Текст книги "Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время"

Глава восемнадцатая

Чтобы семья смогла как-то перебиться до времени, когда новая юридическая практика отца начнет приносить доход, мать снова начинает учительствовать. А для работы по дому нанимает служанку, сухопарую, почти беззубую, по имени Силия. Иногда Силия приводит с собой, чтобы не скучать, младшую сестру. Однажды, вернувшись домой после полудня, он обнаруживает их сидящими на кухне за чаем. Младшая сестра, более, чем Силия, привлекательная, улыбается ему. Что-то в этой улыбке приводит его в замешательство и он, не зная, куда деть глаза, уходит в свою комнату. Он слышит их смех и понимает: смеются они над ним.

Что-то меняется. Он то и дело испытывает смущение. Не понимает, куда смотреть, что делать со своими руками, какую принимать позу, какое выражение стараться хранить на лице. Все смотрят на него, оценивают его, видят его недостатки. Он чувствует себя вытащенным из панциря крабом – розовым, ободранным, непристойным.

Когда-то давно его переполняли идеи: куда пойти, о чем поговорить, что сделать. Он всегда на шаг опережал других, он был лидером, все остальные следовали за ним. Теперь энергия, которая прежде била из него ключом, иссякла. В возрасте тринадцати лет он становится угрюмым, грубым, мрачным. Его новая уродливая личность не нравится ему, он хочет избавиться от нее, но почему-то сделать это одними лишь собственными силами не может. А кто же согласится помочь ему?

Они посещают новый офис отца – посмотреть, что он собой представляет. Офис находится в Гудвуде, принадлежащем к цепочке африкандерских пригородов Гудвуд—Пароу—Беллвилль. Окна его закрашены зеленой краской, по которой тянутся написанные золотыми буквами слова «PROKUREUR – З. КУТЗЕЕ – ПОВЕРЕННЫЙ». Внутри сумрачно, тяжелая мебель набита конским волосом и обтянута красной кожей. Тома «Свода законов», который разъезжал с ними по Южной Африке с 1937-го, последнего года, в который практиковал отец, стоят, извлеченные из ящиков, на полках. От нечего делать он просматривает статью «Изнасилование». Туземцы иногда вводят мужской орган между бедер женщины, но без проникновения, сказано в сноске. Такая практика подлежит рассмотрению в рамках обычного права. Изнасилования она не образует.

Так этим они в суде и занимаются, думает он: спорят о том, где побывал пенис?

Практика отца, судя по всему, процветает. В офисе имеется не только машинистка, но и клерк-стажер по фамилии Экстин. Рутинные дела наподобие составления актов передачи прав собственности и завещаний возложены на Экстина, сам же отец отдает все время более увлекательной работе в суде, он вызволяет людей из-под стражи. Каждый день отец возвращается домой с новыми рассказами о людях, которых он освободил из-под стражи, и о том, как они его благодарили.

Мать больше всего интересуют не вызволенные им из-под стражи люди, а долги семьи – сколько должна она, сколько должны ей, а список их становится все более длинным. Особенно часто появляется в нем одно имя: Леру, торговец автомобилями. Мать то и дело пристает к отцу: он же юрист и наверняка способен заставить Леру заплатить. Леру отдаст долг в конце месяца, отвечает отец, он обещал. Однако в конце месяца Леру опять ничего не отдает.

Долга Леру не отдает, но и от отца не прячется. Наоборот, приглашает его выпить, обещает завалить работой, рисует розовыми красками картины насчет того, как здорово можно нажиться, взимая деньги за неплатеж кредитов, взятых на покупку автомашины.

Домашние споры становятся более сердитыми, но и менее громкими. Он спрашивает у матери, что происходит. Она с горечью отвечает: Джек опять дал Леру денег.

Больше ему можно ничего не говорить. Он знает отца и понимает, что именно происходит. Отец жаждет одобрения, он пойдет на все, лишь бы кому-то понравиться. А в тех кругах, в которых вращается отец, понравиться можно только двумя способами: угощая людей выпивкой или давая им деньги взаймы.

Детей в бары пускать не полагается. Однако он и брат побывали во Фрейзербург-Роуд в баре отеля – сидели за столиком в углу, пили апельсиновый сквош и наблюдали за отцом, угощавшим виски с водой людей, которых и видел-то впервые, – знакомились с оборотной стороной отцовской натуры. И оттого ему известно, какое настроение безудержного дружелюбия создает в отце бренди, какое фанфаронство, какую склонность к широким жестам.

