Текст книги "Новые центурионы"

– Я думал, ты прихватила с собой что-нибудь из мексиканской кухни, – сказал Серж, расправляясь с пятым кусочком нежнейшего цыпленка и запивая его клубничной газировкой, охладившейся в пластмассовом ведерке со льдом на дне хозяйственной сумки.

– Я слыхала, американцы берут с собой на пик-ник polio frito[46]46
  жареный цыпленок (исп.)


[Закрыть], – засмеялась она. – Мне сказали, все американцы на то и рассчитывают.

– Вкуснятина, – вздохнул он, думая о том, что давненько не пил клубничной содовой. В который раз он подивился тому, что клубника является любимым лакомством мексиканцев, так что у любого радушного хозяина в восточном Лос-Анджелесе всегда найдется лишняя коробка с клубничным пломбиром или фруктовым мороженым.

– Сеньора Розалес желала, чтобы я захватила с собой для тебя chicharrones[47]47
  свиные шкварки (исп.)


[Закрыть] с пивом, но я не захватила, потому что думала, тебе лучше понравится другое.

– Я в восторге от твоего ленча, Мариана, – улыбнулся он, уж и не помня, когда в последний раз едал такие сочные и хрустящие свиные шкварки. Ему пришло в голову, что chicharrones с пивом он не пробовал ни разу в жизни: когда их готовила мать, он был еще слишком мал для пива. Ему вдруг ужасно захотелось съесть несколько chicharrones и выпить стаканчик студеного пивка. Человеку вечно чего-то недостает, запретный плод сладок, подумал он, наблюдая за собиравшей утварь Марианой. Бумажные тарелки аккуратно сложены в запасную сумку. Через несколько минут никто и не поймет, что здесь кто-то обедал. На все мастерица, размышлял он, а в этом красном платье и черных сандалиях смотрится просто ослепительно. У нее красивые пальчики на ногах и восхитительные ступни, смуглые и гладкие, как и все ее тело. Что-то остро кольнуло в его груди, когда он вспомнил обо «всем ее теле» и об обете воздержания, данном им той самой личности, уважать которую сейчас он расположен был менее всего.

Покончив с уборкой, она присела рядом с ним, подтянула кверху колени, сложила на них руки, а подбородок пристроила на руки.

– Знаешь, что я скажу? – спросила она, не отрывая глаз от воды.

– Что же?

– Я никогда не видела озера. Ни здесь, ни в Мексике. Только в кино… Это мое первое озеро, которое я вижу по-настоящему.

– Оно тебе нравится? – спросил он, чувствуя, как влажнеют его ладони. Вновь что-то кольнуло в груди, и пересохли губы.

– Ты дарил мне прекрасный день, Серхио, – сказала она, посмотрев на него. В голосе послышались глухие нотки.

– Значит, получила удовольствие?

– Да, точено.

– Не «точено», а «точно», – засмеялся он.

– Точ-че-но, – улыбнулась она.

– Нет, не так. Т-о-ч-н-о.

Он коснулся пальцами ее подбородка и легонько потянул. Внезапно все ее лицо придвинулось к нему.

– Точно, – сказал он, пальцы его дрожали. – Я ведь обещал, что научу тебя говорить это слово.

– Точно, – сказала она.

– У тебя получилось.

– Точно, Серхио, да, ох, да, да, – задышала она.

– Улетай, голубка, – сказал он, не узнав глухого голоса, сделавшегося вдруг совсем чужим. – Пожалуйста, улетай, – повторил он, все еще держа ее за плечи, словно опасаясь, что она последует его совету.

– Да, Серхио, да.

– Ты делаешь ошибку, маленькая голубка, – прошептал он, но ее губы уже коснулись его щеки.

– Я говорю да, Серхио. Ради тебя – да. Para ti[48]48
  ради тебя (исп.)


