еще одна из его постыдных тайн.

Глава пятнадцатая

Мать проучилась год в университете, прежде чем уступить место в нем своим младшим братьям. Отец – дипломированный атторней; в «Стэндэрд кэннерс» он работает только потому, что открытие практики требует (по словам матери) таких больших денег, какими они не располагают. Он хоть и винит родителей за то, что те не вырастили его нормальным ребенком, однако образованностью их гордится.

Поскольку дома все говорят по-английски, а в школе он первый по английскому языку ученик, он считает себя англичанином. И хотя фамилия у него африкандерская, хотя в его отце больше африкандерского, чем английского, хотя на африкаанс он говорит без тени английского акцента, за африкандера его и на миг никто не принял бы. Тот африкаанс, каким он владеет, узок и бесплотен; существует целый мир, густонаселенный мир сленга и аллюзий, доступный настоящим мальчикам-африкандерам (непристойности – это лишь часть его) и недоступный ему.

Имеется у африкандеров и еще кое-что общее – угрюмость, непримиримость, а где-то за ними, совсем близко, угроза физической расправы (он думает о них как о носорогах: огромных, с крепкими жилами, тяжело ступающих, толкающих, проходя мимо, друг друга) – он и этих качеств с ними не разделяет, а на самом деле и разделять не хочет. Они размахивают своим языком, точно дубинкой, которой обороняются от врагов. Встречая их ватагу на улицах, лучше обходить ее стороной, – собственно, и передвигаясь поодиночке, они сохраняют вид свирепый и угрожающий. Порой во время утреннего построения классов в школьном дворе он обшаривает взглядом ряды африкандеров в поисках кого-нибудь непохожего на всех остальных, кого-то, отмеченного мягкостью. Нет таких. Оказаться когда-нибудь заброшенным в их толпу – немыслимо: они попросту раздавят его, уничтожат его дух.

И все же он, к собственному удивлению, понимает, что отдавать им африкаанс не хочет. Он помнит свой первый приезд в Фоэльфонтейн, ему тогда было года четыре-пять и говорить на африкаансе он совсем не умел. Брат был еще ребенком, которого держали в доме, подальше от солнца, так что играть он мог только с детьми цветных. Он делал с ними лодочки из ореховых скорлупок и спускал их по оросительным канавам. Но был словно немым: все приходилось изображать мимикой и жестами, ему иногда казалось, что он лопнет от мыслей, выразить которые не может. А потом он вдруг открыл рот и заговорил – легко, бегло, не останавливаясь, чтобы подумать. Он и сейчас хорошо помнит, как влетел к матери и закричал: «Послушай! Я на африкаанс говорить умею!»

Когда он говорит на африкаанс, все сложности жизни словно вдруг отлетают куда-то. Африкаанс подобен призрачной оболочке, которую он повсюду носит с собой, он волен вскользнуть в нее и мгновенно обратиться в другого человека – более простого и веселого, с более легкой походкой.

Одно качество англичан огорчает его – качество, подражать коему он не собирается, – их презрение к африкаанс. Когда они приподнимают брови и надменно коверкают слова этого языка – как будто произношение слова veld с «в» есть признак подлинного джентльмена, – он их не одобряет: они заблуждаются – хуже того, они смешны. Он не идет на уступки такого рода, даже находясь среди англичан: произносит слова африкаанс так, как их следует произносить, со всеми жесткими согласными и тяжелыми гласными звуками.

В его классе учатся еще несколько мальчиков с африкандерскими фамилиями. С другой стороны, в африкаансских классах мальчиков с английскими фамилиями нет. По его сведениям, среди старшеклассников присутствует один африкандер по фамилии Смит, который вполне может оказаться Смизом, но это и все. Жаль, конечно, но оно и понятно: какой же англичанин захочет жениться на африкандерше и завести африкандерскую семью, если все эти женщины либо огромны и толсты, с раздувшимися грудями и шеями, как у лягушки-вола, либо костлявы и корявы?

