Текст книги "Комната в гостинице «Летучий дракон»; Дядюшка Сайлас"

Глава VI
Обнаженный меч

Если человек целый день скакал на почтовых, если он доволен собой и ничто на свете не беспокоит его, если он сидит один у огня в очень удобном кресле, да еще после плотного ужина, то ему весьма простительно вздремнуть. Только я налил себе четвертый стакан вина, как взял да и заснул. Могу сказать наверняка, что голова моя свисала в крайне неудобной позе, известно также, что французская кухня не порождает приятных сновидений.

Вот что мне приснилось. Я как будто перенесся в громадный собор, тускло освещенный четырьмя свечами, которые стояли по углам возвышенной платформы, обитой черным. На возвышении лежало, как мне казалось, тело графини де Сент-Алир, также в черных драпировках. Церковь, по-видимому, была пуста. То немногое, что я в состоянии был разглядеть при свете свечей, носило отпечаток готической мрачности. До моего слуха долетали звуки шагов двух человек, медленно ступавших по каменному полу. Шаги отдавались так глухо, что уже по одному этому я мог заключить, насколько обширно здание. Меня охватило чувство какого-то тягостного ожидания. Вдруг, к моему невыразимому ужасу, тело, лежавшее на катафалке, произнесло (не пошевелившись, однако) тихим шепотом, от которого мороз пробежал у меня по коже: «Они идут, чтобы положить меня в гроб живую! Спасите меня!»

Я не мог двинуться с места, не мог произнести ни слова. Я оцепенел от страха. Теперь двое неизвестных приблизились настолько, что вошли в черту света. Один, граф де Сент-Алир, подошел к голове лежащей фигуры и взял ее под руки, мертвенно бледный полковник с рубцом поперек носа и выражением дьявольского торжества на лице взялся за ноги. Затем оба мужчины принялись поднимать тело.

С невообразимым усилием я наконец поборол оцепенение, сковывавшее мне руки и ноги, и, задыхаясь, вскочил с кресла. Я проснулся и увидел злорадное лицо полковника Гальярда, бледное как смерть.

– Где она? – вскрикнул я с содроганием.

– Это зависит от того, кто она, – насмешливо ответил полковник, сидевший у камина с другой стороны.

– О боже! – воскликнул я, бессмысленно озираясь.

Полковник глядел на меня посмеиваясь, между тем ему подали чашку черного кофе с коньяком, источавшего приятный аромат.

– Я вздремнул, и мне что-то приснилось, – заметил я из опасения, не вырвалось ли у меня какого-нибудь крепкого словца в адрес той роли, которую офицер играл в моем сне.

С минуту я не мог прийти в себя.

– Не вы ли тот самый молодой человек, который занимает комнаты над номером графа и графини де Сент-Алир? – обратился он ко мне, подмигнув одним глазом так, что закрыл его совсем, а другим уставившись на меня в упор.

– Кажется, да, мои комнаты над ними, – ответил я.

– Ну, молодой человек, смотрите, чтобы в одну прекрасную ночь вам не приснилось чего-нибудь похуже, – таинственно заметил он, покачав головой с беззвучным смехом, и повторил: – Чтобы не приснилось чего-нибудь похуже.

– Что вы хотите этим сказать, полковник?

– Я сам пытаюсь понять это, – ответил вояка, – и надеюсь вскоре добиться своей цели. Когда я ухвачусь за первый дюйм таинственной нити, то крепко буду держать ее между большим и указательным пальцами. Как ни вертись, а я себе потихонечку, мало-помалу, иду да иду вперед, обойду и вправо, и влево, и вокруг и не выпущу, пока вся нить не будет намотана у меня на большом пальце, а кончик ее с самой-то тайной не окажется в моей руке. Находчив я, сударь, хитер, как пять лисиц, и бдителен, как ласка! Черт возьми! Я составил бы себе целое состояние, если бы унизился до роли шпиона. Хорошее тут вино? – заключил он, бросив вопросительный взгляд на мою бутылку.

– Очень хорошее, – ответил я. – Не желаете ли попробовать?

Он выбрал самый большой стакан, налил в него вино по самый край, приподнял и, поклонившись мне, не торопясь, выпил содержимое маленькими глотками.

– Это невозможно пить! – воскликнул он презрительно и вновь наполнил стакан. – Если бы вы мне поручили потребовать бургундского, вам бы не подали такую дрянь.