[Закрыть], да, да…

17. Полицейские-няньки

Люси была привлекательна, не более того, но глаза… От ее проворных глаз ничего не укрывалось, стоило с ней заговорить, как они буквально пожирали тебя, и, странное дело, от этого ты не чувствовал никакой неловкости или неудобства. Наоборот, охотно уступал им, быть жертвой тебе даже нравилось. Вот именно, нравилось. Гус оторвал взгляд от дороги и внимательно осмотрел длинные ноги, скрещенные лодыжки, прозрачные чулки матового оттенка, вытканные будто из самого воздуха. Пока Гус курсировал по району, она сидела расслабившись, курила и следила за улицей – вроде бы вела себя так же точно, как и любой напарник-мужчина. Но работа с ней была чем-то совершенно особенным. Кое с кем из полицейских-женщин разница эта практически не ощущалась, не считая того, конечно, что приходилось быть осторожнее обычного и не встревать в истории, могущие представлять для партнерши хоть малейшую опасность. Ну а если вдруг избежать риска не удается, за ее безопасность отвечаешь ты, «мужская половина» бригады: и в полицейской форме баба остается всего только бабой.

Да, с некоторыми из них он чувствовал себя все равно как с мужиками. Иное дело – с Люси. Эти карие глаза с тонкими морщинками в уголках; почему мне нравится безропотно отдаваться им на съедение? – гадал Гус. Обычно он будто ссыхался под ее строгим тяжелым взглядом.

– Думаешь прижиться на нашей работе? – спросил Гус, сворачивая на Главную улицу и размышляя о том, что прогулка по трущобам наверняка ее впечатлит. С большинством полицейского бабья так оно и бывает.

– Мне она нравится, Гус, – сказала та. – Прелесть, что за работа. Тем более здесь, в подразделении по делам несовершеннолетних. Вряд ли с ней сравнится, к примеру, работа в женской тюрьме.

– И я так считаю. Не могу представить себе, как ты шпыняешь тамошних буйволиц.

– Я тоже, – лицо ее исказила гримаса, – но рано или поздно, пожалуй, получу туда назначение.

– Может, и нет, – сказал Гус. – Ты и для нас ценный кадр, сама ведь знаешь. А если учесть, что ты всего несколько недель как из академии, я бы сказал, кадр ты просто незаурядный. Тебя могут отсюда и не отпустить.

– О да, конечно, без меня здесь никак не справиться, – засмеялась она.

– Ты ловка, проворна, и, по правде говоря, ты первая женщина, от работы с которой я получаю удовольствие. Обычно с вашим «братом» никто не любит работать. – Произнося это, он притворился, что внимательно следит за дорогой: карие глаза уже жгли его. Говорить то, что сказал, он не собирался. Было только семь вечера, стемнеть еще не успело, так что меньше всего он желал сейчас залиться краской и позволить ей это заметить. Хотя, с другой стороны, своими зрачками чужой румянец она разглядит и в кромешной тьме.

– Прекрасный комплимент, Гус, – сказала Люси. – Все это время ты был терпеливым учителем.

– Ну уж… Я еще и сам-то здесь далеко не дока, – ответил он, изо всех сил стараясь не покраснеть, и, пока они болтали, заставлял себя думать о посторонних вещах: о том, где они перекусят, и о том, что надо бы пройтись по автобусной станции на Главной улице, возможно, удастся встретить кого из тех подростков, что находятся в розыске, и о том, что не мешает прошвырнуться и по Елисейскому парку: пацанята в выходной наверняка попивают там пиво на травке. Лейтенант Дилфорд любит, когда их арестовывают за малейшую каплю алкоголя в крови, и почитает такие аресты ничуть не меньше, чем дежурные офицеры патруля – аресты за полновесное тяжкое преступление.

А вообще, воскресный вечер – долгий вечер.

– Ты здесь уже полгода, если не ошибаюсь? – спросила Люси.

– Почти пять месяцев. Но научиться еще должен многому.

– А перед тем где служил? В полиции нравов Центрального округа?

– Уилширского.

– А я вот никак не могу представить тебя в этой роли, – сказала она со смехом. – Когда по уик-эндам я работала в линкольн-хайтской тюрьме, этих ребят я навидалась. Всю ночь напролет шныряли туда-сюда. Нет, не могу представить тебя сотрудником полиции нравов.

– Понятно. Не слишком, значит, не слишком-то я похож на мужика, верно?

– Ох, я вовсе не то имела в виду, – сказала она, расцепив лодыжки и сверля его карими глазами. Стоило им в тебя вот так впиться, как тут же лицо ее, спокойное и белое, моментально темнело и делалось мрачным. – Совсем не то. В сущности, они мне не нравились. Слишком шумные, а с женским персоналом беседуют так, словно болтают со своими проститутками. Мне и тогда не казалось, что бравада, хвастовство или напускная храбрость – называй как хочешь – придают мужественности. По мне, быть потише, понежнее да поскромнее – в том она и есть, мужественность, но среди «нравов» что-то я не много таких встречала.