Он благодарит Бога за то, что мать его говорит по-английски. А отцу все равно не доверяет, несмотря на Шекспира, Вордсворта и кроссворды из «Кейп таймс». Он не понимает, почему отец старается остаться англичанином даже здесь, в Вустере, где ему так легко было бы снова податься в африкандеры. Детство, проведенное отцом в Принс-Альберте, – он слышал, как отец шутил, вспоминая о нем со своими братьями, – поражает его сходством с жизнью вустерских африкандеров. Осью, вокруг которой оно вращалось, были те же побои, нагота, то же отправление естественных нужд на глазах у других мальчиков, то же животное безразличие к необходимости уединения.

Мысль о превращении в африкандера, бритоголового и босого, приводит его в ужас. Это все равно что в тюрьму попасть, там ведь тоже уединиться нельзя. Без возможности уединения ему попросту не выжить. А если бы он был африкандером, то проводил бы в их обществе каждую минуту каждого дня и ночи. Перспектива невыносимая.

Он помнит три дня, которые прожил в скаутском лагере, помнит, каким был несчастным, как ему хотелось домой, как все было не по нему, как он прокрадывался в свою палатку и сидел в ней один, читая книгу.

Как-то в субботу отец посылает его купить сигарет. Он может доехать на велосипеде до центра города, там есть настоящие магазины с витринами и кассами, а может заглянуть в африкандерскую лавочку у железнодорожного переезда – это просто комната на задах дома с выкрашенным в коричневую краску прилавком и почти пустыми полками. Он выбирает то, что поближе.

Жаркий полдень. В лавке свисают с потолка полоски соленого вяленого мяса, билтонга, повсюду мухи. Он совсем уж собирается сказать стоящему за прилавком мальчику – африкандеру, который ненамного старше его, – что ему нужны двадцать «Антилоп» без фильтра, как в рот его залетает муха. Он с отвращением выплевывает ее. Муха лежит на прилавке, подергиваясь в лужице его слюны.

– Sies! – выпаливает один из покупателей.

Ему хочется протестовать: «А что мне было делать? Не выплевывать муху? Проглотить ее? Я же просто ребенок!» Однако этих безжалостных людей никакими объяснениями не проймешь. Он стирает ладонью слюну с прилавка и под неодобрительное молчание расплачивается за сигареты.

Как-то, обмениваясь воспоминаниями о прежних днях на ферме, отец с братьями добираются до собственного отца. «’n Ware ou jintlman! – говорят они, повторяя привычную формулу, и смеются: – Dis wat hy op sy grafsteen sou gewens het». «Фермер и джентльмен» – ему бы понравилось, если б на его надгробии написали… Особенно смешным кажется им то, что отец продолжал носить сапоги для верховой езды, когда все остальные обитатели фермы переходили на velskoen.

Мать, послушав их, презрительно фыркает. «Вы лучше вспомните, как вы его боялись, – говорит она. – Сигарету не смели при нем закурить, даже когда взрослыми стали».

Они конфузятся, – похоже, мать задела их за живое.

Его дедушка, притязавший на титул джентльмена, владел когда-то не только фермой и половиной отеля во Фрейзербург-Роуд, но и домом в Мервевилле, и перед этим домом стоял флагшток, на котором он в дни рождения короля поднимал «Юнион Джек».

«’n Ware ou jintlman en ’n ware ou jingo!» – добавляют братья: Настоящий старый ура-патриот! И смеются снова.

Мать права. Они ведут себя как дети, произносящие за спинами родителей грязные слова. Да и вообще, какое право имеют они вышучивать своего отца? Но если бы они еще и по-английски не говорили, то походили бы на их соседей вроде Боутсов и Нигрини – тупых и грузных, умеющих разговаривать только об овцах и погоде. По крайней мере, когда собирается их семья, слышится веселая болтовня на смешанном языке, смех, а стоит Нигрини или Боутсам заявиться сюда с визитом, как сам воздух становится хмурым, грузным и тусклым. «Ja-nee»[35]35
  Такие дела (афр.).