Жадно и угрюмо слушает он жалобные монологи матери. Хитрости отца его больше не затрагивают, однако он не верит, что мать сможет устоять против них: он уже видел в прошлом, и слишком часто, как отец обводил ее вокруг пальца с помощью льстивых речей. «Не слушай его, – предупреждает он мать. – Он все время врет тебе».

История с Леру оборачивается настоящей бедой. В дом все время звонят по телефону. Появляется новое имя: Бенсусан. Бенсусан – человек надежный, говорит мать. Бенсусан еврей, он не пьет. Бенсусан спасет Джека, вернет его на правильный путь.

Впрочем, как выясняется, одним только Леру все не ограничивается. Существуют и другие собутыльники, которым отец надавал денег взаймы. Он не способен в это поверить, не способен это понять. Откуда взялось столько денег, если у отца всего-то и есть, что один костюм и одна пара обуви, а на работу он ездит поездом? Неужели можно огрести так много и так быстро, всего-навсего вызволяя людей из-под стражи?

Леру он ни разу не видел, но легко представляет себе этого господина. Краснолицый африкандер со светлыми усам: носит синий костюм при черном галстуке, полноват, сильно потеет и громогласно рассказывает непристойные анекдоты.

Леру сидит с отцом в гудвудском баре. Когда отец отворачивается, Леру подмигивает за его спиной другим завсегдатаям. Леру выбрал отца в жертвы, в легкую добычу. А он сгорает от стыда за глупость отца.

Деньги, как выясняется, отцу на самом деле не принадлежали. Потому-то и появился Бенсусан. Бенсусан – представитель Общества юристов. История оказывается серьезной: деньги снимались с доверительного счета отца. «Что такое доверительный счет?» – спрашивает он у матери. «На нем лежат деньги, доверенные ему на хранение». – «Зачем же люди доверяют ему деньги? – спрашивает он. – Они что, сумасшедшие?» Мать покачивает головой. Доверительные счета, говорит она, есть у всех поверенных, а почему – бог их знает. «Когда доходит до денег, Джек ведет себя, как ребенок», – говорит мать.

Бенсусан и Общество юристов вмешались в эту историю потому, что есть люди, которые хотят спасти отца, люди прежних времен, тех, когда он был, еще до прихода националистов к власти, арендным контролером. Они расположены к отцу и не хотят, чтобы он сел в тюрьму. Ради прежних времен, ради его жены и детей они закроют кое на что глаза, заключат определенные договоренности. Он сможет возвращать деньги в течение пяти лет, а затем дело это будет закрыто, история забыта.

Мать сама консультируется с адвокатом. Она хочет, пока не разразилась какая-нибудь новая беда, отделить свое имущество от имущества мужа: обеденный стол, например; зеркальный комод; подаренный ей тетей Энни кофейный столик из какого-то пахучего дерева. Мать хочет перезаключить брачный контракт, чтобы каждый из них сам отвечал за свои долги. Выясняется, однако, что перезаключить уже заключенный контракт невозможно. А теперь если отец пойдет на дно, то потянет за собой и ее – ее и детей.

Экстина и машинистку увольняют, практика в Гудвуде закрывается. Он так и не собирается сходить посмотреть, что стало с зелеными окнами и золотыми буквами. Мать продолжает работать учительницей. Отец начинает искать работу. Каждое утро ровно в семь он отправляется в город. А через час-другой, когда дом пустеет, отец – это его тайна – возвращается. Снова надевает пижаму, ложится в постель – в руках «Кейп таймс» с кроссвордом, на тумбочке у кровати немного бренди – восьмая часть пинты – и кувшин с водой. В два часа дня, перед тем как начинают возвращаться домой другие члены семьи, он одевается и уходит в свой клуб.

«Клуб Уинберг», как он называется, – это на самом деле просто часть отеля «Уинберг». Здесь отец обедает и проводит весь вечер за выпивкой. После полуночи его временами будит – спит отец чутко – шум подъехавшей машины или хлопок чьей-нибудь двери, и тогда отец встает и направляется в уборную. Потом из спальни родителей доносится вспышка жаркого шепота. Утром он видит на полу уборной и на сиденье унитаза темно-желтые подтеки и вдыхает тошнотворно сладкий запах.