Я ушел от офицера, как только мне представилась возможность сделать это, не нарушая правил приличия. Надев шляпу, я вышел один, вооруженный только большой тростью, обошел двор и поглядел на окно графини. Однако внутренние ставни были затворены, и я не мог даже поглядеть на свет, при котором эта прелестная женщина писала, или читала, или сидела, погруженная в мечты о… о ком бы то ни было.

Я постарался справиться со своей тяжелой участью и прошелся по городу. Не стану докучать вам описанием отблесков луны и бредней человека, с первого взгляда влюбившегося в хорошенькое личико. Достаточно будет сказать, что я полчаса бродил по улицам, а затем направился обратно к гостинице. Сделав небольшой крюк, я очутился на уютной площади, на которой находилось два чрезвычайно высоких дома. На их фронтонах стояли грубой работы каменные статуи, много веков подвергавшиеся разрушительному действию непогоды. На одну из статуй смотрел высокий мужчина, немного худощавый, в котором я тотчас узнал маркиза д’Армонвиля. Увидев меня, он со смехом сказал:

– Вероятно, вас удивляет, что я стою здесь, вытаращив глаза, и любуюсь при лунном свете старой каменной статуей. Но и это сгодится для того, чтобы убить время. Да и вы страдаете от скуки так же, как и я? Ох уж эти провинциальные городки! Господи, прости! Сколько надо силы воли, чтобы жить в них! Если бы я в ранней молодости сошелся с человеком, дружба с которым делала бы мне честь, однако вынуждала бы жить в подобном месте, я прервал бы с ним всякое общение. Полагаю, вы завтра утром отправляетесь дальше?

– Да, я уже потребовал лошадей.

– А мне надо дожидаться письма или появления одной личности – лишь это возвратит мне свободу. Но, когда все свершится, я понятия не имею.

– Могу ли я быть вам чем-нибудь полезен?

– Ничем, благодарю вас тысячу раз. О! В этом деле все роли уже в точности распределены. Я же в качестве любителя принимаю в нем участие исключительно по дружбе.

Разговаривая, мы медленно возвращались к гостинице «Прекрасная звезда». На время воцарилось молчание. Я нарушил его, спросив, не знает ли он чего-нибудь о полковнике Гальярде.

– Разумеется, знаю. Он немного помешан, тяжело ранен в голову. Вечно у него какие-то навязчивые идеи… Ему ухитрились дать место в министерстве – понятно, не строевое, – но в последнюю кампанию Наполеон, который очень нуждался в людях, дал ему полк. Гальярд всегда был отчаянным рубакой, а такие-то императору и были нужны.

В городке находилась еще одна гостиница – «Французский герб». У двери ее маркиз таинственно пожелал мне доброй ночи и скрылся. Медленно направляясь к своей гостинице, я встретил в тени тополиной аллеи трактирного слугу, который подавал мне бургундское. Все еще думая о полковнике Гальярде, я остановил лакея, когда он поравнялся со мной.

– Кажется, ты говорил, что полковник Гальярд однажды провел в гостинице неделю?

– Точно так, сударь.

– Он в своем уме?

Лакей вытаращил на меня глаза:

– Разумеется, сударь.

– Его никогда не подозревали в помешательстве?

– Решительно никогда. Он, конечно, буянит порой, но при этом чрезвычайно умен.

– Что тут прикажете думать? – пробормотал я себе под нос и отправился дальше.

Вскоре я уже видел свет в окнах «Прекрасной звезды». Карета, запряженная четверкой, стояла у двери в лунном свете, а в передней гостиницы гудела бешеная ссора, и над всеми другими звуками преобладал оглушительно резкий голос полковника Гальярда.

Я предчувствовал, что это дело представляет для меня особенный интерес. Мне пришлось пробежать не больше пятидесяти ярдов, чтобы очутиться в передней гостиницы. Главным действующим лицом в странной драме, разыгравшейся передо мной, был полковник Гальярд, он стоял напротив графа де Сент-Алира. Судя по дорожному костюме и черному шарфу, обмотанному вокруг шеи и закрывавшему наполовину лицо графа, его остановили в ту минуту, когда он направлялся к своему экипажу. Немного позади стояла графиня, также в дорожном костюме и с опущенной на лицо густой черной вуалью; в своих нежных пальчиках она держала белую розу. Нельзя вообразить более дьявольского олицетворения ненависти и бешенства, каким был полковник в эту минуту: жилы вздулись у него на лбу, глаза готовы были выскочить из орбит, он скрежетал зубами с пеной у рта. Саблю он держал наголо и во время своих яростных криков и обличений топал ногой о пол и размахивал в воздухе оружием. Хозяин гостиницы старался успокоить полковника, но все его усилия оставались тщетными. Двое слуг, бледных от испуга, выглядывали из-за его спины. Полковник все неистовствовал, кричал и махал саблей.