[Закрыть], – произносят Боутсы и вздыхают. «Ja-nee», – повторяют Кутзее и молятся, чтобы их гости поскорее убрались восвояси.

А что можно сказать о нем? Если почитаемый им дедушка был ура-патриотом, получается, что и он тоже ура-патриот? Когда в биоскопе раздаются звуки «Боже, храни короля» и на экране развевается «Юнион Джек», он выпрямляется, словно вставая по стойке смирно. От пенья волынки у него дрожь пробегает по спине, как и от слов stalwart, valorous[36]36
  Непоколебимый, доблестный (англ.).


[Закрыть].

Он не может понять, почему столь многие из окружающих его людей не любят Англию. Англия – это Дюнкерк и «Битва за Британию». Англия исполняет свой долг и принимает свою участь спокойно, без суеты. Англия – это юноша в Ютландском сражении, который стоял у своей пушки, и палуба горела под ним. Англия – это сэр Ланселот Озерный, и Ричард Львиное Сердце, и Робин Гуд с его длинным луком и костюмом из зеленого линкольнского сукна. А что могут предложить хотя бы сравнимого африкандеры? Дирки Юса, который скакал на коне, пока тот не пал? Пита Ретифа, одураченного зулусами? А после фуртреккеры отомстили, перестреляв тысячи зулусов, у которых и ружей-то не было, и возгордились этим.

В Вустере имеется англиканская церковь, а при ней священник с седыми волосами и трубкой, который еще и возглавляет отряд скаутов и которого английские мальчики из его класса – настоящие англичане с английскими фамилиями и домами в старой, зеленой части города – фамильярно называют «падре». Когда англичанин говорит вот так, он замолкает. Есть английский язык, которым он хорошо владеет. Есть Англия и все, за что стоит Англия, которой он верен, так он считает. Но ведь ясно же, что этого мало для того, чтобы тебя признали настоящим англичанином: необходимо еще пройти испытания, которые он наверняка провалит.

Глава шестнадцатая

Родители о чем-то договариваются по телефону, о чем именно, он не знает, но на душе у него становится тревожно. Не нравится ему довольная, себе на уме улыбка матери, улыбка, означающая, что она приняла за него какое-то решение.

Это их последние дни в Вустере. И они же лучшие дни учебного года: экзамены сданы, и делать в школе нечего – разве что помогать учителю оценки в табели выставлять.

Мистер Гувс зачитывает перечни оценок, ученики складывают их, предмет за предметом, затем подсчитывают проценты, торопливо, каждому хочется первым поднять руку. Игра состоит в том, чтобы догадаться, кому какие оценки принадлежат. Свои он обычно узнает без труда – последовательность чисел, возрастающих до девяноста и ста с чем-то по арифметике и спадающая до семидесяти по истории и географии.

В истории и географии он не очень успешен потому, что терпеть не может заучивать что-нибудь наизусть – настолько, что откладывает подготовку к экзаменам по этим предметам до последнего: до последней ночи, а то и утра. Даже сам облик учебника истории – жесткая, шоколадного цвета обложка, длинные и скучные списки причин того и этого (причины Наполеоновских войн, причины «Великого трека») – и тот ему ненавистен. Авторы учебника – Тальярд и Схуман. Тальярд представляется ему сухим и тощим, Схуман – полнотелым, лысеющим и очкастым; они сидят один против другого за столом где-то в Парле, раздраженно черкают страницу за страницей и передают их друг другу. По какой причине эти двое написали свою книгу по-английски, он и вообразить не может – разве что хотели показать детям Engelse почем фунт лиха.

И география ничем не лучше – списки городов, списки рек, списки производимых продуктов. Когда его просят перечислить продукты, производимые той или иной страной, он всегда заканчивает их перечисление кожами и шкурами и надеется попасть в точку. Разница между кожами и шкурами ему неизвестна, как, собственно, и кому-либо другому.