– Им просто надобно изобретать какую-то защиту от всей той грязи, в которой они вынуждены купаться, – сказал Гус, ликуя оттого, что она едва не признала, что увлечена и чуть ли не бредит им. Но тут же испытал к себе омерзение и подумал со злостью: ах ты, гнусный маленький кретин. Лучше сотри с физиономии глупую ухмылку. Потом подумал о выздоравливающей после операции аппендицита Вики и понадеялся, что эту ночь она проспит спокойно. Он поклялся, что прекратит детский флирт прежде, чем он зайдет дальше хотя бы на волосок: пусть Люси и не слишком робка и стеснительна, чтобы обращать внимание на подобную чушь, но скоро и ей все станет ясно. И в конце концов она наверняка повторит: я не то имела в виду, я имела в виду совсем другое. Гнусный маленький кретин, подумал он снова и украдкой взглянул в зеркальце на свои соломенные, заметно поредевшие волосы. Через пару лет он облысеет, как коленка, неужто и тогда будет грезить о блистательной девушке с белой кожей и карими глазами, которая, узнай только она его мысли, непременно усмехнется – жалостливо или даже с отвращением!

– Когда нам нужно отметиться в том доме под снос? – спросила Люси, и Гус обрадовался, что она сменила тему.

Какой-то шагавший по Хилл-стрит мужчина обернулся и, пока они не скрылись из виду, провожал Люси глазами. Гус не мог удержаться от улыбки. Он вспомнил, как вот так же в первые месяцы после ее замужества оглядывались мужчины на Вики. Тогда она не была тяжелой и неуклюжей. Он размышлял о том, за кого их – его и Люси – можно сейчас принять. Двое молодых людей – он в костюме, белой рубашке и при галстуке, она в скромненьком, но очень удачно скроенном зеленом платье. Быть может, они направляются пообедать, на концерт или на Спортивную Арену? Конечно, любой бродяга сразу определит в их одноцветном четырехдверном «плимуте» полицейскую машину и узнает в них сотрудников отдела по делам несовершеннолетних, – но для всех остальных они просто любовники.

– Так как там у нас со временем, Гус?

– Двадцать восьмого.

– Не то, – засмеялась она. – Когда мы заглянем в тот дом под снос, о котором упоминал лейтенант?

– Ах, вот оно что! Да хоть сейчас. Прости, я замечтался.

– Как твоя жена? Поправляется? – спросила Люси.

Гус терпеть не мог говорить с ней о Вики, но она, как то и подобает напарникам, всегда интересовалась его семейными делами. Чаще всего такие разговоры заводят в ранние и тихие утренние часы, когда маловато работы.

– Да вроде все в порядке, держится молодцом.

– А как твой меньшенький? Уже балакает?

– Щебечет, – улыбнулся он. Беседовать с ней о своих детях он никогда не стеснялся и был уверен, что ей это и впрямь интересно.

– На фотографиях они такие хорошенькие. Мне очень хочется их как-нибудь увидеть.

– Это было бы просто здорово, – сказал Гус.

– Надеюсь, ночь выдастся спокойная.

– Почему? Спокойная ночь длится целую вечность.

– Верно, но зато я смогу тебя разговорить, – весело сказала она. – Когда мне это удается, я узнаю гораздо больше о том, что такое быть полицейским ночной смены.

– Ты имеешь в виду, когда я пересказываю тебе уроки Кильвинского? – улыбнулся он.

– Да, только держу пари, ты куда лучший учитель, чем был твой друг.

– Э-э, нет. С Кильвинским никто не сравнится, – сказал Гус, и лицо его вновь запылало. – Кстати, мне нужно ему написать. Что-то он давненько не отвечал на мои письма, мне это не нравится. Молчит с тех самых пор, как съездил на Восток повидаться с бывшей женой и детьми.

– Может, он еще не вернулся?

– Нет, я получил одно письмецо как раз после его возвращения, но в нем он ничего толком не говорит.