– Я не был уверен в вашей красной птице, я не мог вообразить, что вы осмелитесь путешествовать по большой дороге, останавливаться в порядочных гостиницах и спать под одним кровом с честными людьми! Вы, вы оба… вампиры, хищные волки, кровопийцы! Позовите жандармов, говорю я! Клянусь святым Петром и всеми чертями, если кто-нибудь из вас попробует выйти из этой двери, я снесу ему голову!

С минуту я стоял в полнейшем изумлении. Вот он – удобный случай! Я незамедлительно подошел к графине, она порывисто взяла меня за руку.

– О! Что нам делать? – взволнованным шепотом произнесла она. – Это сумасшедший! Ведь он не пропустит нас, он убьет моего мужа.

– Ничего не бойтесь, графиня, – ответил я, с романтической преданностью встав между графом и полковником, который не переставал кричать и сыпать бранью. – Придержи язык и ступай прочь с дороги, разбойник, грубиян, подлец! – взревел я, в свою очередь рассвирепев.

Графиня слегка вскрикнула, и это вполне вознаградило меня за опасность, которой я подвергался, когда Гальярд, оправившись от минутного изумления, быстро опустил занесенную руку, и его сабля рассекла воздух надо мной.

Глава VII
Белая роза

Я был проворнее полковника. В ту минуту, когда он, не думая ни о каких последствиях, а лишь собираясь наказать меня по заслугам, замахнулся на меня саблей с твердым намерением рассечь мне голову до зубов, я хватил его по виску своей толстой тростью, он отшатнулся, а я во второй раз ударил его по голове. Полковник повалился на землю, точно мертвый. Мне плевать было, жив он или мертв, – в эту минуту я наслаждался вихрем самых упоительных и сатанинских ощущений.

Саблю Гальярда я сломал ногой, а куски вышвырнул на улицу. Старый граф де Сент-Алир пустился к двери во все лопатки, не глядя ни направо, ни налево, не благодаря никого. Проворно сбежав со ступеней крыльца, он юркнул в карету. Я же стоял возле очаровательной графини, брошенной на произвол судьбы. Я подал ей руку и повел ее к карете. Она села в нее, и я захлопнул дверцы. Все это было исполнено мною молча. Только я хотел спросить, не удостоят ли меня какого-нибудь приказания, и оперся рукой на нижний край опущенного окна, как графиня робко и вместе с тем взволнованно положила свою руку на мою. Губы ее почти касались моей щеки, и она шепнула торопливо:

– Быть может, мы больше никогда не увидимся. О, если бы я могла забыть вас! Уходите, прощайте, ради бога, уходите!

Я пожал ей руку. Она отдернула ее, но перед этим дрожащими пальцами сунула мне в руку белую розу, которую держала во время этой бурной сцены. Это волшебное действо происходило в то время, когда граф отдавал приказы своим пьяным слугам. Они скрывались от него до тех пор, пока я своим ловким вмешательством не положил конец этой неприятной сцене. Теперь они, подгоняемые страхом, проворно взобрались на козлы. Извозчик щелкнул бичом, лошади побежали рысцой, и карета со своей драгоценной ношей покатила к Парижу по широкой главной улице, освещенной луной.

Я стоял на мостовой, пока экипаж не скрылся из виду. Лишь после этого я с глубоким вздохом посмотрел на белую розу, завернутую в мой носовой платок, – драгоценный залог любви, тайно переданный на прощание, и так осторожно, что ни один нескромный наблюдатель этого не увидел. Хозяин гостиницы и его слуги между тем подняли раненого героя ста сражений и прислонили к стене, обложив с обеих сторон чемоданами и подушками. В его большой рот влили рюмку водки, которую, замечу, позднее все-таки записали на его счет, но дар божий в первый раз остался непроглоченным.

Плешивый военный врач с очками на носу, старичок лет шестидесяти, который в одиночку ампутировал восемьдесят семь рук и ног после сражения под Эйлау, сложив свои шпагу и пилу, свои лавры и липкий пластырь, поселился доживать век в родном городе. Его-то второпях и пригласили осмотреть раненого. Эскулап нашел, что череп храброго Гальярда получил повреждение, что в любом случае у него сотрясение мозга и что дел для его замечательного искусства врачевания хватит недели на две.