Что до всех прочих экзаменов, нельзя сказать, что он радостно предвкушает их, но, когда приходит время, сдает с охотой. По части сдачи экзаменов он силен – не будь их, он мало чем отличался бы от других мальчиков. Экзамены приводят его в состояние пьянящего, знобящего волнения, в котором он начинает писать быстро и уверенно. Само состояние ему не нравится, а вот знание, что оно дремлет в нем, ожидая лишь повода, чтобы включиться, действует на него успокоительно.

Иногда ему удается воспроизвести это состояние, его запах и вкус, ударяя камнем о камень и вдыхая дымок: порох, железо, жар, размеренное биение в венах.

Тайна телефонного звонка и улыбки матери раскрывается на утренней перемене, когда мистер Гувс велит ему задержаться в классе. В облике мистера Гувса проступает нечто фальшивое – дружелюбие, которому он не доверяет.

Мистер Гувс приглашает его к себе домой на чашку чая. Он безмолвно кивает, запоминает адрес. Ему это совершенно ни к чему. Не то чтобы он не доверял мистеру Гувсу в той же мере, в какой доверял миссис Сандерсон, учительнице Четвертого Стандартного, но ведь мистер Гувс – мужчина, а от мужчин исходит некое веяние, к которому он относится с подозрением: нетерпеливость, едва обуздываемая грубость, намек на удовольствие при проявлениях жестокости. Он не понимает, как ему вести себя с мистером Гувсом, да и с мужчинами вообще: то ли не оказывать им никакого сопротивления и добиваться их похвалы, то ли отгородиться от них стеной чопорности. С женщинами все проще, потому что они добрее. Впрочем, мистер Гувс – этого отрицать нельзя – человек справедливый настолько, насколько это вообще возможно. Он хорошо знает английский и, похоже, ничего не имеет против англичан или притворяющихся англичанами мальчиков из африкандерских семей. Во время одного из его многочисленных отсутствий в школе мистер Гувс объяснял разницу между переходными и непереходными глаголами, и он потом не без труда нагнал класс по этой теме. Если бы противопоставление непереходных глаголов переходным было бессмыслицей наподобие идиом, оно, наверное, ставило бы в тупик и других учеников. Однако другие, во всяком случае большинство их, отличали одно от другого с совершеннейшей легкостью. Вывод неизбежен: мистер Гувс знает об английской грамматике что-то такое, чего не знает он.

К трости мистер Гувс прибегает не реже любого другого учителя. Однако излюбленное его наказание, налагаемое, когда класс слишком расшумится и слишком надолго, состоит в том, что он приказывает всем положить перья, закрыть тетрадки, сцепить на затылке руки, зажмуриться и сидеть абсолютно неподвижно.

Если не считать шагов прогуливающегося взад-вперед мистера Гувса, в комнате не раздается ни звука. С обступающих школьный двор эвкалиптов доносится успокоительное воркование голубей. Такое наказание он готов преспокойно сносить хоть целую вечность: голуби, тихое дыхание мальчиков вокруг.

Диса-роуд, на которой стоит дом мистера Гувса, находится все в том же Реюнион-Парке, в новом, северном отростке поселка, – он ни разу сюда не заглядывал. Оказывается, мистер Гувс не только живет в Реюнион-Парке и ездит в школу на велосипеде, у него также есть жена, простая смуглая женщина, и, что еще более удивительно, двое маленьких детей. Все это выясняется в гостиной дома 11 по Диса-роуд, на столе которой его ожидают булочки и чашка чая и в которой, чего он и опасался, его оставляют наедине с мистером Гувсом и ему приходится поддерживать отвратительный, полный фальши разговор.

Дальше – хуже. Мистер Гувс, сменивший галстук и куртку на шорты и носки цвета хаки, старательно притворяется, что, поскольку учебный год позади, а ему предстоит вскоре покинуть Вустер, они двое могут быть друзьями. Собственно говоря, мистер Гувс пытается внушить ему, что друзьями они весь этот год и были: учитель и самый умный из учеников, первый в классе.