– Разве не странно, что до того он ни разу не повидался с детьми?

– Должно быть, у него были на то веские причины, – сказал Гус.

– Не думаю, чтобы ты на его месте смог отказаться от своих детей.

– Он от них и не отказывался, – быстро ответил Гус. – На Кильвинского это не похоже. Загадочный он тип, только и всего. Должно быть, у него были свои резоны.

– Если бы от тебя, Гус, когда-нибудь ушла жена, ты бы не отказался от своих детей. Ты – нет. И причины бы такой не нашлось.

– В любом случае я не имею права его осуждать, – сказал Гус, притормозив у светофора и радуясь тому, что над городом сгустилась темень.

– Бьюсь об заклад, он совсем не тот отец, не такой, как ты, – сказала Люси. Она опять не спускала с него глаз.

– Да нет же, ты ошибаешься, – сказал Гус. – Из Кильвинского вышел бы прекрасный отец. Лучшего отца никто б себе и не пожелал. Когда он что-нибудь объяснял, ты и не сомневался в его правоте. Все моментально становилось на свои места, так он здорово это делал.

– Уже темнеет.

– Поехали, глянем на тот дом, – предложил Гус, начиная чувствовать неловкость от умаляющего величие Кильвинского разговора.

– Идет. Это где-то на Уэст-Темпл?

– Похоже на ложный звонок.

– Анонимный?

– Да, какая-то женщина позвонила дежурному и сообщила, что ее сосед из двадцать третьего номера мало того, что превратил свою квартиру в грязную конуру, но еще и постоянно оставляет в ней своего маленького ребенка, оставляет совершенно одного.

– Никогда еще не бывала в настоящем доме под снос, – сказала Люси. – Всякий раз тревога оказывалась ложной.

– Помнишь, как его отличать? – улыбнулся Гус.

– Разумеется. Надо только притопнуть ногой, и, если тараканы настолько обкурились анашой и одомашнились, что даже не разбегаются, значит, это и есть настоящий дом под снос.

– Точно, – усмехнулся Гус. – А если к тому же повезет и ты учуешь запашок да соберешь его в бутылку с пробкой, считай, что дело в суде тобой уже выиграно.

Гус проехал туннель на Второй улице, миновал Портовое шоссе, свернул на север, затем на запад к Темпл. Закатное солнце опалило горизонт грязно-розовым заревом. День был туманный.

– Вон тот белый дом, спорим? – спросила Люси, кивая на трехэтажное оштукатуренное здание с фасадом из поддельного камня.

– Восемнадцать-тринадцать. Приехали, – сказал Гус, останавливая машину и размышляя о том, хватит ли у него деньжат на приличный обед. Обычно во время дежурств он пробавлялся гамбургерами или бутербродами, принесенными с собой в пакете. Но Люси – Люси любила вкусно поесть «чего-нибудь интересного да погорячей». Притворяясь, что ему самому по нраву обеды в ресторане, он безропотно ее сопровождал, несмотря на то что до получки у него не оставалось порой даже пятерки, да и бак в его автомобиле бывал залит лишь наполовину. В понедельник вечером у них с Вики разгорелся спор из-за ежемесячного чека, отсылаемого его матери. Цифры на нем «усохли» до сорока пяти: Джон – благодарение Богу! – был в армии.

Ссора случилась яростная, не в силах обуздать ее, он попросту заболел. На следующий вечер Люси заметила его подавленность, и он ей все разболтал. Ему было стыдно. И стыдно сейчас. Но она оказалась такой доброй… У него тогда даже настроение поднялось. Кстати сказать, с тех пор она ни разу не предложила зайти в какой-нибудь стоящий ресторан и вместо того настаивала – куда чаще, чем следовало, – ограничиться чашечкой кофе да бутылкой колы.

Дом был выстроен отнюдь не на века. Таких домов много в южной Калифорнии. Прежде чем попасть на второй этаж, пришлось одолеть две дюжины ступенек. Гус обратил внимание, что металлические перила сильно расшатаны. Отдернув руку, он представил себе, как в один прекрасный день какой-нибудь пьянчужка, доковыляв нетвердой поступью от своей квартиры до лестницы, рухнет на перила, нырнет вниз на двадцать футов и врежется лбом в бетон, да еще небось отделается легкими ссадинами. На то он и пьянчужка…

Двадцать третья квартира была расположена в тыльной части дома. Шторы задернуты, дверь закрыта. Гус решил, что внутри никого нет: во всех остальных квартирах двери были распахнуты. Ловя как спасение в жаркий, отравленный смогом день легкий вечерний ветерок, жильцы отгородились от внешнего мира лишь москитными сетками.