Он пишет на бумажке: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДНИМАЙТЕ СИДЕНЬЕ» – и вешает ее в уборной. Никто на этот призыв внимания не обращает. Отец мочится на сиденье унитаза нарочно, это последняя его возможность бросить вызов жене и детям, которые перестали с ним разговаривать.

Тайну отца он обнаруживает в один из дней, в который не идет в школу, – заболев или притворившись заболевшим. Лежа в постели, он слышит скрежет ключа в замке входной двери, слышит, как отец устраивается в соседней комнате. Позже они сталкиваются в коридоре, оба чувствуют себя виноватыми, но и рассерженными.

Прежде чем уйти из дома после полудня, отец заглядывает в почтовый ящик и изымает кое-какие письма, которые затем прячет в нижний ящик своего гардероба, засовывая их под устилающую ящик бумагу. Когда все наконец выходит наружу, оказывается, что у отца в гардеробе образовался целый склад документов – счетов времен Гудвуда, требований возврата долгов, писем от адвокатов, – последнее огорчает мать в особенности. «Если б я только знала, я придумала бы какой-нибудь план, – сетует она. – А теперь все погибло».

Выясняется, что отец задолжал всем и повсюду. Визитеры приходят в дом в любой час дня и ночи, визитеры, видеть которых ему не позволяют. Как только раздается стук в дверь, отец скрывается в спальне. Мать негромко здоровается с посетителями, проводит их в гостиную, закрывает дверь. Позже он слышит, как она что-то сердито шепчет сама себе на кухне.

Начинаются разговоры об «Анонимных алкоголиках», о том, что в доказательство искренности своих намерений отец должен вступить в общество «Анонимные алкоголики». Отец обещает, но не вступает.

В доме появляются, чтобы составить опись имущества, двое судебных приставов. Происходит это в солнечное субботнее утро. Он уходит в свою спальню, пытается читать – без толку: приставам необходимо осмотреть и его комнату, и каждую комнату в доме. Он идет на задний двор, однако приставы настигают его и там, озираются по сторонам, что-то записывают в блокноты.

Он все время кипит от ярости. «Этот человек» – так он теперь называет отца в разговорах с матерью, ненависть его такова, что он даже имени этого человека произносить не желает: почему мы вообще должны возиться с этим человеком? Почему не позволяем этому человеку сесть в тюрьму?

У него открыта в почтовой конторе сберегательная книжка, на которой лежат двадцать пять фунтов. Мать клянется ему, что никто этих денег не тронет.

В дом приходит еще один визитер, мистер Голдинг. Хотя мистер Голдинг цветной, он обладает над отцом какой-то властью. Мать тщательно готовится к его визиту. Она примет мистера Голдинга в гостиной, как и остальных визитеров. Она точно так же угостит его чаем. Остается надеяться, что в благодарность за такое хорошее к нему отношение мистер Голдинг не станет обращаться в суд.

Мистер Голдинг появляется в доме. На нем двубортный костюм, лицо строгое. Он выпивает чай, который подает ему мать, но ничего не обещает. Ему нужны его деньги.

После ухода мистера Голдинга разражаются дебаты о том, что делать с чашкой, из которой он пил. Судя по всему, обычай требует, чтобы чашку, из которой попил цветной, разбивали. Он удивлен: оказывается, семья его матери, ни во что на свете не верящая, в это все-таки верит. Кончается тем, что мать просто моет чашку хлоркой.

В последнюю минуту на помощь им приходит – ради чести семьи – тетя Герли из Уиллистона. Она выдвигает определенные условия, одно из которых состоит в том, что практиковать в качестве поверенного Джек никогда больше не будет.

Отец на эти условия соглашается, соглашается даже документ подписать. Впрочем, когда доходит до этого, его приходится долго уговаривать вылезти из постели. В конце концов он выходит из спальни – серые свободные брюки, пижама, босые ступни. И, молча подписав бумагу, возвращается в постель.

Вечером этого дня отец одевается и уходит из дома. Где он проводит ночь, никому не известно, возвращается отец только назавтра.

– Какой смысл в его подписи? – недовольно спрашивает он у матери. – Других долгов этот человек не платил, с какой же стати будет платить Герли?

– Не волнуйся, с ней расплачусь я, – отвечает мать.

– Как?

– Буду работать.

В ее поведении появляется нечто такое, от чего он не может отмахиваться и дальше, нечто непривычное. С каждым новым открытием, касающимся делишек отца, она, похоже, становится лишь более сильной и упрямой. Мать словно призывает на свою голову все новые беды и с единственной целью – показать всем, сколь многое готова она претерпеть.