От волнения, которое все нарастает в нем, он словно деревенеет. Мистер Гувс предлагает ему еще одну булочку, от отказывается. «Бери-бери!» – говорит мистер Гувс и кладет булочку на его блюдце. Ему не терпится уйти отсюда.

Он так хотел покинуть Вустер, приведя все в полный порядок. Готов был отвести в своей памяти место мистеру Гувсу рядом с миссис Сандерсон – ну, не так чтобы совсем уж рядом, но близко. А теперь мистер Гувс все испортил. Зря он это.

Вторая булочка так и остается несъеденной. Он больше не в силах притворяться и погружается в упрямое молчание. «Тебе пора?» – спрашивает мистер Гувс. Он кивает. Мистер Гувс встает, провожает его до калитки, точно такой же, как у дома 12 по Тополевой авеню, даже петли ее ноют на той же высокой ноте.

По крайней мере, мистеру Гувсу хватает ума не пожимать ему на прощание руку и вообще обойтись без глупостей.

Решение покинуть Вустер связано со «Стэндэрд кэннерс». Отец решает, что никакого будущего у него в «Стэндэрд кэннерс», дела которой, по его словам, идут на спад, нет. И собирается вернуться к юридической практике.

В офисе устраивают прощальную вечеринку, с которой отец возвращается в новых часах. А вскоре после этого отец уезжает в Кейптаун – один, оставив мать организовывать переезд.

Она договаривается с перевозчиком по фамилии Ретиф, соглашающимся за пятнадцать фунтов отвезти в своей машине не только всю мебель, но и их троих.

Рабочие Ретифа грузят мебель в фургон, мать с братом забираются туда же. Он в последний раз быстро обходит дом, прощаясь. У передней двери осталась подставка для зонтов, из которой обычно торчали две клюшки для гольфа и прогулочная трость. «Подставку забыли!» – кричит он. «Иди сюда! – зовет мать. – Забудь ты про эту подставку!» – «Нет!» – кричит он и не выходит из дома, пока рабочие не выносят ее. «Dis net ’n ou stuk pyp», – ворчит Ретиф: Подумаешь, кусок старой трубы.

Так он и узнает: то, что представлялось ему подставкой для зонтов, было обрезком бетонной канализационной трубы, который мать притащила домой и покрасила зеленой краской. Они везут эту ценность с собой в Кейптаун, заодно со старой, покрытой собачьими волосами подушкой, на которой спал Казак, снятой с птичьего вольера и скрученной в рулон проволочной сеткой, машиной для подачи крикетных мячей и деревянной палкой со знаками азбуки Морзе. Поднимающийся на перевал Байнсклоф фургон Ретифа представляется ему Ноевым ковчегом, спасающим камни и палки их прежней жизни.

За дом в Вустере они платили двенадцать фунтов в месяц. Дом, снятый отцом в Пламстеде, обходится в двадцать пять. Он стоит на самом краю Пламстеда, лицом к песчаному простору, поросшему кустами, в которых всего через неделю после их приезда полиция обнаруживает бумажный пакет с мертвым младенцем внутри. В получасе ходьбы в противоположном направлении находится железнодорожная станция Пламстед. Дом построен совсем недавно, как и все дома на Эвремонд-роуд, у него венецианские окна и паркетные полы. Двери в нем покороблены, замки не работают, на заднем дворе – груда мусора.

В соседнем доме живет пара, только-только приехавшая из Англии. Мужчина вечно моет свою машину; женщина, в красных шортах и темных очках, проводит все дни в шезлонге, подставив солнцу длинные белые ноги.

Первое, что необходимо сделать, – найти для него и брата школу. Кейптаун – не Вустер, где все мальчики учатся в единственной мужской школе, а все девочки в единственной женской. В Кейптауне школ много, есть из чего выбрать. Однако, чтобы попасть в хорошую, нужны связи, а связей у них практически нет.