Гус постучал, позвонил в крохотный колокольчик и постучал опять. Наконец Люси пожала плечами, и они повернулись, чтобы уйти. Такому обороту событий Гус даже обрадовался. Сейчас он не был склонен заниматься привычной рабочей волокитой, но совсем был не прочь прокатиться по Елисейскому парку и, притворившись, что выискивает потенциальных юных алкоголиков, глядеть на Люси и говорить, говорить с ней, очутившись где-нибудь на Ист-Сайдском шоссе близ водохранилища, похожего при лунном свете на черный лед…

– Полицейские? – шепотом произнесла женщина, внезапно выросшая за пыльной москитной сеткой квартиры номер двадцать два.

– Да. Это вы звонили? – спросил Гус.

– Было дело, – сказала она, – только я сразу сказала, что не желаю, чтоб кто-то об этом разнюхал. Их сейчас дома нету, но малыш там, внутри.

– И что же тут, по-вашему, не так? – спросил Гус.

– Хм, ладно уж, входите. Похоже, я все-таки вляпалась в историю, – пробурчала она, приоткрыв сетку и облизнув нелепо накрашенные губы. Помадой было измазано поллица, и только нос, казалось, избежал этой участи. Весь грим был наложен так, словно она готовилась выйти на сцену, отделенную от зрительного зала по меньшей мере четырнадцатью милями. – Я разговаривала с вашим лейтенантом – как там его? – и сказала ему, что здесь не только свиньи живут, а и мальчишка торчит в доме один-одинешенек, и я еще ни разу не видела, чтобы ему дозволили хоть пяткой за дверь сунуться. А прошлой ночью визжал, и визжал, и визжал. Если меня спросите, так я скажу, что это его папаша лупил, потому как мамаша тоже вопила.

– Вы с ними знакомы? – спросил Гус.

– Господи, нет, конечно. Это же отбросы, – сказала женщина и тряхнула жесткой метелкой светлых волос, обнажив их седые корни. – Квартируют здесь не больше месяца и чуть не каждую ночь куда-то сматываются. Бывает, заместо няньки тут остается ихняя кузина, или кто там она им. Но бывает, что с ним не остается никто. Не думайте, я давным-давно выучилась не вмешиваться в чужие дела, но сегодня стояла такая жарища, что дверь их была нараспашку, а я совершенно случайно проходила мимо – внутри все выглядело так, словно они вырыли там длиннющую траншею, а уж мне известно, что такое длиннющая траншея, не зря же я люблю военные романы… А в ней валялось дерьмо от ихнего терьеришки, и еда, и другая всякая хреновина по всему полу разбросана, и, только ушли они и мальчишку одного заперли, я себе и говорю: какого дьявола, позвоню-ка я куда нужно, но называться и не подумаю, сохраню то есть свою анонимность, да только теперь вроде как не очень это у меня получается, а?

– Сколько лет ребенку? – спросил Гус.

– Три. Малыш еще. Почти и не выходит никогда. Папаша – еще тот пропойца. Мамаша будто бы ничего. Этакая чушка-мышка, ну, вы меня понимаете. Пропойца да мышка – вот семейка! По-моему, старикан, как нахрюкается, так уж дает ей жару, но оно для нее будто не больно-то важно: обычно она ничуть не трезвее его. За-ме-чательные соседи. О-о-о, еще каких-нибудь пару лет назад этом дом числился по высшему разряду! А теперь… Нет, съеду, съеду-ка я отсюда.

– Сколько им лет? Родителям?

– Молодежь. Думаю, не больше тридцати. Не думаю, чтоб больше тридцати. А уже такие грязные людишки!

– Вы уверены, что мальчик там один? Что он один там сейчас?

– Начальник, я видела, как они уходили. Уверена. Там он. Этакий тихий маленький мужичок. Никогда и не пикнет. Он там, внутри.

– В каком номере проживает хозяйка дома? Нам понадобится запасной ключ.