– Я оплачу все его долги, – говорит она. – По частям. Буду работать.

Эта муравьиная решимость злит его так сильно, что у него возникает желание ударить мать. Он же понимает, что за этим стоит. Ей хочется жертвовать собой ради детей. Жертвовать без конца: это ее настроение ему более чем знакомо. Но когда мать пожертвует всем, когда продаст свою одежду, всю обувь до последней туфельки и будет ходить босой, с разбитыми в кровь ногами, что останется делать ему? Мысль об этом для него невыносима.

Наступают декабрьские каникулы, работы у отца все еще нет. Все четверо сидят дома, точно крысы в клетке, сторонясь друг друга, прячась по отдельным комнатам. Брат с головой уходит в комиксы: «Орел», «Пирушка». Его же любимый комикс – «Бродяга», рассказывающий об Альфе Таппере, чемпионе гонок на одну милю, который работает на манчестерской фабрике и питается исключительно рыбой да жареной картошкой. Он пытается сосредоточиться, однако при каждом шепоте или шорохе, какие раздаются в доме, навостряет уши.

В одно из утр в доме воцаряется странное молчание. Мать уже ушла, но по чему-то присутствующему в воздухе – запаху, некой эманации, тяжести – он понимает, что этот человек все еще здесь. Не может же он спать. Возможно ли, что он – о чудо из чудес – наложил на себя руки?

Но если отец покончил с собой, разве не самое лучшее – притвориться, что ничего не замечаешь, дать снотворному, или чего он там наглотался, время подействовать наверняка? И как бы это помешать брату поднять тревогу?

Полной уверенности относительно того, что в войне, которую он ведет с отцом, можно рассчитывать на поддержку брата, у него нет и никогда не было. Сколько он помнит их обоих, люди всегда говорили, что он пошел в мать, а брат похож на отца. Он подозревает, что брат способен питать слабость к отцу; подозревает, что брат с его бледным, вечно встревоженным лицом и тиком в глазном веке, может быть, и вовсе слабак.

Конечно, в его комнату лучше вообще не соваться, тогда, если ему станут потом задавать вопросы, он сможет сказать: «Я разговаривал с братом» или «Читал в моей комнате». Однако справиться с любопытством ему не удается. Он на цыпочках подбирается к двери, толкает ее, заглядывает внутрь.

Стоит теплое летнее утро. Воздух спокоен, он слышит долетающее снаружи чириканье воробьев, стрекот их крыльев. Ставни закрыты, шторы опущены. Пахнет мужским потом. Он различает в сумраке лежащее на кровати тело. Из горла отца исходит булькающий звук, – значит, дышит.

Он подступает поближе. Глаза привыкают к полумраку. На отце пижамные штаны и хлопковая майка. Небрит. Красный клинышек уходит от шеи вниз – загар сменяется бледностью груди. Рядом с кроватью стоит ночной горшок с плавающими в коричневатой моче окурками. Ничего гнуснее он в жизни не видел.

Таблеток нигде не видно. Этот человек не умирает, просто спит. Ему не хватает храбрости наглотаться снотворного, как не хватает ее для того, чтобы пойти поискать работу.

С того самого дня, как отец вернулся с войны, они ведут войну собственную, вторую войну, в которой у отца нет ни единого шанса на победу, поскольку он, отец, и представить себе не может, насколько жесток и упорен его враг. Война продолжается семь лет, и сегодня его постиг триумф. Он чувствует себя русским солдатом на Бранденбургских воротах, размахивающим красным знаменем над руинами Берлина.

И в то же самое время жалеет, что вошел сюда и увидел это постыдное зрелище. Ему хочется закричать: «Так нечестно! Я всего лишь ребенок!» Хочется, чтобы кто-нибудь, какая-нибудь женщина, обняла его, успокоила, перевязала его раны, сказала, что все это просто дурной сон. Он вспоминает щеку бабушки, прохладную, мягкую, сухую, как шелк, подставленную ему для поцелуя. Хорошо бы бабушка вошла сейчас и все исправила.

Комок мокроты застревает в горле отца. Отец кашляет, поворачивается на бок, открывает глаза – глаза человека, пребывающего в полном сознании, нимало не сонного. Глаза смотрят на него, стоящего там, где ему стоять не положено, шпионящего. Осуждение в них отсутствует, но и доброта тоже.