Благодаря влиянию брата матери, Ланса, они получают собеседование в Роденбошской средней мужской школе. Одетый в шорты, рубашку с галстуком и темно-синий блейзер с эмблемой Вустерской мужской школы, он сидит вместе с матерью на скамье у кабинета директора. Когда подходит их очередь, они оказываются в обитой деревянными панелями комнате со множеством фотографий регбийных и крикетных команд. Вопросы директор задает матери: где они живут, чем занимается отец. Потом настает минута, которой он ждал. Мать достает из сумочки школьную характеристику, из коей явствует, что он был лучшим учеником класса и, значит, перед ним должны раскрываться все двери.

Директор школы надевает очки для чтения.

– А, так ты был первым в классе, – говорит он. – Хорошо, хорошо! Но у нас тебе это так просто не далось бы.

Он надеялся, что его будут испытывать: спросят, когда произошло сражение на реке Баффало, или, еще того лучше, предложат решить в уме арифметическую задачу. Однако собеседование уже закончилось.

– Обещать ничего не могу, – говорит директор. – Мы внесем его имя в список очередников и будем надеяться, что кто-то из нынешних учеников покинет школу.

Последняя надежда – на католическую школу Святого Иосифа. У Святого Иосифа списка очередников нет, эта школа берет любого, кто готов оплачивать обучение, цена которого составляет для некатоликов двенадцать фунтов в четверть.

Он и мать начинают понимать, что в Кейптауне дети из разных слоев общества и в школах учатся в разных. Святой Иосиф обслуживает если не низший слой, то ближайший к нему. Неудача в попытке устроить сына в школу получше огорчает мать, но его не расстраивает. Он вообще не знает, к какому слою они принадлежат, где их место. Пока он доволен и тем, что в школу его приняли. Опасность оказаться в африкаансской школе и вести жизнь африкандера миновала, а это самое главное. Он может расслабиться. Ему даже католиком притворяться больше не придется.

Настоящие англичане в школах наподобие Святого Иосифа не учатся. Однако он каждый день видит их на улицах Рондебоша, идущими в школу или из школы, любуется их прямыми светлыми волосами и золотистой кожей, их одеждой, которая никому из них не мала и не велика, их спокойной уверенностью в себе. Они подшучивают друг над другом – легко, без привычных ему криков и грубости. Присоединиться к ним он и не мечтает, но наблюдает за ними и старается перенять их повадки.

Мальчики из Епархиального колледжа, самые английские из всех, не снисходят даже до того, чтобы играть со Святым Иосифом в крикет или регби; живут они в районах для избранных, удаленных от железной дороги, вследствие чего он никогда этих мест не видел и знает их лишь по названиям: Бишопкорт, Фернвуд, Констанция. У них есть сестры, которые учатся в школах наподобие Гершеля или Святого Киприана и о которых они добродушно заботятся, не дают их в обиду. В Вустере он девочек видел редко: у его друзей почему-то всегда только братья и были, не сестры. Теперь же он впервые любуется англичанками, такими златоволосыми, такими прекрасными, что ему трудно поверить в возможность их существования на этой земле.

Чтобы оказаться в школе к половине девятого, ему приходится выходить из дома в полвосьмого: полчаса пешего хода до станции, пятнадцать минут езды в поезде, пять минут – от станции до школы, ну и десять минут про запас, на случай непредвиденных задержек. Однако он, боясь опоздать, покидает дом в семь, а у школы оказывается еще до восьми. Он садится в только что отпертом уборщиком классе за свой стол, опускает голову на сложенные руки и ждет.

В ночных кошмарах он ошибается, определяя по часам время, пропускает поезд, поворачивает по пути в школу не туда. И плачет от безнадежного отчаяния.

Единственные мальчики, появляющиеся в школе раньше него, – это братья Де-Фрейтас, чей отец, зеленщик, забрасывает их сюда на заре, направляясь в своем помятом синем грузовичке к продуктовому рынку «Солт-ривер».