– Сегодня вечером Марта пошла в кино. Предупреждала, что в кино собирается. О ключе я и не подумала.

Она укоризненно покачала головой и уцепилась за обтрепанный поясок своих безразмерных штанов оливкового цвета, однако, как видно, их «безразмерность» тоже имела свои пределы.

– Мы не имеем права взламывать дверь, исходя только лишь из вашей информации.

– Это почему же? Мальчишке всего три годика, и он там один-одинешенек.

– Нет, – сказал Гус, в свою очередь качая головой. – Может, он и там, а может, они незаметно для вас забрали его с собой, вы ведь тоже пусть на миг, а хоть изредка отвлекались. Может быть все что угодно. Нам придется просто вернуться попозже и постараться застать их дома, а потом постараться получить от них приглашение войти, чтобы постараться хорошенько все там осмотреть.

– Проклятье, – сказала женщина. – Единственный раз за целую жизнь звоню в полицию и хочу совершить порядочный поступок, так нет же! Гляди-ка, как оно оборачивается.

– Дайте я попробую открыть дверь, – сказал Гус. – Может, она не заперта.

– Единственный раз звоню в полицию, – повторила женщина Люси. Гус отступил от них и шагнул к соседней квартире. Он распахнул москитную сетку и повернул круглую ручку. Дверь тихонько отворилась.

– Люси, – позвал он и вошел в душную прихожую, осторожно озираясь в поисках «терьеришки», который не станет особо церемониться, прежде чем ухватить непрошеного гостя за лодыжку. Обойдя влажную вонючую кучку посреди пола, он решил, что для терьера многовато, услышал, как по виниловым плиткам прошлепали чьи-то лапы, и тут же из ванной появилась исхудалая длинная псина. Посмотрев на Гуса, она вильнула коротким хвостом, зевнула и зашлепала обратно в ванную. Гус заглянул в пустую спальню и, когда вошла Люси, показал ей на «мину» под ногами, она обошла ее и направилась вслед за ним в гостиную.

– Грязные людишки, – сказала женщина, не отставая от Люси.

– Совсем не плохо для стандартов дома под снос, – принялся объяснять Гус. – Обычно там куда опаснее. Разбитые окна, плита с дырявым дымоходом, развешенные над огнем шмотки. Зайдешь – и по колено в испражнениях, не то что какая-то там скромная кучка. Всюду мусор. Засоренный туалет. Мне доводилось видеть такие милые уголки, где стены будто двигались сами собой, но потом до тебя доходило, что они лишь покрыты коркой – сплошной живой коркой из тараканов. А это вот местечко – ничего себе. И в спальне нет никакого ребенка.

– А я говорю, он здесь!

– Взгляните сами, – предложил Гус и встал боком, пропуская ринувшуюся в комнату женщину. При каждом шаге щеки ее вздрагивали, отмеряя тяжелую поступь.

Стало совсем темно, Люси включила свет в коридоре и двинулась в крохотную ванную.

– Он должен быть здесь, – сказала женщина. – Я видела, как они уходили.

– Гус! – услышал он и подошел к двери в тот момент, когда Люси повернула выключатель. Он увидел прикорнувшего у ванны малыша, скрючившегося рядом с валявшейся на груде полотенец собакой. Мальчик спал, и еще прежде, чем Люси зажгла свет, Гус заметил нелепые фиолетовые круги у него под глазами и вздувшиеся губы, истрескавшиеся и кровоточащие после недавней порки. Ребенок пускал слюни, дышал с присвистом, и Гус догадался, что у него сломан нос и сукровица забила ноздри. Рука малыша была неестественно вывернута.

– Грязные людишки, – шепнула было женщина и тут же, вмиг, зарыдала. Не говоря Гусу ни слова, Люси вывела ее из квартиры и через минуту вернулась. В полном молчании она подняла мальчишку на руки и отнесла в спальню. Он не просыпался до тех пор, пока она его не перевязала. Гус глядел на нее, восхищаясь ее силой и тем, как ловко и нежно управлялась она со сломанным запястьем, умудрившись не разбудить ребенка до той минуты, когда они уже собрались уходить.

Проснувшись, мальчишка первым заметил Гуса, и какую-то секунду опухшие глазенки стыли медью на его лице. Потом он застонал. Ребенок стонал, превозмогая боль и ужас, и стон этот не прекращался весь тот час, что провели они с ним вместе.