Мною овладело некоторое беспокойство. Неприятный был бы для меня сюрприз, если бы моя поездка с целью срывать банки, разбивать сердца и, как видите, головы кончилась бы на галерах или на эшафоте. В то время я не совсем ясно отдавал себе отчет в политической ситуации, что, впрочем, было свойственно подавляющему большинству людей.

Полковника отнесли в его комнату, он тяжело храпел. Я вызвал хозяина в залу, где ужинали. Раз вы намерены добиться важной цели, оставьте мелочные расчеты, будьте готовы потратить большую сумму – и тогда любой вопрос решится быстро. Это я сознавал отчетливо. Потребовав лучшего вина, какое было в гостинице, я пригласил хозяина распить его со мной в пропорции два стакана на один, а затем объявил ему, что он не должен отказываться принять от посетителя безделицу на память и что я в восторге от всего, что видел в известной всему миру гостинице «Прекрасная звезда».

С этими словами я вложил ему в руку двадцать пять луидоров. Почувствовав в руке деньги, хозяин просиял, угрюмое выражение его лица сменилось наилюбезнейшим, обращение его из сдержанного стало добродушным, и было очевидно, пока он проворно опускал в карман золотые монеты, что между нами уже установились самые приятельские отношения. Разумеется, я тотчас завел речь о разбитой голове полковника. Вскоре мы пришли к мысли, что, если бы я не стукнул вояку тростью, он снес бы головы с половины постояльцев «Прекрасной звезды». Разве все слуги до единого не подтвердят это под присягой?

Дальновидный читатель, вероятно, поймет, что, кроме намерения уклониться от скучных допросов правосудия, у меня была и другая причина отправиться в Париж как можно скорее. Можно судить о моем глубоком ужасе, когда мне объявили, что в эту ночь нельзя достать лошадей ни за деньги, ни за услуги. Последняя пара, которая находилась в городе, была отправлена в гостиницу «Французский герб» господину, который обедал и ужинал в «Прекрасной звезде» и которому необходимо было ехать в Париж этой же ночью.

Кто был этот господин? Уехал ли он? Можно ли убедить его остаться до утра? Скоро я получил ответы на все эти вопросы. Путешественник находился в своем номере и спешно укладывал вещи, и звали его Дроквилем. Я мгновенно взбежал в свои комнаты, где нашел своего слугу. При виде его мои мысли тотчас приняли другой оборот.

– Ну, Сен-Клер, говори скорее, кто эта дама? – воскликнул я в нетерпении.

– Она дочь или жена графа де Сент-Алира, старика, которого генерал чуть не изрезал саблей на ломти, как огурец, если бы вы не уложили его самого в апоплексическом припадке.

– Молчи, дурак! Он напился как скот и храпит на всю гостиницу, может говорить все что хочет – никого это не волнует. Живо собери мои вещи. Где остановился месье Дроквиль?

Разумеется, Сен-Клер знал – ему всегда было известно все на свете. Спустя полчаса Дроквиль и я катили по дороге к Парижу в моем экипаже и на его лошадях. Я вновь спросил его, с кем же все-таки был граф де Сент-Алир – с женой или дочерью.

– Была с ним жена или дочь от первого брака, я сказать не могу, я видел только графа, – ответил маркиз.

Вскоре он заснул, вжавшись в уголок. Я также задремал и то и дело ронял голову, но маркиз спал как убитый. Проснулся он только минуты на две на следующей станции.

– Простите меня, я скучный спутник, – сказал он, – но, признаться, за трое суток я спал не более двух часов. Я выпью здесь чашку кофе. Советую и вам отведать этого бодрящего напитка. Здесь бывает отличный кофе.

Он потребовал две чашки черного кофе и ждал, пока их принесут, высунув голову из окна.

– Мы оставим чашки с подносом, – сказал он слуге, который принес напиток. – Спасибо.

Пока маркиз расплачивался, произошло маленькое замешательство, затем мой новый друг принял из рук лакея поднос с чашкой кофе и подал его мне. От подноса, однако, я отказался, и он поставил его к себе на колени, чтобы изобразить нечто вроде столика.

– Терпеть не могу, когда меня ждут и торопят, – заметил он. – Я люблю пить кофе маленькими глотками на досуге.

Я согласился с ним. Кофе действительно оказался превосходным.

– Подобно вам, маркиз, я мало спал последние две-три ночи, и мне трудно бороться со сном. Кофе пойдет мне на пользу: он так бодрит!