Преподаватели Святого Иосифа принадлежат к ордену маристов. Эти братья в их черных сутанах и белых накрахмаленных галстуках представляются ему людьми особенными. На его воображение сильно действует тайна, которая их облекает: тайна происхождения, тайна имен, от которых они отказались. Ему не нравится, что брат Августин, крикетный тренер, приходит на занятия в белой рубашке, черных брюках и крикетных бутсах, точно самый обычный человек. И особенно не по душе ему то, что брат Августин, когда приходит его черед играть за бэтсмена, сует в штаны защитный щиток.

Он не знает, что делают братья, когда не преподают. То крыло школы, в котором они спят, едят и ведут свою частную жизнь, для школьников закрыто, да ему и не хочется заглядывать туда. Ему нравится думать, что живут они как аскеты, пробуждаются в четыре утра, проводят часы в молитве, вкушают скудную пищу, штопают свои носки. Когда кто-то из братьев ведет себя дурно, он изо всех сил старается подыскать этому извинение. Если брат Алексис, к примеру, неприличнейшим образом пукает или просто засыпает на уроках африкаанс, он объясняет это так: брат Алексис – интеллигентный человек, считающий, что учительство ниже его достоинства. А когда брата Жан-Пьера освобождают от обязанностей дежурного по спальне живущих в школьном пансионе учеников младших классов и начинаются разговоры о том, что брат приставал к мальчикам, он просто выкидывает эти россказни из головы. То, что у братьев могут возникать сексуальные желания, которым они уступают, кажется ему немыслимым.

Поскольку английский язык является родным лишь для немногих из братьев, они наняли для его преподавания мирянина-католика. Мистер Уэлан – ирландец: англичан он ненавидит, а к протестантам питает почти не скрываемую им неприязнь. Кроме того, он не дает себе труда правильно выговаривать африкаансские фамилии: произнося их, мистер Уэлан неодобрительно поджимает губы, как будто это и не фамилии вовсе, а дикарская тарабарщина.

На уроках английского они тратят большую часть времени на шекспировского «Юлия Цезаря» – метод мистера Уэлана состоит в том, чтобы раздавать мальчикам роли, которые они зачитывают вслух. Помимо этого они делают упражнения из учебника по грамматике и раз в неделю пишут сочинения. На сочинение отводится тридцать минут, в остальные десять мистер Уэлан, не являющийся поклонником домашней работы, проверяет их и выставляет оценки. Это десятиминутное выставление оценок – самый эффектный номер мистера Уэлана, и ученики наблюдают за ним с восторженными улыбками. Воздев синий карандаш, мистер Уэлан бегло просматривает сложенные стопкой тетради. Когда под конец представления он снова складывает их в стопку и вручает старосте, чтобы тот раздал тетради ученикам, класс разражается негромкими ироническими аплодисментами.

Имя мистера Уэлана – Теренс. Он носит коричневую кожаную куртку мотоциклиста и шляпу. В холодную пору он не снимает ее даже в помещении. Мистер Уэлан потирает одной бледной белой ладонью о другую, чтобы согреть их; лицо у него бескровное, точно у трупа. Что он делает в Южной Африке, почему покинул Ирландию, это остается неясным. И к стране, и ко всему, что в ней происходит, мистер Уэлан относится, похоже, без всякого одобрения.

Он пишет для мистера Уэлана сочинения на темы «Характер Марка Антония», «Характер Брута», «Безопасность на дорогах», «Спорт», «Природа». По большей части это скучные, механические упражнения, хотя изредка его охватывает при исполнении их волнение, и ручка начинает словно порхать по странице. В одном из таких сочинений появляется разбойник с большой дороги, затаившийся у обочины в ожидании жертвы. Конь разбойника негромко всхрапывает, из ноздрей животного поднимается в холодный ночной воздух белый парок. Луч лунного света лежит, точно порез, на лице разбойника; пистолет свой он держит под полой плаща, чтобы не отсырел порох.