– Мы еще вернемся, – сказал Гус женщине, всхлипывавшей в дверях своей квартиры. Они двинулись вниз по лестнице, и он попытался взять ребенка на руки, но едва он его коснулся, как тот отпрянул и издал пронзительный крик. Люси сказала:

– Оставь, Гус, он тебя боится. Ну полно, полно, милый, не плачь.

Она погладила его, и Гус посветил им фонариком на ступеньки. Через пару минут машина уже мчалась в Центральный приемный госпиталь. Всякий раз, стоило Гусу лишь чуть придвинуться к малышу, стон сразу сменялся диким воплем. Пришлось полностью доверить его попечению Люси.

– Ему и трех не дашь, – сказал Гус, когда машина замерла на больничной стоянке. – Совсем крошка.

Пока над мальчонкой корпели врачи, Гус ожидал в коридоре. Когда вызвали еще одного доктора осмотреть сломанную руку, Гус подглядел сквозь дверную щель, как первый из врачей, паренек с небрежной стрижкой, кивнул второму и показал на избитое маленькое лицо, отливавшее на ярком свету зелеными, синими и пурпурными красками, будто намалеванными на нем сошедшим с ума художником-сюрреалистом.

– Покопайся-ка в этой клоунской маске, – сказал тот с горькой усмешкой.

Еще через пятнадцать минут появилась Люси:

– Гус, у него была зашита прямая кишка!

– Прямая кишка?

– Она была зашита! О Господи, Гус, я знаю, в таких делах обычно бывает замешан отец, но Господи-Господи, не могу в это поверить…

– Стежки делал профессионал?

– Да. Какой-то врач. Но почему он не поставил в известность полицию? Почему?

– Такие вот доктора, – сказал Гус.

– Он боится мужчин, Гус. Врача он испугался так же сильно, как и тебя. Чтобы тот к нему подобрался, нам с медсестрой пришлось ластиться к нему и заговаривать ему уши. – Мгновение казалось, что она расплачется, но вместо этого она прикурила сигарету и прошла с Гусом к телефонному аппарату. Тот набрал номер дежурного офицера. – Такой хороший мальчуган, – сказала она, пока Гус дожидался, когда же начальство снимет трубку. – Сестра спросила, кто ж такое сотворил с его прямой кишкой, а он ответил: «Папочка, потому что я плохой мальчишка». О Боже, Гус…

Только к одиннадцати они закончили составление рапортов. Ребенок к тому времени был помещен уже в больницу общего типа. Родители его все еще не вернулись, и лейтенант Дилфорд назначил другой бригаде наблюдать за их квартирой, а Гус и Люси возобновили патрулирование.

– Ни к чему об этом думать, – сказал Гус, не выдержав получасового молчания напарницы.

– Знаю, – сказала она с вымученной улыбкой, и он вспомнил, как утешала она ребенка и как была красива в тот момент.

– Фу-ты, ну-ты, почти одиннадцать, – сказал Гус. – Проголодалась?

– Нет.

– Но в состоянии что-нибудь проглотить?

– Ты поешь, а я выпью кофе.

– Давай тогда пить кофе вместе, – сказал Гус, ведя машину в сторону бульвара Сансет, к ресторанчику с кабинками на двоих. Любой, увидев там такую парочку, примет их за влюбленных или даже за молодоженов. Гус подумал о том, что у него образуются такие же морщинки в уголках рта, как и у его матери. Он улыбнулся, решив тут же, что за молодого влюбленного его уже вряд ли кто примет.

Сидя в кабинке светлого и просторного ресторана, Гус заметил на рукаве у Люси ржавое пятнышко и снова стал размышлять о том, как она здорово управлялась с малышом, как в каждом ее движении дышали сила и умение. Интересно, подумал он, каково прожить свою жизнь с кем-то, о ком не нужно постоянно заботиться, кто время от времени будет заботиться о тебе самом или по крайней мере делать вид, что заботится. Стоило ему вспомнить о Вики и матери, как в нем начал нарастать гнев. Что ж, неплохо то хотя бы, что есть на свете армия, способная позаботиться год-другой о его брате. Гус поклялся, что, если мать позволит Джону нахлебничать и после демобилизации, пусть тогда рассчитывает только на свое пособие, а он, Гус, не намерен давать ни единого лишнего цента. Не успев додумать эту мысль до конца, он понял, что лжет сам себе: в сущности, он такой же слабак, вся его сила – лишь в том, что он умеет заработать на хлеб. Когда дойдет до дела, он будет по-прежнему безропотно высылать им деньги, ибо сам он чересчур слаб, чтобы поступить иначе. Насколько легче шла бы жизнь, женись он на такой сильной девушке, как Люси…