Ладонь отца неторопливо сползает вниз, подтягивает пижамные штаны.

Он ожидает каких-то слов – «Сколько времени?» – от которых ему станет легче. Однако отец молчит. Глаза продолжают вглядываться в него – мирно, отрешенно. А потом закрываются, и отец засыпает снова.

Он возвращается в свою комнату, закрывает дверь.

Порою мгла, в которой он живет, расточается. В небе, обычно непроницаемом, низком – не настолько, чтобы он мог коснуться туч рукой, но близко к тому, – прорезается окошко, и на какое-то время ему открывается подлинная картина мира. Он видит себя в белой рубашке с закатанными рукавами и коротковатых серых брюках, из которых вот-вот вырастет: не ребенком, не тем, что прохожий назвал бы ребенком, – слишком рослым для этого, слишком большим, чтобы это могло стать ему оправданием, – и все-таки глупым и поглощенным, точно ребенок, одним лишь собой: незрелым, тупым, невежественным, недоразвитым. В такие мгновения он видит и отца с матерью, сверху, и не испытывает гнева: перед ним не два серых бесформенных бремени, день и ночь давящих на его плечи и строящих против него козни, но мужчина и женщина, которые живут своей тусклой, полной забот жизнью. Небеса раскрываются, он видит подлинный мир, однако небеса смыкаются вновь, и он опять становится собой, персонажем единственной повести, слушать которую согласен, – повести о нем самом.

Мать стоит у раковины в самом темном углу кухни. Стоит спиной к нему и без особой спешки отскребывает покрытыми мыльной пеной руками кастрюлю. Он же болтается по кухне взад-вперед, что-то рассказывает – он не знает что, – рассказывает с обычной его горячностью, жалуется.

Она отрывается от работы, оборачивается, скользит по нему взглядом. Взгляд этот задумчив, в нем нет и следа нежности. Впервые в жизни мать не видит его. Вернее сказать, видит таким, каким он был всегда и каким она, если не предавалась иллюзиям, всегда его знала, не ожидая ничего другого. Она видит его, оценивает и никакого удовольствия не получает. Пожалуй, он ей даже скучен.

Этого он со страхом и ждал от нее, от женщины, которая знает его лучше, чем кто-либо в мире, которая обладает огромным преимуществом перед ним, поскольку знает все о его первых, самых беспомощных, самых сокровенных годах, тех, о которых он, сколько ни силится, ничего вспомнить не может; которой, возможно, известны также, поскольку она любознательна и обладает собственными источниками информации, жалкие тайны его школьной жизни. Он страшится ее приговора. Страшится холодных мыслей, наверняка появляющихся у матери в мгновения, когда никакая любовь помыслы ее не окрашивает, когда ничто не мешает ее приговору оказаться справедливым и только справедливым; а пуще всего страшится минуты, еще не наступившей, в которую мать приговор этот произнесет. Приговор ее будет подобным удару молнии, пережить который он не сможет. Не хочет он ничего знать. Не хочет настолько, что чувствует, как в голове его поднимается некая ладонь, чтобы закрыть ему уши, заслонить глаза. Лучше быть слепым и глухим, чем узнать, что она о нем думает. Лучше жить, как живет в своем панцире черепаха.

Эта женщина послана в мир не только для того, чтобы любить его, защищать и исполнять все его желания. Напротив, до его появления на свет она жила своей жизнью, не требовавшей от нее никаких размышлений о нем. В той жизни она какое-то время вынашивала его, вынашивала и решила полюбить; не исключено, что полюбить его она надумала, еще и не начав вынашивать; как бы то ни было, мать сама выбрала эту любовь, а значит, может выбрать и другое – перестать любить его.

«Вот подожди, заведешь своих детей, – говорит мать, когда на нее нападает самое горькое из ее настроений, – тогда узнаешь». Что он узнает? Формула, к которой она прибегает, звучит как родившаяся в стародавние времена. Возможно, каждое поколение говорит то же самое следующему – в предостережение, в виде угрозы. Но он этого слышать не хочет. «Вот подожди, заведешь своих детей». Какая чушь, какое отсутствие логики! Как может ребенок завести детей? Да и в любом случае то, что он узнал бы, став отцом, своим отцом, – это именно то, чего он знать не желает. Он не принимает картину мира, которую стремится навязать ему мать: трезвую, лишенную и надежд, и иллюзий.