Мы еще не допили свой кофе, а экипаж опять покатил по дороге. Напиток взбодрил нас, и мы разговаривали с оживлением. Маркиз был чрезвычайно добродушен и притом умен, он блистательно и вместе с тем забавно описал мне парижскую жизнь, ее обычаи и нравы, снабдив меня практическими предостережениями, в высшей степени ценными. Несмотря, однако, на забавные и любопытные рассказы моего собеседника, исполненные витиеватости и остроумия, меня вскоре вновь стало клонить ко сну, и я уже готов был задремать. Заметив это, маркиз тактично прекратил разговор, воцарилось молчание. Окно с его стороны было опущено. Он выбросил в него свою чашку, ту же услугу он оказал и мне, а в заключение и поднос полетел вслед за чашками. Я слышал, как он звякнул о камни, падая на дорогу. Вот счастливая будет находка для раннего путника в деревянных башмаках!

Я вжался в свой уголок, моя драгоценность – белая роза – лежала теперь, завернутая в листок бумаги, у моего сердца. Она внушала мне всевозможные романтические мечты. Между тем меня одолевал сон, однако по-настоящему заснуть я не мог. Сквозь полузакрытые глаза я видел из своего угла происходившее в карете. Мне сильно хотелось спать, но граница между бодрствованием и сном была для меня непреодолима; вместо сна я впал в какое-то новое для меня состояние непонятного оцепенения. Маркиз достал со дна кареты свой письменный ящик, поставил его на колени, отомкнул и вынул предмет, оказавшийся лампой, которую он на двух приделанных к ней крючках повесил перед собой над окном. Он зажег лампу, надел очки и, достав пачку писем, принялся внимательно читать их.

Мы двигались вперед крайне медленно. До сих пор я путешествовал в экипаже, запряженном четверкой, теперь же мы вынуждены были довольствоваться парой лошадей. Разумеется, скорость значительно пострадала от этого. Мне до смерти надоело смотреть на маркиза, который, с очками на носу, все читал, откладывал и надписывал одно письмо за другим. Я силился избавиться от этого однообразного зрелища, которое мне наскучило, но что-то мешало мне сомкнуть глаза. Как я ни пытался закрыть их, мне пришлось смириться с тем, что я лишен всякой возможности сделать это.

Время от времени мне хотелось протереть глаза, но я не мог пошевелить рукой, воля моя уже была бессильна над моими членами – я был не в состоянии двинуть ни одним суставом, ни одним мускулом, как не мог бы силой воли повернуть карету вспять. До этой минуты я не испытывал ни малейшего страха, но вдруг меня охватил ужас: не в болезненном ли я припадке?

Ужасно было, что мой добродушный спутник сидел себе преспокойно и занимался своей корреспонденцией, тогда как ему стоило всего лишь толкнуть меня, чтобы рассеять мои мучительные ощущения. Я сделал громадное усилие над собой, чтобы вскрикнуть, – напрасный труд. Я повторил попытку несколько раз, но все так же безрезультатно. Теперь мой спутник связал свои письма и выглянул в окно, напевая вполголоса мотив из оперы. Затем, обернувшись ко мне, он сказал:

– Я вижу огни, мы будем на станции минуты через две или три.

Не услышав ответа, маркиз всмотрелся в меня пристальнее и, пожав плечами, с доброй улыбкой промолвил:

– Бедный малый! Как он, должно быть, утомился – крепко спит! Он проснется, когда мы остановимся.

Тут он положил пачку писем в ящик и запер его на ключ, очки сунул в карман и опять выглянул из окна. Мы въехали в небольшой городок. Полагаю, было около двух часов ночи. Карета остановилась. Я увидел отворенную дверь гостиницы, из нее кто-то вышел, держа в руке факел.

– Вот мы и приехали! – весело воскликнул мой спутник, обернувшись ко мне.

Однако я не проснулся.

– Да-да, он, видно, сильно утомился, – повторил негромко маркиз, так и не получив ответа.

Сен-Клер подошел и отворил дверцы.

– Твой господин крепко спит, – сказал ему маркиз. – Жестоко было бы будить его. Мы с тобой выйдем перекусить, пока перепрягут лошадей, а для мистера Беккета надо взять что-нибудь такое, что он сможет съесть в карете, когда проснется. Даю голову на отсечение, что он страшно проголодался.

Он поправил свою лампу, подлил в нее масла и, стараясь не потревожить меня, вышел из кареты. Я слышал, как он повторил Сен-Клеру предостережение не будить меня и, продолжая говорить с ним, исчез в дверях гостиницы, а я остался в уголке кареты в прежнем состоянии оцепенения.