– У тебя кровь на платье, – он кивнул на пятнышко и моментально пожалел о сказанном: не мешало бы постараться ее развеселить.

– Какая разница, – сказала она, не дав себе и труда взглянуть на пятно.

Гус ощутил, как что-то поднимается в нем, захлестывает грудь, а язык порывается что-то сболтнуть. Выдать какой-то секрет. Если б только эти твердые спокойные глаза ненадолго оторвались от стола и поглядели прямо на него, он бы наверняка не сдержался и выпалил то, что скопилось на сердце. Ну а так – он сдержался и был рад, что сдержался, в противном случае она бы просто на него печально посмотрела: «Это совсем не то, что я имела в виду».

В большой кабине напротив Гус заметил трех молоденьких девчонок. Они о чем-то сплетничали крикливыми голосами и безостановочно курили, тщетно пытаясь удержать при себе двух мальчуганов. Тем удалось-таки соскользнуть незаметно на пол и юркнуть стремглав в проход меж кабинками.

Одна из девчонок, обладательница гордо вздымавшегося живота, часто улыбалась, глядя на детей своих юных подружек, без сомнения давно уже познавших, что тайна материнства на поверку оказалась совсем не такой, как они ее себе представляли. Глядя на их безобразные прически – вызывающе обесцвеченные космы волос, – Гус подумал, что вот ведь и Вики стала матерью столь же рано. И тогда неизбывное чувство вины, пусть глупой, неоправданной, снова проснулось в нем, но тут же растаяло, стоило ему проследить, как одна из мамаш грубо схватила за шкирку своего рыжеватого малыша, влепила ему пощечину и прошипела: «Ну-ка сейчас же садись и веди себя как положено, сучье отродье!»

Кофе был уже наполовину выпит, когда Люси заговорила вновь:

– Ты больше не вспоминал о том ребенке, Гус?

– Ни разу, – ответил тот.

– Разве это так легко – не вспоминать?

– Нетрудно. Когда привыкнешь. Да и тебе, Люси, лучше привыкнуть, и как можно скорее.

– Тогда о чем же мне вспоминать?

– Думай о своих проблемах. Я, к примеру, так всегда и поступаю. Терзаюсь собственными мелкими проблемами.

– Расскажи мне о своих собственных проблемах, Гус, – попросила Люси. – Помоги мне потерзаться чем-нибудь еще.

– Что ж, уже три дня, как мы не произвели ни одного ареста. Босс встал на изготовку и со дня на день примется лаять да кусаться. Вот чем нужно терзаться. Хотя бы этим.

– А тебе в самом деле нравится работа с детворой, а, Гус? То есть, если все-все принять во внимание, тебе нравится быть полицейским-нянькой?

– Нравится, Люси, в самом деле. Объяснить это не просто, но… В общем, возьмем тех же малышей, их – в особенности. Мне нравится моя работа, потому что мы – мы, Люси! – защищаем их. Хотя бы сегодняшний мальчонка! Отца его арестуют, и, как знать, может, окружной прокурор сумеет доказать, что он и вправду вытворял с ним те ужасы, а может, сделать этого так и не удастся. Свидетель из мальчишки никудышный, пусть я очень и желал бы в том ошибиться. Быть может, мать его выложит все начистоту, только и это сомнительно. Но до того, как адвокаты, спецы по мозгам и криминологи скажут свое слово, с ним уж ничего страшного не произойдет. По крайней мере мы его оттуда забрали. Я уверен, суд по делам несовершеннолетних им его не вернет. Возможно, мы спасли ему жизнь. Мне нравится думать, что мы защищаем детей. По правде говоря, будь дверь заперта, я бы вышиб ее. Я уже было решился. Да, мы – единственные, кто может защитить детей от их родителей.